«Сцены из супружеской жизни»: Мужчина vs Женщина

Автор: Диляра Тасбулатова

Бергмановским «Сценам из супружеской жизни», одному из самых значительных фильмов за всю историю кино,  исполняется полвека.

…Бергман прожил долгую жизнь, 89 лет, охватив, можно сказать, целый век: то есть видел много чего, вплоть до полного расчеловечивания человека, целой череды духовных кризисов, каковые испытал и сам; утерю целостности личности, расколотость сознания, одиночество человека, его затерянность в мире и в конце концов - богооставленность… Ну и прочее, называемое философами трагическим мироощущением личности эпохи модернизма.   

Когда он умер, мир в своем роде остановился: как будто ушел, как говорил Алексей Герман, сам Достоевский. Ну, или Шекспир, Леонардо – уже и не знаю, кого еще упомянуть. Герман, как сказала мне его жена, Светлана Кармалита, не знал о смерти Бергмана (я позвонила им домой по заданию редакции, чтобы он дал комментарий к этому трагическому событию, а Алексей Юрьевич лег поспать) - узнав же, тут же вскочил и чуть не заплакал.  

…Случилось это в конце июля 2007-го, 30 числа, день в день с Антониони (он вроде на несколько часов позже, хотя уже был в забытьи): так что цивилизованный мир растерялся, по ком скорбеть больше, извините на невольный цинизм. Тем не менее говорить, что по сравнению с Бергманом Антониони лишь частично приоткрыл завесу над тайной бытия – некорректно, он тоже абсолютный гений (и почему-то именно сейчас этот вопрос стал вдруг вновь актуальным), но Бергман действительно стоит где-то «над». Если впасть в красивость, то, скажем так, где-то на сияющей, недоступной нам, простым смертным, вершине -  недосягаемый, как какой-нибудь мифологический герой. Вуди Аллен, тоже не последний режиссер среди сонма гениев, недаром на нем буквально «повернут» - он и собственную жизнь изменил ради него, благодаря ему и во славу него. Был стэндапером, пусть и блистательным, а стал тонким психологом, американским вариантом если не Бергмана, то Чехова, объединив в своем творчестве так называемый «еврейский» юмор с его искрометностью и видимым легкомыслием с холодными наблюдениями своего недюжинного ума. 

То есть Бергман, при всем его величии, очень «влиятелен»: после него уже как бы стыдно  молоть чушь (хотя мелят, и еще как, чего уж там): то есть он, что называется, последний Автор – с прописной – в мировом кино. И не только в кино, в истории европейской мысли ХХ столетия – тоже, наравне с выдающимися философами и властителями дум. Даже странно, что  он - «всего лишь»  кинорежиссер, имеющий  дело с актерами, камерой, кинопрокатом, сборами, фестивалями, то есть со всей этой неизбежной «пошлостью» и мишурой,  втайне, а порой и  явно,  презираемой  истинными  интеллектуалами. Один такой, помню, хвастался, что не видел почти ни одного фильма – не только Бергмана, но вообще, любого. Другой, тоже патентованный интеллектуал, равный ему собеседник, правда, ответил, что гордиться тут нечем, многое, мол, теряешь, но тот так и не внял.

Многие тем не менее отмечают ригоризм Бергмана, его так называемую «сумрачность», вариант северного типа протестантизма, некоторую отстраненность, «холодность», раздражаясь его настойчивому стремлению стяжать истину, причем последнюю, не меньше. Действительно, после просмотра его очередного фильма, да и во время него, чувствуешь себя если не идиотом, то недостойным такого величия, даже в качестве зрителя, уж точно. Неловко  себя чувствуешь, дискомфортно, хотя я бы советовала (смешно, конечно, но вы меня, надеюсь, простите за такие смелые рекомендации) смириться. Смирись, гордый человек, перед этим Монбланом, который, как ни старайся, не одолеть: ну, любоваться же никто не мешает, задрав голову, не так ли?   

Так вот, фильм, о котором сейчас идет речь и полувековой юбилей которого наступил в этом году, то есть «Сцены из супружеской жизни», многими недопонятый и аттестуемый, как «занудство» и «психоложество» (причем людьми довольно умными и чуткими), с виду более скромный, нежели другие бергмановские картины, - тоже чрезвычайно сложное произведение. Впрочем, несложных у него нет – поразительно, замечу в скобках, как работало его сознание, постоянно и всеохватно, не останавливаясь, динамо-машина какая-то: откуда, как у сердечной мышцы, постоянно идет импульс, неясно. Почти вечный двигатель, во всяком случае на полвека точно хватило (в последнее время он, конечно, уже не работал, удалившись на остров Форё и почти ни с кем из внешнего мира не встречаясь). Просто диву даешься, как он в конце концов не сошел с ума или хотя бы не впал в тяжелую депрессию (хотя вялотекущая, видимо, у всех гениев присутствует), подобно другому «сумрачному северянину», Ларсу фон Триеру.

