Автор: Анна Саед-Шах
Писательскому посёлку Переделкино 90 лет. Но был человек, который жил там более 80 лет, – он въехал туда ребёнком. Поэтому рассказ об обитателях переделкинских дач – великих, средних, средне-великих – лучше начать не с писателя, а с писательского сына, Вячеслава Всеволодовича Иванова, «последнего энциклопедиста»
В 1934 году, когда был создан Союз советских писателей, началось строительство писательского городка. Кому из «властителей дум» пришла идея создать эту странную «среду обитания», достоверно неизвестно. Зато известно, что Сталину затея понравилась – ведь гораздо легче присматривать за писателями, собрав их в одном месте! Выбрать место для постройки вызвался Максим Горький.
В какой-то старой летописи он обнаружил, что рядом с подмосковным Переделкином течёт судоходная река Сетунь. Родившийся на Волге писатель так обрадовался, что даже не съездил удостовериться. Наверное, река Сетунь когда-то существовала в полном, так сказать, объёме, но к моменту застройки на её месте бежал одноимённый ручей шириной с рыбацкую лодку.
В августе 1935-го в Переделкино въехали первые поселенцы, семья знаменитого в те годы писателя Всеволода Иванова. Спешка заселения в недостроенный дом была вызвана болезнью его шестилетнего сына Комы (так близкие называли маленького Вячеслава Всеволодовича). Ускорить новоселье помог Горький, и семья поселились в Переделкине.
Вячеслав Всеволодович Иванов: «Врачи хотели срочно отправить меня в санаторий. Маме удалось уговорить знаменитого старичка-врача Краснобаева сделать исключение, если она обеспечит для меня две вещи – свежий воздух и неподвижность. Но разве может сознательно не двигаться шестилетний ребёнок? Меня должны были за ноги и за руки привязывать к кровати. Свободными оставались только руки ниже локтя – можно было держать ложку, кепку или, к примеру, книжку…»
Скоро было замечено, что книжку маленький Кома держал даже лучше, чем ложку. Вячеслав Всеволодович Иванов – академик РАН, профессор МГУ и Калифорнийского университета, директор института «Русская антропологическая школа» при РГГУ, член Американской академии наук и искусств, Американской философской ассоциации… Список можно продолжать долго.
Вячеслав Иванов с детства обладал феноменальной фотографической памятью, правда, точно не помнит, сколькими языками он владеет. Их больше ста. Когда-то к нему в гости приехал академик Сергей Аверинцев со своей новой увесистой книгой. Он провёл в Переделкине день и, прощаясь, спросил Иванова, когда можно будет узнать его мнение о книге. Вячеслав Всеволодович хотел было сказать: «Да хоть сейчас!» – но воздержался из вежливости. Книгу Иванов «осилил» во время послеобеденного отдыха, но сказать об этом Аверинцеву не решился. Тот бы, скорей всего, обиделся. Поэтому договорились встретиться через неделю.
Семейные тайны
Отец будущего академика, писатель Всеволод Иванов, был человеком весьма неординарным. Дата его рождения, 24 февраля 1895 года, была определена только одним неоспоримым обстоятельством, что позже он родиться никак не мог, поскольку вскоре родился его брат. Сам Всеволод Иванов писал автобиографию каждый раз по-новому, а на упрёки отвечал: «Я же писатель. Мне скучно повторять одно и то же». Его жизнь была разнообразна, его то громили, то цензурировали, повесть «Бронепоезд № 14.69» то запрещали, то заставляли переделывать. Никому и в голову не приходило, что у Всеволода Иванова есть вещи намного сложнее и интереснее знаменитого «Бронепоезда». Для большинства он так и остался автором одного произведения.
