Время от времени я со смешанными чувствами публично признаюсь в том, что не люблю музеи. Ну, как не люблю. Не то чтобы прямо ненавижу. Наоборот – сам вид музея, сама мысль о нем вызывают во мне благоговейные и, как ни странно, успокоительные чувства. Пока есть музеи, всякий раз мелькает мысль, ничего окончательно не потеряно.
Но я почему-то стараюсь бывать в них как можно реже. Не знаю, почему. Там со мной неизменно случается что-то наподобие клаустрофобии.
«Ты вот прожил два месяца в Мюнхене. – говорит тот или иной из моих просвещенных друзей. – В Пинакотеке-то побывал, надеюсь?» И я, отводя глаза в сторону, начинаю мямлить что-то вроде того, что вот пришел, а там как назло было закрыто на санобработку. А потом уже как-то не собрался. А на вопрос, был ли я в Лувре, я смело отвечаю, что да, был. И правда, я там побывал один раз, но продвинулся я не дальше туалета. Потому что очень было надо.
В детстве все было иначе. Я обожал музеи все подряд и стремился попасть в каждый из них.
Что было раньше? Стихотворение про то, о чем «сказала мне сестра», или все-таки сам музей? Не помню. Кажется все-таки, музей. Какой? Кажется, Исторический. Или Музей подарков Сталину? Опять же не помню. Да это и неважно. Важно, что первые впечатления не выветриваются десятилетиями. Синкретическое детское сознание не отделяет музей от театра. Первый музей и первый спектакль (в моем случае – помню точно – это была мхатовская «Синяя птица») со временем смываются на уровне деталей, но живут практически вечно на уровне столь же неясных, сколь и сильных ощущений.
Благоговейная тишина, нарушаемая лишь почтительным шуршанием привязанных к ботинкам тапок и негромким голосом экскурсовода. Странное, загадочное освещение. Странные непривычные вещи. Попадаются вещи и вполне привычные, но вырванные из бытового контекста и помещенные в контекст музейный, они тоже становятся странными, небывалыми. Мечи и доспехи. Пули и ядра. Дуэльные пистолеты и шахматные доски. Столы и стулья. Книжки и тетрадки. Лампы и тарелки. Глобусы и микроскопы. Сапоги Петра первого. Ночная ваза Екатерины второй. Телефонная трубка Ленина. Курительная - Сталина. Чей-то университетский диплом. Чей-то простреленный комсомольский билет. Чья-то шинель. Чьи-то гантели, подтяжки, аптечные рецепты, повестка в суд, логарифмическая линейка, пенал, ластик, волейбольный мяч, зубочистка, макет паровоза, колесо от автомобиля, шнурок от ботинка, банка из-под сгущенки, мятый, весь в пятнах листок медицинского заключения, чернильница из хлеба, спичечный коробок, носовой платок, конфетный фантик, слуховой аппарат, зубные протезы.
В детстве все это производит немыслимое впечатление, впечатление, которое трудно сформулировать. Лишь когда ты становишься взрослым, ты начинаешь понимаешь, в чем тут дело. Музей как идея способствует особому взгляду на мир: ты осознаешь, что нет ничего случайного, ненужного, заслуживающего забвения. Любая вещь, любое слово, любой жест суть потенциальные единицы хранения, объекты музеефикации.
Бывают музеи, куда нас загоняет летний ливень. И тогда мы входим туда и бродим по залам, и пялимся на все подряд, потому что дождь никак не кончается.
Бывают музеи, в реальное существование которых верится с трудом. Но они ведь есть. Перечень их названий в справочнике читается как поэма, мощно заряженная неизбывным оптимизмом. Можно туда зайти, а можно и не заходить. И так уже хорошо. Эти причудливые, маленькие, скрытые от нескромных взоров, тихие и незаметные, как Акакий Акакиевич, и трогательно-уморительные, как Чарли Чаплин, именно они, эти музеи и музейчики подспудно и ненавязчиво играют роль тех прозрачных ниточек, каковыми штопается и латается наша расползающаяся по всем швам историческая память.
Музей в современном смысле слова (а не в том, античном, означавшем, что там музы живут), возник в мощном просветительском процессе эмансипации всего, в том числе искусства. Из дворцов властителей искусство переехало в музей. Искусство стало принадлежать если не народу, то, по крайней мере, людям. Да и сами дворцы постепенно стали музеями. Вот Эрмитаж, например. Или тот же Лувр.
А вот такого, чтобы наоборот, в цивилизованном мире не было. У нас-то было все. И Сталин дарил кому-то что-то из Пушкинского музея. И Хрущев – кому-то что-то из Оружейной палаты. И Брежнев особым скупердяйством не отличался.
В высшем смысле не так уж важно, где хранятся произведения искусства или предметы старины, если они находятся в хороших руках и их можно увидеть.
Впрочем, насчет «можно увидеть», это уж как получится.
Количество секретных объектов стремительно растет. Я помню, как через пару лет после смерти Сталина для людей открыли Кремль. Тогда, видимо, сгоряча разрешили всем фотографироваться верхом на Царь-пушке и чуть ли не лазить на стены древнего Кремля. Потом пространство вольного шастанья все скукоживалось и скукоживалось и скукожилось, наконец, до какой-то простреливаемой со всех сторон тропинки.
В детстве, - и я уже неоднократно об этом рассказывал, - я был одержим столь же невнятной, сколь и упорной мечтой жить в тех местах, в тех пространствах, которые были максимально не похожи на то жилье, в котором протекала моя повседневная жизнь.
Так, например, я мечтал жить в дороге – в поезде, на пароходе, в дирижабле.
На пожарной каланче, в метро, за кулисами театра…
Ну, и в музее.
В юности я водил знакомства с людьми, в послужном списке которых числилась и недолгая, но запомнившаяся должность ночного сторожа в музее. По свидетельству почти каждого из них, ничего тревожнее, тоскливее и неуютнее они не испытывали, проводя ночи посреди высокого искусства или материализованных «преданий старины глубокой».
Я им поначалу не очень верил. Но так случилось, что пару раз я имел случай гостить в доме, напиханном всякими подлинниками. В дверь войдешь – Пикабиа. Спать ляжешь, а над тобой висит чуть ли не сам Брейгель. А спишь на изделии какого века? А сидишь на чем? А по этому ковру кто ходил двести лет назад? Я, надо сказать, от этой красоты чуть не свихнулся.
Нет, нормальному человеку со здоровыми реакциями и устойчивыми представлениями о прекрасном и ужасном, ночевать в музее не надо – это мучительно, потому что избыточно и тавтологично.
А вот высшим руководителям государств я бы предписал в обязательном порядке проводить время от времени свои ночные часы в окружении вечных ценностей. Не тех, картонно-пластиковых с сусальной позолотой «скреп» и никем не ведомых «традиционных духовных ценностей», а настоящих, таких, о которых тот или иной высший руководитель просто вынужден будет время от времени задуматься, хочет он того, или нет.