С виду «Сцены» - всего лишь шесть эпизодов, то бишь сцен (задумывался как сериал для ТВ, чтобы заработать денег на следующую картину, «Шепоты и крики») супружеской жизни Марианны и Юхана, успешной буржуазной пары, которые, несмотря на видимое благополучие, без конца ссорятся – правда, тут же, надо отдать им должное, мирятся. Пожалуй, чаще ссорятся, чем мирятся, но их примирение какое-то неполное: мол, хорошо, оставим это (то есть так и не выяснив, кто прав, а кто нет, если правые и виноватые в отношениях двоих существуют в принципе). Собственно, в этом и состоит загвоздка: кто из нас не ссорится (а потом, соответственно, мирится) – живем же, и ничего. Иные, проведя друг с другом без малого полвека, сами не понимают, как это случилось: как говорил тот же Аллен, долгое сосуществование мужчины и женщины ему представляется бОльшим чудом, чем выход человека в открытый космос (его родители прожили вместе более семидесяти лет). 

В конце концов Юхан все же бросает Марианну, увлекшись молодой студенткой (ее мы не увидим, в кадре постоянно, кроме начальных сцен и еще одной короткой, с женщиной, пришедшей к Марианне по делу о разводе, - двое, Эрланд Юсефсон и Лив Ульман, два величайших актера и в своем роде ипостаси самого Бергмана), а через семь лет они встретятся вновь, сожалея о разводе. Оба имеют новые семьи, но, как пишут в женских романах, их «неудержимо» влечет друг к другу.

Вечная любовь? Недопонятая обоими из-за …кстати, чего? Так называемого «благополучия»? (У нас любили обвинять в пустоте «буржуазного» существования, будто условный советский человек не может испытывать экзистенциального ужаса или охлаждения к партнеру). Может, из-за неумения любить? Говорит же Юхан, что «когда речь идет о чувствах, то мы с тобой здесь совершенно безграмотные». Продолжая в том духе, что, дескать, «нас с тобой учили всему: построению тела, сель­скому хозяйству в Претории, квадратам и гипотенузам, и как извлекать корень, и всему прочему. Но нас с тобой не научили единственному слову — «душа». Мы беспочвенные незнайки, когда речь идет о нас и о других».

Не знаю… А кто тогда «знайки»? Те, кто проштудировал лучшие книги о любви – Стендаля, Кьеркегора или Ролана Барта? (Это навскидку). Те, кто, так сказать, творит добро и мухи не обидит? Но причем здесь любовь? В этом вопросе, мне кажется, все – беспочвенные незнайки, все до единого, и, страшно сказать, Бергман в том числе. Было бы иначе, он бы сам целых семь раз не разводился бы. С Лив Ульман, кстати, тоже...

Что же такое произошло, что Юхан вдруг, вроде как ни с чего (мелкие стычки и раздражающая мужчин женская эмоциональность не в счет) охладел к жене после десяти лет брака? Большой любви, как сказано в фильме, и поначалу не  было, она возникла потом – и опять-таки, видимо, не такая уж и  большая, коль скоро он решился прямолинейно и беспощадно, не посчитавшись с чувствами Марианны (может, так и надо, чего тянуть кота за хвост, когда ты уже решился) заявить ей, что полюбил другую. Впоследствии выяснится, что другая ему тоже довольно быстро надоела, и он вновь навестит Марианну, нехотя, под её напором, с диким скандалом и даже дракой, подписав наконец разводные документы.

…Вот и всё. Точки расставлены, деваться больше некуда – теперь они чужие друг другу, возврата к прежнему нет: документ о разводе в данном случае имеет силу приговора, который обжалованию не подлежит... Развод важен прежде всего для нее, это мужчины любят неопределенность, она же не хочет больше мучиться, а хочет начать новую жизнь с кем-нибудь другим, с качественно иным, не похожим на Юхана, стремясь сама измениться, учитывая прошлые ошибки.

…В пересказе это выглядит чуть ли не примитивным сериалом (например, нашего второго канала, пера очередного полуграмотного драмодела): двое любили друг друга, потом развелись, потом опять зачем-то ненадолго сошлись, но таки разошлись, потому что у них уже другие семьи, и жизнь катится своим чередом. Прошлого не вернуть, на то оно и прошлое. Но это в пересказе. Кстати говоря, я уже упоминала, что некоторым так и кажется – что, мол, история эта ни о чем, кроме печальной повести о непонимании, а таковых на свете несть числа.

И вот тут происходит нечто, что весьма сложно объяснить словами, какими бы изощренными и витиеватыми они ни были: можно сказать, что это чудо (но будет все равно непонятно), можно – что «нечто», что всегда присуще Бергману, у которого даже за неподвижным планом, скажем, стола в комнате, всегда кроется такой громадный мир, что страшно сказать. Можно придумать еще десятки способов литературно объяснить состояние непреходящего, как это ни странно звучит, ужаса (может, ужас – неточное слово, это же не хоррор все-таки), который сопровождает тебя во время просмотра. Не говоря уже о послевкусии, когда фильм еще долго стоит в твоей голове, застряв там, видимо, навечно. Тоска по несбывшемуся, по раю, который постоянно от нас отодвигается, по тому, чего никогда не достигнешь, даже если будешь внешне  вести себя так, будто уже достиг, по той гармонии, каковой лишен современный человек (да, думаю, хоть и средневековый, любой), по тому, что невозможно и непостижимо – вот что это такое. Способы, при помощи которых Бергман добивается подобного эффекта, мне кажется, никому не понятны, включая, как ни странно, его самого: ну, сами подумайте, он что, специально, что ли, заставляет играть Ульман и Юсефсона «экзистенциальный» ужас перед бездной жизни? Что это за этюд такой: а сейчас, господа, играем ужас перед какой-то там «бездной»? Смешно же.