«…Некоторые вещи про отца мне до сих пор непонятны, – рассказывает Вячеслав Всеволодович Иванов. – Одна из них – его выступления в цирке. Сохранились афиши, где он выступал как знаменитый фокусник Бен Али Бей. Номер назывался «Протыкание себя шпагой». Отец так до конца и не раскрыл мне тайну этого трюка. А ещё раньше какое-то время он жил в западносибирской деревушке при полной аскезе. Не ел мясной пищи, не знал женщин. Не мылся. Но ведь и Будда, уйдя из дома, несколько лет не мылся. По вечерам отец выходил из своей избушки и шёл на опушку леса. Садился на пенёк, и к нему приходили звери. Но ещё важнее были для него отношения с растениями – он ощущал, как растут травы. Это длилось несколько недель. Потом он влюбился в какую-то женщину, вся аскеза кончилась, и, когда он через несколько дней сел на свой пенёк, никто из зверей к нему не пришёл».
Тамара Каширина, мама Вячеслава Всеволодовича была третьей женой знаменитого писателя. Кома рос вместе со старшим братом Мишей, который впоследствии стал художником и скульптором, членом известной «Группы девяти». До совершеннолетия Миша считал себя сыном Всеволода Иванова, но на самом деле, названный при рождении Эммануилом, он был, по мнению ближнего круга, сыном Исаака Бабеля и актрисы Мейерхольдовского театра Тамары Кашириной, которая стала затем Ивановой. Бабель некоторое время жил с ней гражданским браком. Мощь актёрского дара Тамары Кашириной уступала силе её красоты, чего страстно влюбившийся в неё Мейерхольд предпочитал не замечать, давая актрисе ведущие роли. Потом место Кашириной на сцене и в сердце режиссёра заняла не менее очаровательная и не более талантливая Зинаида Райх. Сама же Каширина (Тамара Иванова) категорично пресекала всяческие расспросы по поводу отцовства Эммануила. Наверное, он мог бы быть сыном Бабеля (как считал и сам Бабель), если б не стал вскорости так беззащитно-выразительно похож на Мейерхольда.
А Тамара Каширина, едва родив, счастливо вышла замуж за писателя Всеволода Иванова, который усыновил мальчика и переименовал его в Мишу. Потом у супругов родился общий сын Кома, Тамара Владимировна Иванова бросила сцену и стала председателем Совета писательских жён. В дом приходило много этих жён и их мужей – маленькому Коме было на кого посмотреть.
Вячеслав Всеволодович Иванов: «Я в детстве был, наверное, единственным обитателем Переделкина, который читал все газеты и слушал радио. Пастернак, например, нарочно себя от этого ограждал. Помню, как я возвращаю Пастернаку рукопись его перевода «Гамлета», которая осталась у нас после какого-то совместного чтения. Он достаёт воду из колодца и кладёт её на край. А когда мне рукопись вручали, то всячески предупреждали: «Смотри, будь осторожен, это ведь рукопись Пастернака». И я был весьма озабочен тем, что рукопись лежит на краю и может свалиться. И вот в этот момент Борис Леонидович спрашивает: «А какие там новости в Польше?» Шёл сентябрь 1939-го, началась мировая война – он ничего этого не знал! Другой случай ещё удивительней. У нас в гостях были Федин и Леонов, и это, судя по событиям, год 1938-й. И я им говорю: «А знаете ли вы, что немецкие войска вошли в Австрию, что произошло присоединение Австрии к Германии? Никто из них не знал! Сообщение было напечатано только в «Комсомольской правде», ни «Правда», ни «Известия» его не дали. Тогда нужно было читать много газет, чтобы выудить важную информацию. Так что я был главным в Переделкине политинформатором».
В войну в доме № 4, где жили Ивановы, расположился штаб гарнизона воздушной части. Противовоздушные орудия стояли в конце поля, что простиралось вдоль односторонней улицы Павленко. Того поля, которое несколько поколений называли Пастернаковским.
Б. Пастернак был заядлым садоводом, а еще написал здесь цикл стихов "Переделкино"
Вячеслав Всеволодович Иванов: «До войны на Пастернаковском поле росла только трава. После войны образовался совхоз... В конце поля была избушка. Там жил кустарь-одиночка, который изготовлял игрушки. У меня было много игрушек. Я, честно говоря, в них не играл, но взрослые считали, что у лежачего мальчика игрушек должно быть много. А потом кустаря вдруг раскулачили, и он исчез вместе со своей избушкой. А что? В 39-м году, к примеру, произошло раскулачивание шаманов в Сибири. Выразилось оно в том, что у них отняли бубны. А без бубна никак нельзя шаманить».
