Радио "Стори FM"
Марлен Хуциев: Время жить

Марлен Хуциев: Время жить

Автор: Диляра Тасбулатова

Марлен Хуциев был в своем роде чемпионом, оставаясь в форме почти до конца жизни, а прожил он все-таки 93 года. И хотя снял он довольно мало, каждая его картина стала маркером целой эпохи.  


Душа компании

…Хуциев, что называется, был человеком «простым», демократичным, доброжелательным и всем на свете интересующимся. Часто ездил на фестивали – где я только с ним ни сталкивалась, и не я одна: например, он каждый год навещал Госфильмофонд и там как-то позвал меня на начальственную пьянку, где мог окоротить кого угодно, даже и самого директора. Пить, как всякий грузин, он умел, причем до старости, когда предусмотрительно и тайно уменьшал дозу, будучи всегда, и в сильно преклонном возрасте тоже, душой компании. В Госфильмофонде у него был вип-номер, куда он звал молодых, разрешая им курить, пить, плясать и в своем роде даже безобразничать – только не материться, вот чего было нельзя, того нельзя. Марлен Мартынович всякий раз вздрагивал, когда кто-нибудь, разнуздавшись, подпускал словечко: и вот тогда становилось понятно, что человек он старой закалки, и мы ему не чета. Да и вообще - в любом собрании, компании, на сцене Дома кино, фестиваля и пр. Хуциев выделялся тем, что называют породой, безвозвратно утерянной нами за долгий век отрицательной селекции.


Гамлетовский вопрос

Отец его был расстрелян как «враг народа», в 37-м, когда Марлену было 12, и ребенок остался на попечении матери: может, поэтому через сорок лет тема Оттепели так отзовется в его картинах, где сам воздух будто искрится долгожданной свободой.

Правда, в «Заставе Ильича» (у фильма были сложности и восстановили его в авторской версии только на пике Перестройки, в конце восьмидесятых) эта самая свобода, наступившая после сталинского террора, уже слегка подернута коррозией. Не говоря уже об «Июльском дожде», где чувствуется приближение так называемого застоя, хотя оба фильма считаются гимном Оттепели.

Недаром «Заставу Ильича» (критики иронично назвали «псевдонимом» другой заголовок, «Мне двадцать лет», придуманный цензурой) мордовали долгие годы, вырезав большие эпизоды, а знаменитую сцену разговора главного героя со своим погибшим отцом небывальщиной назвал сам Хрущев. Ну да, это же невозможно – столь смелая «натяжка» позволительна разве что Шекспиру (если Хрущев вообще об этом догадывался), тем более что убитый в 21 год отец говорит сыну, что, мол, ты ведь уже старше, откуда же я знаю, как тебе жить? И как в принципе жить?

А сын всё вопрошает: как, как? Что делать и кто виноват, и почему я существую будто в вакууме? Тем, кто погиб, будто говорит Хуциев, нечего передать своим потомкам, великая идея защиты родины уже осуществилась, и других жизненных целей, сплотивших нас на священный бой, у меня для вас нет.

Любопытно при этом, что Хуциев здесь еще уповает на «ленинские нормы» - эта вроде как «безыдейная» картина, как раз за это и подвергнувшаяся остракизму, начинается с прохода комиссаров в пыльных шлемах, а заканчивается кадром заснеженного Мавзолея, как краеугольного камня Истины. И тут напрашивается неприятный вопрос: что он имел в виду? Что так называемые ленинские нормы попраны и оттого нет нам спасения от бестолкового существования и мелкой суеты? Выходит, что так – шестидесятники и не могли знать, какие это «нормы»: запрет на правду и архивы под замком, как правило, оборачиваются столь, можно сказать, трагической аберрацией.