По-видимому, искра, пробегающая между этой парой (Лив, мне кажется, переиграла здесь Юсефсона, хотя он актер выдающийся) и Бергманом – тоже не слишком поддается артикуляции. Неизвестно, как оно было на самом деле, может, как у Феллини, который требовал от Мастроянни и Мазины слышать какой-то там «гул» (предполагалось, не меньше, чем Вселенной, - он ведь просил от них, причем буквально, «гула» из-под земли). Поставьте себя на их место: какой еще, к черту, гул? Как его услышать-то? Чего от меня, господи прости, хотят, при моей-то технике, умении вжиться в роль, разнообразии приемов, десятка имеющихся в моем распоряжении масок, мгновенного преображения и чего-то еще, что делает меня уникальным и знаменитым, и пр.? Какого, как говорится, рожна вам еще надо?

Ну, и понятие Времени. Которое невозможно вернуть хоть каким усилием воли – может, только усилием, каковое предпринял Пруст, вернувшись в Комбре, обладая уникальным даром особой чувственной памяти, воспроизводящей в мельчайших деталях утерянный рай своего детства, да и то. Марианна и Юхан, вновь встретившись и проведя вместе ночь, понимают, что это – лишь воспоминание о прошлом, которое можно закрепить лишь ненадолго, в течение одной встречи: большего им не будет дано, да они и сами не захотят, расставшись наутро уже навсегда. Время неумолимо – а их  время уже безвозвратно ушло: эта ночь была лишь воспоминанием, не более того. И когда камера застынет над видом скудного шведского пейзажа, по-северному сурового, хотя на дворе лето, у вас сожмется сердце: всё, финита, они потеряли друг друга уже навсегда.  Зато и обрели, пусть ненадолго, убедившись, что любили друг друга, что расстались по недоразумению, что были глупы, что чего-то недопоняли и пр. А не расстались бы, не обрели бы и не поняли бы, что любили – начали бы, рано или поздно, тяготиться: иногда понимаешь, потеряв, причем навсегда. Парадоксально, но так.

Или всё же не так? Не дает ответа. Как всегда у Бергмана, который имеет дело с «расколотым» сознанием, с человеком, который то ли сам отринул Бога, то ли Бог его оставил, поди пойми. Непознаваемость жизни, загадка, необъяснимая ни при помощи спасительного психоанализа, ни при какой другой. Причем любого человека, образован он или нет, умён, глуп, сложен или примитивен, неважно. Бессознательное и интеллект порой никак не связаны, да даже  не порой, вообще не связаны, и точка. Более того – могут вступить в противоречие друг с другом.

Сам двигаясь ощупью, ибо эта территория не изведана и никогда не будет изведана, Бергман, сочиняя диалоги для своих героев, даже и не пытается их «понять» (это невозможно по определению), - лишь протащить сквозь ад непонимания, когда стена между любящими всё растет и растет. Как гора, как расколовшаяся льдина, относящая любящих друг от друга.

Средствами кино - тем более, что «Сцены» сняты чуть ли не в телевизионной стилистике, а в кадре всегда два человека и нет никаких других ухищрений, которые могли бы прийти на помощь, - сделать такое под силу ему одному, аналогий не существует. В этом и состоит тайна Бергмана – причем под этим словом, «тайна», я имею в виду прямое его значение, а не возвышенно-поэтическое. Это та же тайна, которой владеют гении движущегося изображения: когда у Пазолини прямо на зрителя идет человек, снятый с одной точки, и зритель застывает, сам не зная почему, это и есть так называемая тайна. Тайна – это окно в «Двадцати днях без войны»,  длинный пятисекундный план просто окна, обыкновенного окна, за которым стоит трагедия войны, непрошеной любви (перед этим самым окном Никулин, подняв на руки Гурченко, удалился из кадра) – и это, извините, даже бОльшая тайна, нежели хрестоматийный шипящий в снегу автомат у  того же Германа или белая нога убитого самурая, семантические кадры-знаки мирового кино, о которых неустанно поминают теоретики кино. 

Тайна «Сцен из супружеской жизни», где нет ни автоматов в снегу, ни убитых самураев, и даже окна нет, совершенно непостижима. Неясно, впрочем, в чем она в конце концов кроется. Может, на то она и тайна? Не дает ответа. Недаром великий Анджей Вайда как-то сказал Бергману, что если он, Вайда, говорит об улане и барышне, то Бергман – о Мужчине и Женщине.

фото: CapitalPictures/FOTODOM