Когда они ещё не были улицами…
Зиму 35–36-го Ивановы жили в городке почти одни. Поначалу в писательском посёлке не было даже названий улиц – только номера домов. Названия стали появляться, когда обитатели городка начали умирать. Дом Ивановых оказался под номером 4 по улице Павленко. Вячеслав Иванов и сейчас живёт на этой улице, названной в честь четырежды лауреата Сталинских премий, известного писателя и стукача Петра Павленко.
Вячеслав Всеволодович Иванов: «Павленко к нам пришёл 24 февраля 36-го года, в конце первой зимы… В сорок первый день рождения моего отца… Я лежал в нижней проходной террасе. На самом входе, как привратник. Явился Павленко – и сразу ко мне. Он стал рассказывать какие-то свои глупости и вдруг говорит: «Смотри, какой потрясающий подарок я принёс твоему отцу!» – и показывает крохотную книжечку – только что произнесённый и уже опубликованный текст сталинской Конституции. А мне только-только исполнилось шесть лет. Позже я, конечно, понял, что подарок этот имел особый смысл – проверить реакцию гостей… В это самое время началась кампания борьбы с формалистами. А мой отец писал и уже опубликовал три томика автобиографической книги «Похождения факира». Книгу сочли формалистической, обругали в печати. А тут – Павленко с речью Сталина. А на следующий день к нам приехал старый большевик, друг отца Лазарь Шмидт, некогда влиятельный литературный редактор. Он пришёл на мою террасу и заметил у меня в руках альбомчик для рисования. Заглянул в него и воскликнул: «Ах, да ты формалист!» Я разревелся – знал, что это слово означает что-то очень плохое».
Поэтесса Вера Ибнер
Дом был гостеприимен, хозяин – радушен, хозяйка – умна и красива. У них читали свои новые опусы будущие классики советской литературы. Ираклий Андроников, живший там же, где и Пётр Павленко, в доме № 1 (дачи часто делили на две семьи), был почти членом семьи Ивановых. Андроников терпеть не мог тратить время на письмо, он предпочитал развлекать и смешить компанию устно. Был, как известно, прекрасным имитатором. У него была такая игра: заходил с кем-нибудь, например с Алексеем Толстым, за штору, и остальные должны были угадать, кто из них двоих сейчас говорит.
Приходили и другие писатели-«улицы» – Константин Тренёв, Погодин. Иногда эти люди-«улицы» неожиданно пересекались: дочь Тренёва Наталья, высокая, статная дама, была замужем за крошечным Петром Павленко.
Вячеслав Всеволодович Иванов: «В моих глазах Тренёв был абсолютным стариком. И очень богатым. Почти как Погодин («Человек с ружьём», «Кремлёвские куранты»). Погодин жил по улице Тренёва в доме № 8. Сам Тренёв жил на углу улицы своего имени. Погодин говорил о себе, что удачлив и, в отличие, скажем, от моего отца, богат, потому что знает, как писать «верняк». Помню один смешной эпизод. Когда боялись, что фашисты войдут в Москву, 16 октября 1941 года Совинформбюро эвакуировали в Куйбышев. В поезде оказался Погодин, считавший, что всё кончилось. Он сел и сокрушённо произнёс: «А у меня был «кадиллак»… У него в доме была прекрасная библиотека и собрание пластинок. Всего Вертинского, ещё до его возвращения из эмиграции, мы слушали именно в доме Погодина. У него же, последний раз перед её арестом, слушали Русланову, приехавшую с фронта с генералом Крюковым. Я, пожалуй, не встречал другого столь преуспевающего писателя, кто бы так глубоко презирал и ненавидел советскую власть».
Нехорошая дача
Весной 36-го стали заселяться дачники. Первые годы маленький Кома мог видеть своих соседей только через забор. Слева поселился драматург Александр Афиногенов, очень, как казалось лежачему Коме, высокий мужчина. Тамара Владимировна сразу подружилась с супругой Афиногенова Дженни, а Кома – с его дочками.
