Совсем не круглая дата. И даже не полукруглая. Да и вообще – стоит ли об этом вспоминать на фоне нынешних поистине эпических событий.
Однако же я почему-то вспомнил. Я вспомнил тускловато освещенную комнату в Мытищинском райкоме ВЛКСМ, где сидевшие за столом юноши и девушки со скучноватыми лицами экзаменовали нас, восьмиклассников, на предмет того, сколько орденов у комсомола и когда у этого комсомола день рождения. Меня как раз про день рождения и спросили. А я как раз и ответил без запинки, потому что отличница Таня Чвилева мне как раз перед самым моим запуском в эту комнату заботливо шепнула: «День рождения – 29 октября!» «Чей день рождения?» - ошалело спросил я. «Да комсомола же! Спрашивают же!»
Но я мало того, что без запинки ответил на этот вопрос, так еще и зачем-то запомнил эту дату на всю оставшуюся жизнь. Зачем, неизвестно. Мне кажется, что тут каким-то неявным образом сыграл свою роль сам фактор Тани Чвилевой, шепнувшей мне на ухо эту судьбоносную информацию.
В общем, запомнил.
Тогда меня приняли, как говорится, в ряды, как туда приняли и весь класс, хотя некоторые, в отличие от меня, этой даты не помнили. И ничего другого не помнили. Но их все равно приняли. Тогда принимали всех скопом.
Чуть позже некоторые из нас, - например я, - как-то незаметно, без особого шума, без битья посуды и хлопанья дверьми, слиняли из этой и без того к тем временам эфемерной и ни к чему не обязывающей, но отчетливо позорной организации.
Но не помнить нельзя, не получается.
Мы помним тебя, товарищ Комсомол, помним. Как тебя забыть, если бодрые комсомольские песни можно вырубить из памяти лишь топором, да и то вряд ли. Как тебя забыть, если твое светлое имя носят города, - особенно те, что на Амуре, - а также проспекты, газеты федерального значения и станции метрополитена.
Мы помним тебя. Помним в героические двадцатые, в буденовке и с шашкой наголо штурмующего Перекоп. Мы помним тебя на диспуте, где ты со всей присущей тебе страстью бичуешь буржуазные пережитки вроде ношения галстука или чтения стихов поэта Есенина.
Мы помним тебя в тридцатые – стриженый затылок, линялая гимнастерка, бдительный взгляд стальных глаз. Ты в президиуме комсомольского собрания. Ты разрубаешь кулаком плотный, мощно заряженный классовой ненавистью воздух. А вот ты на трибуне общезаводского митинга. Надсаживая свою пролетарскую глотку, ты требуешь смерти предателям-троцкистам. «Собакам собачья смерть», - кричишь ты в толпу.
Мы помним тебя в пятидесятые-шестидесятые. Ты бодр как всегда. Ты беспечно горланишь на первомайской демонстрации песни Александры Пахмутовой на слова Добронравова. «Главное, ребята, - поешь ты, - сердцем не стареть». – «Меня мое сердце, - вторят тебе твои товарищи, - в тревожную даль зовет».
В эту странную двусмысленную эпоху с ее квазилиберальными закидонами твое гомогенное сознание начинает давать сбои и слегка двоиться. Одной рукой ты голосуешь за осуждение культа личности и восстановление ленинских норм партийной и государственной жизни. Другой – в красной повязке на рукаве – ты ловишь на улицах стиляг, затаскиваешь их в кутузку и распарываешь бритвой их брюки-дудочки. И правильно – нечего тут.
В одной руке у тебя журнал «Юность» с Аксеновым, в другой – несколько тетрадных листков, исписанных мелким почерком. Это подробный, как тебе и было поручено, отчет о вчерашней вечеринке в студенческом общежитии. Главное ведь, чтоб сердцем не стареть. На свете ведь парня лучше нет, чем комсомол шестидесятых лет, правильно? Ох, как раздваивалось в те годы твое сознание, если сочинивший радостную песню про то, что «нам стареть недосуг, комсомольцы двадцатого года», молодой поэт Владимир Войнович через несколько лет стал тем, кем он стал, а именно клеветником и отщепенцем.
А потому удивительно ли, что к семидесятым годам из простодушного романтически настроенного оболдуя ты превратился в циничную тварь с отвислым брюхом, пухлой бритой мордой, чиновной скукой в белесых глазах и комсомольским значком, пылающим на лацкане приобретенного в сотой секции ГУМа финского пиджака.
Мы хорошо, даже слишком хорошо помним тебя в эти замечательные годы - годы зрелого социализма, БАМа и Продовольственной программы. Мы видим тебя как живого на выездном совещании комсомольского актива, где ты, смертельно устав от своего же эпического вранья, от своей ублюдочной риторики, от слова «задействовать», от своей казенной бодрости, устав от самого себя, устав от ВЛКСМ и его устава, паришься в райкомовской баньке в дружеском окружении фигуристых хохотушек из местного актива. Слава о твоих скромных досугах, достойных пера разве что Петрония, кругами расходилась по просторам родной страны.
Мы не очень-то отчетливо запомнили тебя в восьмидесятые – в годы твоего блистательного заката. Не очень ты как-то выпирал из общей массы. Видимо, копил силы для последнего рывка, для последнего своего подвига. Молодая гвардия рабочих и крестьян умирает, но не сдается. Да и кому, как не комсомолу, устремиться в самое пекло, в самую бучу великих событий. Не всем же на диванах-то отлеживаться. Кому-то надо и черную работу делать. И вот твои любимые питомцы, твои научившиеся летать орлята, расправив упрямые плечи, отважно ринулись в пучину нарождающегося российского бизнеса, в каковой пучине с разной степенью успешности барахтаются и по сей день. Ты умер, но дело твое живет. Да и тело, впрочем, тоже. Нет, весь ты не умрешь, нечего даже и надеяться.
Я, признаюсь, крайне редко думаю о тебе, как и о многом другом, что связано с тобой и твоим именем. Скажи еще спасибо, что я вспомнил о тебе в связи с приближающейся датой твоего рождения. Не мне, не мне скажи спасибо за то, что я эту дату запомнил! Не мне, а Тане Чвилевой, отличнице и чистюле, шепнувшей мне эту дату, слегка при этом прикоснувшись своими губами к моему мгновенно запылавшему левому уху.
