Недавно в сумерках я вышел на балкон, посмотрел на подметенную сухую улицу, на чью-то красную шапку внизу, на дерево вдалеке, верхушка которого притаилась и готова; на смазанные, будто от слез, огни магазинов и машин, на черную вымытую землю, которая уже вот-вот.
Подул ветер, тот самый - из мира ленточек и листьев, и я почувствовал запах, которого в Москве никогда не находил, как и не видел звезд, - запах берёзового сока.
Ясное и каждому знакомое ощущение - по запаху мгновенно можно вспомнить время, место, человека и мертвеца - так я вспомнил апрель и дом.
Дом стоит в поле, прямо на пути тающего снега, так что вода течет в огород, наполняет подвал, размывает дорогу и бежит ручьями. Вода эта кажется тёплой, обманчиво доброй, но попробуй зачерпнуть её резиновым сапогом или опустить руку - она постарается убить тебя, потому что в ней бьётся дикая, жадная, предназначенная для растений и зверей, сила.
Рядом с домом лес, то есть искусственная лесопосадка, выгоревшая, полупрозрачная, цветущая бутылками, пакетами и другим мусором, который сюда сваливают горожане. Здесь, посреди гнилья и остатков, в апреле пахнет березовым соком.
Это всегда начало четвёртой четверти, всегда сумерки и голубой воздух. Мы с отцом идём через ручьи и лужи. У него в одной руке топорик, а в другой пустая трёхлитровая банка, он размахивает руками, и каждый раз я жду, когда всё разобьётся.
Отец просит прощения и двумя точными движениями разрубает кору березы, которая, конечно, остаётся деревом, но нам кажется, что она всколыхнулась, вскрикнула и тяжело завыла, и лес взревел. В разрез отец быстро вставляет металлическое устье, хирургическое горло, и кровь начинает медленно капать в банку.
- Спасибо, - говорим мы и возвращаемся домой, перепрыгивая и вляпываясь.
Следующим вечером подходим к березе, забираем полную банку и замазываем разрез мокрой землей. Если не закрыть разрез, то он превратится в красную воспалённую рану, точь-в-точь ножевое ранение, и береза будет истекать, гноиться и умирать. Ничего удивительнее я тогда не видел: красная вспенившаяся кора на белом дереве. Прости, прости, прости.
Березовый сок всегда холодный. Да и не сок это вовсе (не отжимали), и не молоко (не доили), и не кровь (хотя резали), это чистый запах апреля, который дерево вытягивает из земли и распыляет, назло аллергикам.
Начало четвёртой четверти, значит, скоро всё кончится. Помнишь Светлану Алексеевну, учительницу литературы и русского языка, которая читала нам толстую книжку? Помнишь, как из этой книжки выпала записка?
- Светлана Алексеевна, почему вы плачете?
- Записка от мужа выпала, - ответила она и будто даже сказала «ах». Муж-то умер 10 лет назад.
И мы снова легли на парты, и окна третьего этажа были полны светом, лучи падали на пустую доску, на толстую книжку и на щёки учеников первого ряда.
У тебя спина белая. И земля вокруг пустая, разлинованная, и не хочется писать «Классная работа».
Учитель физкультуры поставил всех в ряд и заставляет прыгать. Я встаю перед чертой, приседаю и раскачиваюсь, руками туда-сюда, туда-сюда. Это и есть апрель. Замираю и прыгаю. Два метра пять сантиметров - зачет по пяткам. Следующий.
Или, например, нарисовать циркулем круг и ничего не считать. Нет у этого круга окружности, нет радиуса, диаметр - бесконечность. Никаких поднятых рук.
Или, например, стихи. Победа - деда. Май - край. Вечное подберлинье.
Или зимняя куртка, свернутая в комок. Вымытые окна. Звук велосипеда по асфальту.
Или помнишь тот костёр, разведенный на сухом месте, в котором мы сожгли все тетрадки, листочки и памятки. И даже что-то шептали в дым. Прощай, прощай, прощай.
В этом воздухе всё исчезает.
В апреле родилась мама. В апреле Пасха. Не бывает последнего апреля.
Я выхожу из школы, поправляя позорную красную шапку, иду сначала по асфальту, а потом захожу в лес, достаю из рюкзака одну из первых пачку сигарет, сигарету держу палочками, чтоб не пахло от рук, поджигаю, затягиваюсь, выкуриваю две. Закрываю глаза, выхожу на балкон. Весна и сумерки.
фото: личный архив автора