Жена Афиногенова была американской коммунисткой, влюбившейся в СССР. Драматург, много ездивший за границу, покорил Дженни ещё в Америке своими пламенными речами, и она переехала с ним в Россию. От Тамары Ивановой Дженни впервые узнала, что детям полезно пить свежее молоко. Тогда Афиногеновы купили корову. И происходило так: когда детям пора было пить молоко – шли доить корову. А не тогда, когда нужно было самой корове.
Вячеслав Всеволодович Иванов:«Помню, родители везут меня в санях. Афиногенов шёл навстречу на лыжах. Увидел меня и решил развлечь. «Смотри-ка, – говорит, – как интересно: я иду по полю, а тут – полевая мышь. Зимой – и полевая мышь!» И отправился дальше. Мышь, конечно, была мне чрезвычайно интересна, но ещё более интересным показалось, что слово «мышь» рифмуется со «следом лыж».
А с конца 1936-го начались аресты членов РАППа, а драматург Афиногенов был одним из его руководителей. Его пьесы стали запрещать, в 1937 году исключили из ВКП(б) и Союза писателей. От него все отвернулись, кроме Бориса Пастернака. Он навещал Афиногеновых открыто, как и вдову Пильняка, как Мейерхольда после закрытия его театра... Афиногеновы чувствовали, что топор уже занесён. И тогда Дженни написала письмо Сталину, начинавшееся так: «Вам пишет американская коммунистка, любящая вашу страну. И поэтому всё, что она напишет, будет правдой». А правда заключается в том, что её муж не сделал ничего плохого, верен партии и не нужно его обижать. И… Афиногенова не арестовали. Напротив, разрешили ставить пьесы и даже поручали какие-то правительственные задания. От природы он был гораздо порядочней, чем полагалось в ту пору преуспевающему литератору, во время войны возглавлял Совинформбюро, эвакуированное в Куйбышев. Он уговаривал коллег остаться, не дезертировать из Москвы.
В августе 41-го ночами писал свою последнюю пьесу «Накануне». Афиногенов хотел быть полезным для страны! Было решено, что вместе с женой-американкой он поедет в США – агитировать за открытие второго фронта. Нужно было съездить в Москву за документами, всего на один день. И он оказался в здании ЦК партии на Старой площади как раз в тот момент, когда туда упала немецкая бомба. Никто больше во всём здании не пострадал. Так же странно и страшно погибла и его жена Дженни, отправившаяся в Штаты с детьми. Они поплыли туда на корабле. Беда случилась на обратном пути, уже в Чёрном море. На корабле была очень высокопоставленная публика, много генералов. Дженни сказала девочкам, что у неё важный разговор с китайцами (у власти стоял Чан Кайши), и ушла на корму. Там внезапно вспыхнул пожар. Сгорела только та часть кормы, где Дженни беседовала то ли с генералами, то ли с китайцами. Дженни погибла, девочки остались. Они ещё долго жили на даче со стариком-отцом Афиногенова. Но тот, переходя переделкинскую железную дорогу, попал под поезд.
Дачу отдали Борису Горбатову, и в его семье тут же начали происходить несчастья. Именно в Переделкине Горбатов сделал предложение актрисе Татьяне Окуневской. Красавица Окуневская имела привычку задавать неприятные вопросы и говорить всё, что думает, даже о Сталине: «Почему он, не сумевший удержать фрицев, у власти? Куда делись все лучшие командиры, умные и талантливые? Кто же воюет?» Впрочем, Горбатов разъезжал по командировкам и уследить за женой не мог. И надо же было случиться, что Окуневская приглянулась Лаврентию Берии! Вот строки из книги Окуневской: «...изнасилована... случилось непоправимое, чувств никаких, выхода нет...» Ну а потом последовал арест. Окуневская лежала с гриппом в московской квартире, когда в дверь постучали и вошли два офицера. Ей показали записку Абакумова: «Вы подлежите аресту...». Ей показали записку Абакумова: «Вы подлежите аресту...» Осудили на десять лет, но в 1954 году выпустили досрочно. Пока Окуневская сидела, Борис Горбатов выставил на улицу её мать и дочь. Женился на актрисе Нине Архиповой, произвёл на свет двух дочек и умер от инсульта в 42 года.