Долгое прощание

В «Июльском дожде», снятом через два года, никаких ленинских норм и всего прочего в этом духе уже нет, тем не менее этот лирический с виду фильм абсолютно безнадежен. Жених главной героини, Лены (Евгения Уралова), современной молодой женщины, пойдет на мелкую сделку с начальником, подписав свою статью его именем (нормальная, между прочим, практика, иначе ходу не дадут), разочаровав ее, как, собственно, разочаровывает Лену и окружение, такое же мелкотравчатое и бесполезное. Жизнь вошла в свою колею, ни комиссаров в пыльных шлемах, ни революционной романтики, ни идеи великой Победы, ничего – так, будничное прозябание. Хуциев, певец Москвы, как будто «разбавляет» это бессмысленное мельтешение поэтическими проездами-проходами: Москва здесь - отдельный персонаж, независимый и к бесполезности жизни отношения не имеющий. Фильм так и начинается – камера следит за спешащей на работу Леной, настоящей москвичкой, современной, деловитой, элегантной, свободной по сравнению с затюканными деревенскими тетками в платках, каких в Москве середины шестидесятых еще хватало. Она даже посмотрит пару раз в камеру – так Хуциев вовлекает (запрещенным», между прочим, приемом) зрителя в повествование. Смотрит прямо в камеру не только Лена, но и другие, просто прохожие, спешащие по своим делам…

Москвы в фильме так много и изобильно, что эта поэтическая «документалистика» может быть обманчивой: тем более сейчас, когда город нещадно рушат, коренным впору зарыдать на просмотре. Меня вот тоже, «приезжую», при третьем просмотре, после многолетнего перерыва, кольнуло: той Москвы, что показана в фильме, давно уж нет. Хотя - при помощи поэзии великого города – Хуциев демонстрирует не только уют «татарской» столицы (ну по сравнению с холодноватым европейским Питером), но еще и разобщенность снующих по улицам прохожих-молекул.

iul.jpg
Кадр из фильма «Июльский дождь»

…В финале Лена резко откажет жениху (Александр Белявский) - вроде как приятному, неглупому, внимательному и «непьющему» (родственница на похоронах Лениного отца спросит ее – пьет? Гуляет? Жадный?): что-то, видимо, ее в нем не устраивает. Но что именно? Отсутствие героического, принципов (согласился подписать чужим именем свой труд), вялость? Как говорят люди попроще - и чего ей надо, не пьет, не бьет, по бабам не ходит…

На самом деле это не просто драматургическая случайность или искусственная «инфернальность» героини, очередной сбежавшей невесты вроде современной феминистки, которой ничего от мужчин уже не нужно: Хуциев показывает, как повзрослели герои «Заставы Ильича», которым было только что двадцать, а вот уже и тридцать, а там и сорок не за горами. Сейсмографически точный, он прицельно фиксирует уже другое измерение исторического времени: люди пьют, едят, говорят, а в это время рушатся их жизни. И хотя это сказал Чехов, Время в этом фильме измеряется трифоновским ритмом: у Трифонова тоже есть образ Москвы, с ее переулками и широкими проспектами, ее атмосферой столицы, где тем не менее …ничего не происходит. Как и в трифоновской «Другой жизни», «Долгом прощании» или «Обмене»: сменяется пейзаж за окном, зима, весна, лето, осень, а герои всё толкутся в кругу своих мелких проблем и просвета не видно. Невозможна даже такая мелочь, как обмен квартиры (вот и Лена с матерью живут в коммуналке) или смена работы на более интересную, да что там квартира, покупка какого-нибудь дурацкого шкафа невозможна. Не говоря уже о чем-то радикальном типа отъезда, дауншифтинга, смены обстановки, приключения, азарта, поступка… За этим мелким, ненужным, кромешным коловращением ощущается страшная чеховская тоска поруганной жизни - ни почвы, ни судьбы.


Май сорок пятого

Может, поэтому через три года (Хуциев работал медленно и вдумчиво) он опять вернется к теме войны, и уже не отраженно, как в «Заставе Ильича», а конкретно: в названии «Был месяц май» закодирован май 1945 года, это вовсе не очередная календарная дата. Сюжет этого знаменитого фильма многим знаком: идет вторая неделя после войны и окончательной капитуляции Германии (Сталин настаивал именно на окончательной, что стоило жизни десяткам тысяч наших солдат); и вот эти уцелевшие рядовые отдыхают в поместье добрейшего простого немца, фермера, который содержит свиней и иногда выпивает с главным, с лейтенантом. Главное событие Хуциев приберегает к финалу, когда, случайно обнаружив территорию концлагеря, ребята даже не поймут, что это такое, решат, что котельная. Потом появится поляк, лагерник, чудом выживший и уже смертельно больной, рассказав, кто на самом деле хозяин фермы, отправивший в газовую камеру его жену. Тем временем, словно почуяв неладное, фермер с молодой женой и сыном, уедут в другой городок (они, впрочем, каждую ночь туда уезжают) и уже никогда не вернутся. Поиски семейки преступников ничего не дадут.

