Автор: Диляра Тасбулатова
Петр Ефимович Тодоровский совсем юным попал на фронт. Курсант Саратовского военно-пехотного училища, с 1944 года он уже командир минометного взвода. Петр Тодоровский дошел до Эльбы, был ранен. Увидев работу военных кинооператоров, Тодоровский решил, что если останется жив, обязательно освоит эту профессию
Фронтовик
Валерий Тодоровский
Могу, конечно, предположить все-таки, что война, куда он попал совсем юным, этот страшный опыт, позволила ему так ценить жизнь. Но, может, это свойство характера, трудно сказать. Не знаю.
Завидую шестидесятникам, их, так сказать, человеческому братству, их сборищам, где, собственно, и рождалась новая культура.
- Ну… Я вот никому не склонен завидовать, каждому своё, что называется. А по поводу шестидесятников - мне кажется, я с этой темой разобрался, сняв «Оттепель». Я как бы пожил их жизнью, побывал в их тусовке. И, в общем, не всё так просто и однозначно, как нам порой теперь видится. Скажем, тот же Шпаликов с его трагической судьбой, да и многие другие тоже… Там ведь не только было братство, как вы говорите, но и большие разочарования и свои депрессии, драмы, которые тоже ведь составляли их жизнь…
Мы тут разговаривали с Лешей Германом, и он рассказывал, как его отец часто бывал на взводе, как нервничал, переживал. Или как сломали хребет Аскольдову – ну, вы сами все знаете. Ваш отец, по счастью, как-то избежал этих ужасов, хотя был, безусловно, человеком чести, одним из лучших в своем поколении, ни в чем не замаранный. Можно ли сказать, что он счастливец, выживший во время голода тридцатых и на фронте? Да и потом его вроде не травили?
Я это к чему? Безусловно, он был счастливым человеком, и всё у него так или иначе складывалось, что вовсе не означает, что в его жизни всё было гладко и идеально. Всего хватало… И сцены могли вырезать, и поправки делать заставляли, и то, и сё, не без этого... Бывало с ним и такое, что лежал на диване в депрессии и прострации – когда, например, показал свой фильм, а ему заявили, что это никуда не годится… И пришлось свое детище коверкать. Но… по большому счету – да, в целом он счастливчик. Меньше других досталось.
Наверно, характер помог? Он ведь не был таким нервным, как, скажем, Тарковский? Не соглашатель, а просто характер более мягкий?
- Может быть. Хотя, поверьте мне, его мягкий характер – это чисто внешне… Всё было… Он и переживал сильно. Просто не вываливал ни на кого свои переживания, был очень сдержанным.
Одесский кодекс
Влиял ли он на вас? Давил или, наоборот, не трогал?
- Абсолютно не трогал, никак. Не считал нужным навязывать кому бы то ни было, даже сыну, свой способ жить. С другой стороны, он в первую очередь был режиссером, творцом. А это все же несколько иные люди, особенные, постоянно занятые. Настолько, что кажется, будто в этой среде вообще нет хороших родителей. Что отчасти справедливо – я, впрочем, сейчас и сам такой. Не то чтобы киношники не любят своих детей, просто им действительно некогда - экспедиции, съемки, стрессы. Зато, как я уже сказал, надо мной не было никакого диктата. Никто мне ничего не навязывал, не давил на психику, тем более я всегда был самостоятельным. В этом смысле мой отец был замечательным.
Неужели он никогда не наказывал вас?
- Ну, в общем, бывало. Несколько принципиальных пунктов, которые он железно соблюдал, все же были. Скажем, он не переносил мелкого вранья. В Одессе дворовые мальчишки живут по своему кодексу чести, по «понятиям»: хулиганские выходки было принято скрывать от взрослых, и делать это надо было умело. Когда отец понимал, что я начинаю жить в этой системе ценностей, то очень сердился и наказывал меня довольно болезненно, ловкость такого рода ему претила. В Одессе я прожил до девяти лет, а в десять мы уже переехали в Москву, но детство, конечно, прошло там.
Дух авантюризма
Ну, а мама? Родители, насколько я знаю, были совершенно противоположными личностями, которые, как разные заряды, притягивались друг к другу?
- Да, так и есть. Думаю, родители и встретились, и сосуществовали по принципу притяжения противоположностей. Мама у меня тоже очень талантливая, с отличием закончила институт инженеров водного транспорта, да и вообще ей всё удавалось. Она, например, прекрасно танцевала в самодеятельности, она и рукодельница очень искусная, потрясающие вещи делала - шали, скатерти, всё что угодно. В ней в принципе очень сильно практическое начало – она и «продюсировала» нашу жизнь на любом уровне: зарабатывания денег, устройства быта. Когда наступили другие времена, ее продюсерские наклонности, которые она проявляла в быту, стали профессией.