Вернувшись из лагерей, Окуневская застала в московской квартире Нину Архипову с двумя девочками, её новым мужем и бывшей свекровью.
Несчастные, талантливые и знаменитые
Смерти, аресты и исчезновения писателей были явлением, которому в Переделкине скоро перестали удивляться. В 30-е годы дачники сменяли друг друга с невероятной быстротой. Некоторые не успевали даже въехать, получая почти одновременно ордер на вселение и ордер на арест. До ареста там успели пожить Борис Пильняк, Артём Весёлый, Иван Катаев, Исаак Бабель, Владимир Зарубин, Владимир Киршон. Одна из дач предназначалась Льву Каменеву, тогдашнему директору хорошего издательства Academia, но Каменев не успел даже побывать на ней… А когда был разгромлен ленинградский «Детгиз» и начались аресты, в Переделкино переехал Корней Иванович Чуковский.
Р. Зеленая, К. Чуковский и С. Бирман на переделкинском праздник "Здравствуй, лето!"
В 1944 году жили особенно голодно. Писателям давали тогда обеды в Доме творчества. Ивановы с детьми ходили туда. Иногда в столовую шли просто пообщаться.
Старожил Переделкино Леонид Леонов
Поначалу Борис Пастернак жил рядом с Пильняком. Когда Пильняка арестовали, Пастернаку стало тяжело по соседству с домом арестованного друга.
Вячеслав Всеволодович Иванов: «Пастернак вначале, я думаю, был сентиментально расположен ко мне из-за того, что у него тоже была история с ногой и он лежал в гипсе с двенадцати лет. И когда он увидел меня лежащего, у него, скорее всего, возникли какие-то ассоциации с собственным детством. Потом выяснилось, что я люблю и хорошо знаю его стихи. Потом он полюбил со мной разговаривать. Пастернак часто говорил, что привык произносить монологи. Он вообще почти не нуждался в диалогическом общении. А произносить монологи перед молодым собеседником легче, чем перед Чуковским, хотя он и с Чуковским это проделывал».
Начиная с 38-го года Пастернак сильно бедствовал. Когда Борис Леонидович не подписал письмо в поддержку расстрелов военных, в том числе маршала Тухачевского, его не печатали больше года, даже переводы не брали. Какое-то время семья жила тем, что Зинаида Николаевна, профессиональная пианистка, ученица и бывшая жена Нейгауза, переписывала ноты. А Пастернак возился с землёй. У него всегда был прекрасный огород. Вплоть до осени 2012 года его сноха Наталья Анисимовна (хранительница его дома-музея) соблюдала эту традицию. Весной кто-нибудь из жителей окрестных сёл, проходя к роднику, вдруг восклицал: «Гляди-ка, у Пастернаков-то уже сажают! И нам, значит, пора».С Ивановыми Пастернак дружил. И чтобы не ходить друг к другу через улицу, они в заборе прорезали калитку. Потом через калитку ходили друг к другу внучка поэта Лена и сын Светланы Ивановой (жены Комы) Лёня. И, как в песне, где «за хорошей дружбою прячется любовь», Лена Пастернак, Лёня Иванов с девяти лет были друг в друга влюблены, а достигнув совершеннолетия, немедленно поженились. Брак их был недолог – тёща Наталья Анисимовна не любила Лёню уже за одно то, что он смел писать стихи. «Понимаешь, – вспоминала Наталья Анисимовна, – Ленка моя в кухне ужин готовит, а этот сопляк за столом письменным с умным видом стишки пишет, Пастернака изображает...» Дети развелись, Лёня уехал в Америку. Пишет прозу и стихи под псевдонимом Дмитрий Смирнов. Иногда – с посвящением Е.П.
…Я вижу босую детскую ногу
На педали велосипеда или рояля,
И руки тянутся так, как уже тянуться не могут,
И играют так, как больше никогда не играли.
Я вижу улицу, холодную, картонную,
Двумя, совсем ещё детьми, согретую,
И руку каплевидную, которую,
Не зная чем, целуют сигаретою...