Вот, собственно, и всё: в почти двухчасовом повествовании рассказ поляка и погоня занимают, может, полчаса. Чем же заняты актеры остальное время? Ведь ничего особенного, кроме разговоров, хождений туда-сюда, посиделок и выпивона не происходит?

А ничем. Мастерство этой картины (как, впрочем, всех фильмов Хуциева) таково, что это «ничего» наполнено такой, как ни смешно это звучит по поводу «военного» фильма, негой, расслаблением, великим покоем.

И опять-таки – Время. Субстанция, которой Хуциев владеет мастерски, «Время» с прописной легко уживается у него со «временем» со строчной. Когда Шакуров теребит холку лошади, а лейтенант (Аржиловский) просто смотрит вдаль – это и есть образ великого покоя, наступившего после самой чудовищной бойни новейших времен. Скажем, действие фильма происходит примерно 20 мая 1945 года плюс-минус неделя. Штурм Берлина, по мнению иных военспецов совершенно бессмысленный, город и так бы сдался (хотя, как водится, есть разные мнения), к началу повествования закончился всего несколько дней назад. Трагедия последней точки в долгом противостоянии - затопление берлинского метро, приведшее к гибели раненых, стариков, женщин и детей, и гибель с нашей стороны несметного числа солдат, четыре года сидевших в окопах и чудом уцелевших, еще жива в памяти героев фильма. По поводу чего генерал Горбатов, участник Берлинской операции, честно сказал:

«С военной точки зрения Берлин не надо было штурмовать… Город достаточно было взять в кольцо, и он сам бы сдался через неделю-другую. Германия капитулировала бы неизбежно. А на штурме, в самый канун победы, в уличных боях мы положили не меньше ста тысяч солдат. И какие люди были — золотые, сколько все прошли, и уж каждый думал: завтра жену, детей увижу…».

Но у Хуциева это в анамнезе, умный поймет, особенно когда Петр Тодоровский (замечательный артист, помимо того, что и режиссер глубокий) тихо, без надрыва и пафоса, скажет: выпьем за тех, кто не дождался этого дня…

Великий фильм, где многое как бы не высказано, как не высказано и в другом фильме, тоже великом, «Двадцати днях без войны», где поле сражений остается за кадром, в сознании героев, в самом воздухе картины. Там – на пике, 43 год, хотя уже переломный; здесь – после всего, хотя это «после» далось так, что лучше не вспоминать.

 

Наедине со всеми

Вообще тема войны у Хуциева – всюду, косвенно или впрямую, даже в поздней его картине, в «Послесловии». Значимое название: после всего, после слов, после мировой трагедии, бойни, посреди которой герой картины, ныне старик в исполнении Ростислава Плятта, сутками оперировал раненых.

Хотя «Послесловие» будто о другом – о жизнелюбии и высокой культуре человека из «бывших», Алексея Борисовича, некогда военврача, и холодности его зятя Володи; о нескольких днях, проведенных ими вместе, когда тесть приезжает повидаться с дочерью, которая укатила в командировку, не дождавшись отца.

psl.jpg
Кадр из фильма «Послесловие»

Опять-таки – как бы ничего особенного: раздражительный зять, которому болтливый старик мешает работать, и неумолкающий тесть. Весь фильм в кадре два героя, Мягков и Плятт, пусть даже это и сверхзвезды, что, как говорится, тут интересного? Ни любовного конфликта, ни, как в том же «Июльском дожде» или «Заставе Ильича», разговора с мертвым отцом или густонаселенного, живого города, так сказать, фрески московской жизни? Москва здесь окраинная, многоэтажная, а из окон почти ничего, кроме таких же многоэтажек, не видать, да и действие происходит преимущественно в тесной квартире.