Дух авантюризма? Женщина-продюсер – это сложно вообще-то, тем более в нашей стране. Да, в общем, в любой сложно.
- Да, она легко осваивает что-то новое и часто, представьте, выигрывает, у нее ум стратегический. Но иногда, разумеется, и проигрывает, не без того. И когда мы с отцом пытались ее остановить в ее делах, она только раздражалась. А вот папа был совершенно непрактичным. Тут он совпадает со своим имиджем - человека с гитарой.
Играл он гениально, удивительный дар. Он учился этому?
- Даже нот не знал. Это от природы, дар и правда невероятный, играл почти на всех инструментах, кроме духовых: на балалайке, домре, банджо, гитаре, аккордеоне, баяне, фортепьяно. Откуда что берется, мне неведомо, да и ему - тоже. Что-то свыше, наверно… Когда он был маленьким, лет семь ему было, выпросил у своей мамы денежку и купил на рынке балалайку. Звучит, может, забавно, но папа играл не нотами, не по нотам, а как бы душой. Был импровизатором, стихийным музыкантом.
Ах, Одесса…
В Одессе, конечно, была, да и есть, особая атмосфера… Ваш отец как-то рассказывал, что в Москве со своими друзьями, с тем же Хуциевым, стали реже встречаться, хотя жили в одном городе. Москва разъединяет?
- Отец просто рассказывал об их ранней одесской молодости - они туда попали почти сразу после ВГИКа, жили в общаге, еще не было семьи, жён и детей, потому и образ жизни был студенческий. Конечно, в те времена они постоянно общались, фактически не расставались. А под Москвой, думаю, он подразумевал уже взрослую жизнь. В Одессе он снял несколько фильмов с тем же Хуциевым, а потом все его друзья переехали в Москву, и отец остался в Одессе один. Потому он и потянулся в Москву, вслед за ними.
Но Москва - это город уже взрослой жизни. А Одесса для них - образ их сумасшедшей юности. Как-то так, в общем.
Но отец позже уехал, я так понимаю, вы уже были. Вы помните, кто тогда у вас в Одессе собирался?
- О, это был ренессанс Одесской студии. Время, когда там работали и постоянно приезжали выдающиеся люди. Из Москвы – Шукшин, Высоцкий, Ефремов, да кого только не было! Кто-то там снимал, кто-то снимался, а кто-то просто приезжал в гости. Жизнь бурлила так, что просто невероятно. Это, конечно, я помню, хотя несколько расплывчато, я ведь тогда был еще маленький. Но орущие и поющие до утра компании на кухне, которые мне спать не давали, помню, помню (смеется)… И атмосферу эту – тоже… Вот это и было концентратом тех самых легендарных шестидесятых, когда в нашей хрущевке дверь не закрывалась.
В третьем зале
С какого возраста вы начали смотреть фильмы отца?
- Ну, специально в кинотеатр я не ходил, а вот когда стал достаточно взрослым, меня стали брать с собой на премьеры. Уже в Москве, в мои 12-13 помню показы на Мосфильме. Так принято - сделал фильм, собираешь друзей и показываешь. Если я не ошибаюсь, «в третьем зале», так и говорили. Хороший зал, собирались там человек 50 знакомых. Вот эти показы я как раз хорошо помню - и папа там показывал, и мы к другим ходили смотреть.
На съемках у него тоже, наверно, бывали?
- Ну, конечно. Но на съемках ничего не поймешь, нет ничего более занудного, чем съемки. Дико скучно, бесконечно тянется время, и такое ощущение, что все просто бродят по площадке и ни черта не делают. Если ты сам не включен в процесс, то хочется поскорее дождаться конца и пойти домой. Так что особого впечатлений на съемках у моего отца не припомню.
Был ли у вас обычный для «кинодетей» комплекс – ведь вас неизбежно сравнивали с отцом?
- Было бы странно, если бы нет. Учась во ВГИКе, я постоянно слышал эти разговоры, что я блатной и прочее. Проблема, однако, в том, что ты должен в какой-то момент освободиться от этого комплекса, перестать думать на эту тему. Ведь если застрянешь на этом, то вечно будешь бороться с тенью отца, а это - катастрофа. Поэтому в какой-то момент я, одолев свой комплекс сына знаменитости, начал жить своей жизнью. И немедленно обнаружил, что в ней столько реальных проблем, что времени и сил думать, что про тебя говорят, просто нет. Мне кажется, я уже давно окончательно освободился от всего этого.
Вы выработали свой собственный стиль в режиссуре, не подражая отцу, что, думаю, было не так просто…
- Ну, в общем, да.
