Летом 1957 года в Москве прошел Всемирный фестиваль молодёжи и студентов - фестиваль левых молодёжных организаций, проводившийся с 1947 года.
Советская пропагандистская риторика тех лет напирала в те годы на «борьбу за мир», как на альтернативу «агрессивной политике империалистического Запада».
В словосочетании «борьба за мир» интонационный акцент все чаще смещался в сторону слова «борьба».
Бесчисленные международные конгрессы и комитеты защиты мира были густо нашпигованы чекистской агентурой, и об этом было хорошо известно более или менее всем, кроме неисправимых идеалистов-пацифистов, бессовестно используемых советской пропагандой.
Так или иначе, но Московский фестиваль, задуманный как пропагандистское мероприятие, стал эпохальным событием в жизни не только столицы, но и всей страны.
Так или иначе, но слово «мир» в те времена по частоте употреблений и в официальной, и в неофициальной речевой практике не знало соперников. Об этом особенно часто и особенно ярко вспоминается именно в наши дни.
Шестьдесят пять лет, не шутка. И ведь я все это хорошо помню – не помнить это невозможно.
Мне было десять лет – не так много, чтобы все понимать, но и не так мало, чтобы не понимать ничего.
В то лето было настоятельно рекомендовано вывезти детей за пределы столицы. Я, уж не помню почему, остался в Москве. Причем в самом ее центре.
С моим другом и соседом Сашей Смирновым, тоже по какой-то причине оставшимся в городе, мы шлялись по центру, глазели на немыслимые чудеса вроде живых темнокожих африканцев и смуглых волооких индусов. Они вольготно шлялись по центральным улицам, улыбались, пели на немыслимых языках и играли на неведомых инструментах.
Глаза слепило от яркости и многоцветности. Помню немолодую экзальтированную даму, которая, схватив за руку какого-то худенького индийца, говорила громко и по слогам, как это часто бывает, когда говорят с иностранцами: «Я о-бо-жа-ю индийское кино! Понимаете? О-бо-жа-ю! Вы поняли меня?»
Индиец улыбался и кивал головой, замотанной чем-то ужасно нездешним и немыслимо красивым. Потом сунул ей в руку какой-то пестрый значок. Впрочем, вполне возможно, что это был не индиец, а еще кто-нибудь.
Нам со Смирновым тоже дарили значки и открытки. Они хранились в домашних коллекциях еще много лет. Потом куда-то подевались.
Фестиваль был событием без преувеличения эпохальным. Стало вдруг очевидно, что до него мы жили в черно-белом мире. Дух немыслимой, непредставимой свободы витал над похорошевшей, помолодевшей и впавшей в обаятельное легкомыслие столицей.
Воздух был так мощно заряжен эротической энергией, что через год после фестиваля в Москве стали появляться в заметных количествах младенцы всех цветов радуги. Теперь это вполне взрослые люди.
Но не только этот след оставил за собой фестиваль. И не только топонимические реликты в виде бесчисленных Фестивальных улиц и кинотеатров «Дружба». Именно тогда Первая Мещанская улица стала называться проспектом Мира.
Многие художники старшего поколения признавались потом, что привезенная французами и показанная в те дни в Москве выставка современной живописи перевернула их представления об искусстве и дала первый импульс всему тому, что теперь совокупно называется современным искусством. Как несколько лет спустя и позже ни пыталось идеологическое руководство поставить на место распоясавшихся «абстракцистов-пидарасов», ничего у них получиться уже не могло – дело было сделано.
После фестиваля появились стиляги – первые эстетические и, можно так сказать, поведенческие диссиденты. После фестиваля появилось представление о моде и модности. После фестиваля появился и распространился рок-н-ролл. После фестиваля молодежная субкультура в нашей стране обрела хотя и робкие, хотя и провинциальные, но отчетливые черты. Появились фарцовщики – своего рода культурные герои, пусть и не вполне бескорыстные, но отважные и последовательные посредники между советским обывателем и мировой материальной культурой. Да и духовной, кстати, - тоже. У кого как не у них можно было раздобыть пластинку Элвиса Пресли или Луиса Армстронга? Они были Гермесами тех лет. А то и Прометеями. Да и обходились с ними почти так же не ласково.
Сталинский – не железный даже – железобетонный занавес не раскрылся в те дни. В те дни приоткрылась в нем лишь узенькая щель, но в эту щель хлынул такой мощи поток воздуха, что он на многие годы опьянил целое поколение.
Урок Фестиваля – очередной урок того важного обстоятельства, что свобода не абсолютное понятие. Что свобода осязаема лишь в контексте несвободы. Что она, вроде как и материя, дается нам лишь в наших ощущениях. Что свобода – это всего лишь ощущение свободы и не более того. А оно, это ощущение, было тогда. Нам не дали свободу, нам лишь показали ее сквозь щелочку в плотном занавесе.
Мы со Смирновым не умели тогда ничего такого формулировать. Мы чуяли эту самую свободу по-детски непосредственно, и она явилась нам в ярком и сверкающем виде, перед которым даже новогодняя елка казалась почти столь же нудной, как и изложение по картине «Прибыл на каникулы».
Свободы не было, а ощущение было. Тогда оно было...
Сегодня мне как-то особенно приятно вспоминать о том событии шестидесятипятилетней давности. Мне приятно вспоминать о нем с благодарностью, с нежностью и, представьте себе, с надеждой.