И вот тут выясняется, что Хуциев, городской романтик и фланер, мастерски освоивший громадные городские пространства, проспекты и площади, с блеском справляется и с узким пространством небольшой квартиры. Что непросто: в истории кино не так много шедевров, где герои остаются или один на один, или, как в «12 разгневанных мужчинах», запертые небольшой компанией в течение полутора часов. Кинематографическое время течет несколько по-другому, нежели физическое: если вы держите один план всего секунду, это уже немало, ибо принцип изображения в кино построен так, что на сетчатке еще долю секунды задерживается предыдущая картинка. Собственно, так не только в кино, так устроен наш глаз, просто кино построено на этом эффекте.

Так вот, в «Послесловии», помимо блистательного Плятта, сыгравшего здесь не просто персонаж, а целую эпоху, причем не только советскую, но и дореволюционную (такой объем, учтите, большая редкость) и подыгравшего ему Мягкова, всё точно до микрона. Это еще и формальный эксперимент, который можно счесть театральным (почти всё построено на одном актере), однако это не совсем так. Я не буду здесь теоретизировать, это мало кому интересно, скажу в общем и целом, что «Послесловие» не страдает отсутствием кинематографизма. Это не театр или телевидение, а именно кино, где в качестве второго плана и глубины кадра – даже не ухищрения камеры и телевизор, на экране которого мы видим то авиашоу, то ядерный взрыв, а объем высказывания. Вы скажете, что это возможно и в театре, и в телеспектакле, была бы мысль и актер уровня Плятта - всё так, не спорю, но у Хуциева, видимо, кинематографизм в крови, это его родовой признак. (Ведь «Был месяц май» тоже формально телевизионный).

Послесловие - «слишком ёмкое слово, недаром мы видим ядерный взрыв, за которым наблюдает Алексей Борисович, будто фиксируя взглядом конец цивилизации. Послесловие – это, видимо, его собственный личный крах и последний приезд, долгое прощание с равнодушными и жестокими детьми (хотя зять отчасти прозревает, пересматривая итоги своей рациональной и пустой жизни), послесловие – это и конец века (фильм 83 года), конец иллюзиям гуманизма, конец, возможно, и человечеству в целом, взрыв здесь неслучаен. Энтропии и повсеместному хаосу противостоит, похоже, один Алексей Борисович – со своим лучезарным оптимизмом, тягой к цитатам великих, знанием языков, с огромным культурным бэкграундом, каковые и его зятю, и поначалу даже зрителю кажутся неестественными, демонстративно-натужными.

И только к середине картины начинаешь понимать, что это не прекраснодушие, не «интеллигентщина», не стариковская восторженность, а стойкость, самоуважение, стремление быть, вопреки всему, человеком – не только этически, но и, так сказать, эстетически. Цитируя Толстого, старик будто припадает к его всеобъемлющему видению и планетарному мышлению, стремясь жить в эмпиреях высокой, «королевской» мысли: столь точного портрета интеллигента, ожившего в этом фильме, я, пожалуй, нигде не встречала.

Только в реальной жизни – осколки и «недобитки», уцелевшие в страшные времена, люди, встречавшиеся мне в детстве и юности.

 

Соль земли

2005.jpg
Марлен Хуциев. 2005 г.

…Интересная тема – как Хуциев, начав с простых героев, рабочего Саши в «Весне на Заречной улице» (в обличье кумира советских женщин Рыбникова) и Шукшина в фильме «Два Федора», постепенно вывел на авансцену типаж Плятта, интеллигента до мозга костей. Постороннего, лишнего в стране победившего пролетариата - наподобие доктора Живаго в грязной коммуналке.