Запугивал ли вас отец – мол, это такая страшная профессия, не ходи туда, сынок? Хотя, думаю, вы сильный человек…
- Ну, во-первых, не такой уж я и сильный. Ну и отец меня никогда не запугивал. Он, так сказать, не лез, дал мне самостоятельно пройти свой путь, в чем-то разочароваться, но и что-то понять. Потому, наверно, сейчас у меня вот так … Как есть, так есть… Принимай свою жизнь такой, какова она есть и как она сама по себе складывается.
И вопреки, и благодаря
Советская культура состоялась как бы вопреки, несмотря на постоянный прессинг и диктатуру. Это культура сопротивления, как вы думаете?
- Думаю, всё гораздо сложней. И вопреки, и благодаря – одновременно с прессингом наверху сидели люди, в кино кое-что понимающие. По сравнению с нынешней прежняя, вроде сверхжесткая, система была высокопрофессиональной.
СССР строил свой Голливуд, и делалось это по американскому образцу, для чего нужны были профессионалы высокого класса. Сейчас проблема в том, что на всех уровнях сидят какие-то любители, иногда вообще непонятно, кто это, какие-то люди с улицы. Тарковского хоть и гнобили, он все же снимал. И более того – снимал что хотел. Ему же позволили переснять целый фильм! Я имею в виду историю со «Сталкером». То есть они понимали, кто такой Тарковский… Это вообще огромная тема, в двух словах скажешь. Вот вы спрашиваете – вопреки? Да, как бы так, но одновременно с этим противостоянием была какая-то почва сильная была… И было на чем расти. Но, честно говоря, не моя тема. Хотя об этом можно тома написать.
Но фильмография Бергмана – более сорока фильмов. У Тарковского в разы меньше…
- Это связано еще и с личностью Тарковского. И Герман снял мало... Но мне кажется, это не всегда связано с системой.
Ну да… Несмотря ни на что, советская культура сложилась из полифонии индивидуальных голосов, и их было много… В период Оттепели они и прозвучали?
- Да, невероятный феномен - Оттепели, Россия все же страна очень талантливых людей, здесь всегда было много выдающихся личностей. И мощнейшая культура, кинематографическая в том числе. Когда случилась Оттепель, людей будто отпустило, им наконец сказали, что вот – можно, делайте. И вот тогда всё расцвело, и мощно так расцвело… Произошло чудо, таланты буквально толпами повалили. Да и война выдала сильнейшее поколение художников, которые испытали на своей шкуре нечеловеческие ужасы – и им было что сказать. Наступил ренессанс, который начался на самом деле в конце пятидесятых. А в начале шестидесятых, когда уже потихоньку начали закручивать гайки, люди-то уже состоялись, они-то пришли чуть раньше... Мне вообще кажется, что последующие поколения, включая поколение семидесятых, - это следствие войны и Оттепели.
Когда вы начинали, наверно, трудно было найти в извечной какофонии времени свой собственный звук, тон? У вас ведь опыта войны не было… Иные сыновья завидуют отцам, в том смысле, что только трагедия, вероятно, может дать огромный импульс личности.
- Я никогда не завидовал тем, кто пережил войну – ни фронтовикам, ни тем, кто ее просто пережил, жил в то время, и никому не советую завидовать такому страшному опыту. Я рад, что я живу в том мире, в котором мне довелось жить. Хотя пришел ровно в застой, в последний год буквально. Даже успел услышать о своем сценарии «Любовь», который принес на «Мосфильм», что, мол, спрячь и никому не показывай. А через пять лет я его все-таки снял… Делай что должно и будь что будет. Как-то так.
Хотя выживать надо было, конечно. И у меня не было тогда ощущения – да и, по-моему, ни у кого его не было, - что пройдет совсем немного времени и страна совершенно изменится. Это произошло совершенно неожиданно, буквально упало нам на голову. Я ведь закончил сценарный и занимался экранизациями. И как режиссер снять ничего не мог, у меня не было права. Тогда я понял, что надо писать эти экранизации – во-первых, для того чтобы прокормиться, а во-вторых, чтобы не делать агитки-заказухи. Например, я написал сценарий по Джеку Лондону вместе с режиссером Апасяном, из чего и получился фильм «Морской волк». В то время это был мой выбор, так я жил тогда. Ну а потом… Видимо, я все же сумел воспользоваться тем шансом, который мне подарила судьба.
Ну и, конечно, став уже сам зрелым человеком, коль скоро интервью о моем отце, я понял, что он повлиял на меня самим фактом того, что был моим отцом. Я и раньше, и сейчас всё делаю так или иначе под его влиянием. И все чаще и чаще ловлю себя на мысли, что живу, как он, многие вещи понимаю, как он их понимал. Просто раньше я этого за собой не замечал.
То есть ваш отец самим своим присутствием, уже, к сожалению, ментальным, задает для вас некую поведенческую парадигму?
- Безусловно.
фото: Коммерсантъ/FOTODOM