Участок Ивановых сегодня заканчивается неприлично высоким новорусским забором. Этот забор закрывает дом, в котором застрелился Фадеев, поселившийся в Переделкине только в 38-м, после ареста Владимира Зарубина. Мало кто помнит произведения Владимира Зарубина, но в те годы ему завидовал даже Пильняк. Это была авангардная рваная проза, иногда орнаментальная, напоминающая о прозе Андрея Белого и о кинематографе. Но проза Зарубина была ещё и музыкальна.
Вячеслав Всеволодович Иванов: «Когда была встреча писателей с Горьким у Горького дома, Зарубин там сказал, что у них в Сибири есть идиоты, которые чрезмерно возносят Сталина. Говорил он это в присутствии самого Сталина!» У Зарубина была дача с банькой и скотным двором – да жаль, не успел здесь пожить. Фадееву участок понравился, и он там поселился. Фадеев, будучи человеком запойным, периодически исчезал, да так, что даже НКВД-КГБ не мог его найти. Во время одного из исчезновений он оказался в Переделкине у Маргариты Алигер. Потом у них родилась дочь… Я видел Фадеева не раз в его последние годы жизни. Он мучительно переживал отлучение от власти. Особенно после речи Хрущёва на ХХ съезде, когда понял, что его звезда закатилась.
Помню, месяца за полтора до самоубийства, в солнечный мартовский день, мы с родителями собрались на большую прогулку. Уже у ворот с нами поравнялся Фадеев. Мы вместе гуляли часа два, а потом он попросил разрешения побыть у нас ещё. Пил вино или водку, не помню. Находился в состоянии экстаза, какого-то безумия. Попросил дать Гоголя и стал вслух читать сцену из «Вия», где Хома Брут летит на ведьме. С большим чувством читал. Примерно за неделю до трагедии он бросил пить. Но я с ним виделся ещё позже, встретился на дорожке в лесу, и Фадеев довольно долго со мной разговаривал. Он был абсолютно трезв. Это было уже за несколько дней перед самоубийством. Он вообще хорошо ко мне относился. Давал мне огромное количество книг. Он ведь был довольно сердечный человек, не трудный в отношениях.
Примерно за неделю до самоубийства Фадеев стал готовиться к нему, писал письма родным. Это было абсолютно рациональным поступком. В тот роковой день я через окно услышал выстрел, но, догадываясь, что произошло, не побежал. Отец и Федин побежали, именно они обнаружили тело и две предсмертные записки».
Гости дорогие
Вячеслав Всеволодович Иванов: «Надежда Яковлевна Мандельштам, снимавшая долгое время в Переделкине дачу, меня уговаривала не быть слишком критичным в отношении Солженицына. Она говорила: вы только подумайте, такой провинциал, сидит у себя в Рязани и мелким почерком составляет список из десяти пунктов основных мировых проблем, которые надо решить тут же. В следующий его приезд в Москву Лидия Чуковская попросила меня срочно зайти к ней, чтобы поговорить с Александром Исаевичем. Была почти полночь. Что же ему понадобилось в такое время? Он на полном серьёзе сказал: «Вы знаете, я вас искал, чтобы обсудить, действительно ли в России нужна демократия. Или достаточно самодержавия?» Это потом он стал всезнающим мудрецом, который знает все ответы. Тогда у него были только вопросы. Некоторые меня удивляли своим практическим наполнением. Однажды он пришёл узнать, почему Пастернак отказался от Нобелевской премии. Я сказал, что Пастернака могли выслать из страны и неизвестно, с какой семьёй. Солженицын успокоился: «Для меня это не важно, мне женщины не будут препятствием». Тогда ещё никто в мире не думал о его возможном лауреатстве. Он спрашивал: «Разве вы можете терпеть, что вот если вы идёте по улице и спросите любого встречного, кто такой Вячеслав Всеволодович Иванов, и тот не будет знать?» Ещё не зная, что его вышлют, он поначалу готовился получать премию здесь, в шведском посольстве. Принёс мне план, кто и где будет стоять исходя из иерархии… Мы дружили года два. Человек он был существенный. Приходила к нам и Анна Андреевна Ахматова. Летом, когда я жил в Переделкине, она послала через меня книгу Борису Леонидовичу. Они давно не виделись, и Анна Андреевна предложила приехать к нему в гости. Я передал и книгу, и предложение Борису Леонидовичу. Через несколько дней он собирался ко мне на день рождения. Кто-то предложил, чтобы Анна Андреевна, которая тоже собиралась к нам в гости в тот день, приехала немного раньше и они бы поговорили на даче у Пастернаков. Но вышло всё нескладно. Борис Леонидович позвонил Анне Андреевне – поблагодарить за книгу. Она потом мне говорила с раздражением, маскируемым усмешкой: «Хвалит стихи «Сухо пахнут иммортели...». Это же написано сорок лет назад! Он меня никогда не читал».