Секрет Хуциева состоит в том, что и те, и другие – соль земли, каждый в своем роде, хотя они почти никогда не пересекаются: разве что в купе поезда (Алексей Борисович восторженно рассказывает зятю, что ехал в купе с простыми тетками, болтающими, кажется, о ценах и рецептах). Приятие мира, со всем его разнообразием – это и взгляд самого Хуциева, человека, в общем, простого, как я писала выше, лишенного интеллигентского высокомерия. Собственно, в «Месяце мае» этот простец, «деревенщина», жизни не повидавший и сразу брошенный в котел войны – и есть всечеловек; точно так же всечеловек и Алексей Борисович, интеллектуал и чуть ли не «пародийный» интеллигент. Хуциев никогда не разделяет (ну, грубо говоря) интеллигенцию и народ - иногда буквально, когда в «Заставе Ильича» сталкивает девушку из номенклатурной семьи и рабочего.

 

Уходя в бесконечность

Из этого «сора» нашей странной, витиевато-причудливой жизни, из войны, Оттепели, крушения надежд, запечатленным на камеру Апокалипсисом взрыва, подведения итогов, ужаса перед бездной и ее приятия состоит и самая сложная хуциевская картина, «Бесконечность».

Само название, в общем, наводит ужас: мы все умрем, понятно, так и не разрешив краеугольные вопросы бытия (да и кому это под силу, только Господь Бог знает, что делает). Бесконечность – то, что не укладывается в человеческий разум, и задумавшись над ней в детстве, никто не может объять ее и во взрослом состоянии.  

Хуциев делает эксперимент, подвергая и себя, и зрителя бесконечности вариативного существования: за каждым поворотом жизнь может круто измениться, или горшок на башку свалится, или ковид прихлопнет. Герою картины уготован третий вариант – путешествие по своему прошлому, попытка воссоединения рвущейся ткани жизни – как выяснилось, рвущейся постоянно, в любое время и любой век.

Hutsiev1.jpg
Марлен Хуциев

Он больше не «ощупывает» своим пристальным взглядом пульсацию подлинной жизни, уходя в метафизис, в пространство ирреальное, лишний раз демонстрируя, что, по сути, может всё. От реализма ранних картин до мастерски снятой фрески «Июльский дождь», и вот теперь – до неуловимой, не поддающейся анализу и рацио ускользающей реальности.

Его последний проект, «Невечерняя», о встрече Толстого и Чехова, так и не был завершен: сам Хуциев очень переживал, показав нам отрывки, и всё спрашивая, не устарел ли он, не впал ли в ересь простоты. Впрочем, он также переживал из-за «Бесконечности» - фильм не был понят, многие сочли его слишком умственным, мертворожденным, даже подражательным.

Повторилась давняя история с «Июльским дождем» - чего я только ни прочла в связи с этой «неудачей», в частности, о превалировании второго плана над первым, о неумении строить внятный сюжет и пр.

Притом, что каждая его картина – по сути, новаторская, переворачивающая наши представления о драматургии и языке кино. Позже, как это всегда и бывает, и не только в нашей стране, дураков всюду хватает, «Июльский дождь» становится эмблемой шестидесятых, и десятки режиссеров начинает снимать «под Хуциева».

Его скользящая камера отныне становится стилем, а позже уже и общим местом, как и драматургия – эталонной.    

фото: Архив фотобанка/FOTODOM; фото предоставила Гильдия кинорежиссеров России; kinopoisk.ru

Похожие публикации

  • Кто боится Элизабет Тейлор?
    Кто боится Элизабет Тейлор?
    С тех пор как всесветная красавица Элизабет Тейлор и непревзойденный Ричард Бартон познакомились на съемках «Клеопатры», их роман стал «образцовым» для желтой прессы
  • Петр Тодоровский: Человек с гитарой
    Петр Тодоровский: Человек с гитарой
    Петр Ефимович Тодоровский совсем юным попал на фронт. Курсант Саратовского военно-пехотного училища, с 1944 года он уже командир минометного взвода. Петр Тодоровский дошел до Эльбы, был ранен. Увидев работу военных кинооператоров, Тодоровский решил, что если останется жив, обязательно освоит эту профессию
  • Кукловоды и марионетки
    Кукловоды и марионетки
    С чего взрослый человек начинает серьёзно относиться к кукле? Какая магия здесь кроется? У писателя Дины Рубиной есть свои ответы на эти вопросы