Мой приятель, хороший художник, рассказал мне однажды, как сколько-то лет тому назад он ехал каким-то поездом откуда-то куда-то по каким-то делам. По делам, кажется личного свойства, впрочем, это в данном случае совсем не важно.
Ехал он, значит, поездом. А в купе, где он ехал, был всего лишь один попутчик – так уж ему повезло. И этому попутчику он обрадовался, потому что человек он общительный и любопытный к самым разным сторонам жизни.
Попутчик на счастье оказался человеком обходительным, к тому же приблизительно сверстником, и они не то чтобы разговорились по душам, но под канонический желдор-чаёк в стаканах, уютно позвякивающих в эмпээсовских подстаканниках, вступили в легкую, как бы светскую беседу.
Вполне себе ни о чем. Ну, как всегда бывает в поездах. О том, например, что качество пива ужасно зависит от качества воды. Ну, и другими, не менее свежими мыслями и соображениями делились они друг с другом в скорой перспективе «покурить и укладываться».
А в соседнем купе ехала довольно говорливая компания. Компания, - судя по тому, что оттуда доносилась то русская речь, то английская, - интернациональная. В какой-то момент попутчик, кивнув головой на тонкую стенку купе, вдруг с неожиданной обидой в голосе произнес: «Говорят не по-русски, а Россию обсирают!»
- А что они сказали, я не расслышал. Да и английский я знаю плоховато, если честно, - заинтересовался мой приятель.
- Да я-то и совсем не знаю. Так, два-три слова, - ответил попутчик.
- Так откуда же вы тогда знаете… - начал мой друг свой вроде бы законный вопрос, но тот, не дожидаясь его окончания, ответил:
- А что, непонятно, что ли! Слышали, он сказал "Рашен"?
- Ну и что?
Он невесело хмыкнул и посмотрел на своего собеседника с мудрым сочувствием. «И что!» - передразнил он. - А то, что разве могут они сказать про «Рашен» что-нибудь хорошее? Сами подумайте».
Подавленный столь убийственным аргументом, мой товарищ, что называется, проглотил язык.
И мудро решив не развивать эту мало перспективную и даже в известном смысле небезопасную тему, он отправился в тамбур покурить. Вслед за ним туда же двинулся и его сверхмнительный попутчик.
В тамбуре мой друг, чтобы не молчать, спросил:
- А кто вы по профессии, если не секрет?
- Не секрет. Я художник, - не без некоторой значительности сказал попутчик.
- О, как интересно! - обрадовался мой друг, - Я, представьте себе, – тоже!
- Классно! - отозвался попутчик и почему-то немедленно перешел на ты.
- А ты на каком кладбище работаешь?, - спросил он деловито.
- На кладбище? – слегка растерялся мой приятель. – Почему на кладбище? Я, вообще-то это… Холст, масло, картон, темпера…Инсталляции… Выставка вот недавно была.
И он почему-то сразу же почувствовал, насколько он жалок и смешон на фоне массивной плиты из черного мрамора с изображением того или иного очередного покинувшего мир объекта высокохудожественной рефлексии и со старательно выполненной под ним каллиграфической надписью «Сильно тебя не хватает, братан. Помним и не забываем. Васёк, Колян, Владлен, Ашот, Серега, Анжела» .
- А-а-а! Холст-ма-асло… Ин-стал-ля-ции… – вроде как с интересом, но с хорошо заметной примесью сострадания и с едва различимой ноткой презрительности протянул попутчик, и в его короткой, как щелчок двумя пальцами, реплике отчетливо послышалось: «А говоришь «художник»! Так бы сразу и сказал, что холст, мол, с маслом. И что эти, как их, инсталляции. Что это, кстати, такое? Художник! Хм! Художники на кладбищах работают, это всякому известно».
Разговора двух служителей муз, двух сыновей гармонии о радостях и невзгодах, о взлетах и падениях святого искусства как-то не получилось. То есть с категориями вечности и совершенства работали вроде бы как они оба, но явно подходили к этому предмету с каких-то совершенно разных, трудно совместимых друг с другом сторон.
Чтобы не длить неловкого молчания, попутчик бодро сказал: «Ладно! На горшок и баиньки». Он уютно зевнул и оправился «на горшок».
А приятель мой долго пытался обнаружить связь между повышенной обидчивостью своего попутчика, - причем даже не за себя самого, а за целую, очень большую, богатую талантами, недрами, ракетами и автозаками страну, - и его специфическим ремеслом.
Не скажу ничего нового, если скажу, что художники, - не всякие, конечно, но некоторые - существа легко ранимые.
Обидеть такого, даже хотя бы и неосторожным словом, ничего не стоит, можно даже и не особо стараться.
Особенно, судя по всему, это относится к художнику, подвизающемуся в таких областях художнической деятельности, где туманные эсхатологические мотивы не могут оставить его в покое практически никогда, каких бы сугубо земных, вульгарно практических и грубо материальных целей и задач сам он ни ставил бы перед собой.
Человека, постоянно преследуемого тихим, но настойчиво звучащим голосом ледяной вечности, обидеть как-то особенно легко. Это факт, многократно подтвержденный жизненной практикой. Вот этим маленьким сюжетом, например.