Их встреча у меня на дне рождения 21 августа 1959 года оказалась «невстречей» из-за нескольких полуслучайностей. За Анной Андреевной должен был заехать шофёр моих родителей и завезти её сперва на дачу к Пастернакам, а потом уже на нашу. Видимо, он не понял или спутал, машина сразу приехала к нам, и Анна Андреевна, тяжело ступая, взошла на крыльцо. Решили, что я схожу и предупрежу Пастернака, что она уже у нас. Очевидно, Бориса Леонидовича задела эта перемена планов. Они пришли с Зинаидой Николаевной довольно поздно, когда уже садились за стол. И Пастернак сел не рядом, а напротив Ахматовой».
Послесловие
Роберт Рождественский
После смерти Всеволода Иванова его вдова, боясь нежелательного подселения со стороны Литфонда, самоуплотнилась (как она сама выражалась) Лилей Брик и её мужем Василием Катаняном. А так как семья Ивановых была по-прежнему большой, Тамара Иванова в середине 70-х построила на участке сторожку. Сначала в ней жили дети и внуки Ивановых, а двадцать лет назад, после смерти Тамары Владимировны, в сторожку заселились мы с мужем. И поэтому, используя «неслужебное положение», мне иногда удавалось разговорить Вячеслава Всеволодовича.
Когда Лиля Брик покончила с собой, а вскоре умер и Катанян, на их место, в левую часть дачи, заселилась писательница и Герой Советского Союза Наталья Меклин-Кравцова. Гвардии лейтенант Наталья Меклин, старший лётчик 46-го гвардейского ночного бомбардировочного авиационного полка, в годы Второй мировой войны совершила 982 боевых вылета в тыл врага. Я хорошо помню эту высокую прямую старуху. Первые месяцы нашего соседства Кравцова зорко и по-снайперски присматривалась. Но уже через полгода стала охотно кивать на наши громкие приветствия. Я знала, что её не беспокоят наши шумные друзья и дети, – Наталья Фёдоровна уже много лет была глухой. После её смерти сын некоторое время приезжал на стареньком «москвиче» за скромными материнскими пожитками. А в моём пользовании остался героический номер телефона. И когда я звоню в МГТС, то оператор первым делом просит представиться. Я и представляюсь: Кравцова Наталья Фёдоровна, 1922 года рождения. На том конце провода не удивляются. Всякое бывает. В Переделкине, с его драмами, любовями, сменой режимов, славой и забвением, бывают и долгожители. Когда однажды в гости к Лиле Брик приехал итальянец и поинтересовался, почему Лиля ездит только во Францию, ведь Италия не хуже, то получил потрясающий ответ: «Там на улице и в транспорте всё время щиплются». Гость заметил: «Ну, это было давно. Может быть, теперь уже не будут щипаться?» Лиля на мгновение задумалась: «И всё-таки никогда нельзя знать наверняка». В ту пору ей было 86 лет.
Вячеслав Всеволодович Иванов помнил своих соседей по Переделкину не улицами, памятниками и академическими изданиями, а просто писателями прошлого века.
фото: Юрий Борисов/FOTOSOYUZ; PROFUSIONSTOCK/VOSTOCK PHOTO; Михаил Озерский/МИА "Россия сегодня"; AKG/EAST NEWS; Юрий Абрамочкин/ МИА "Россия сегодня"; Андрей Михайлов/FOTOSOYUZ; PHOTOSHOT/VOSTOCK PHOTO; Анатолий Гаранин/МИА "Россия сегодня"
