Завтра, 21 июля, день рождения Ильи Эпельбаума, театрального режиссера и художника, одного из создателей легендарного Московского театра «Тень» и не менее легендарного проекта «Лиликанский театр», о котором говорено и написано очень много, минималистского «Театра воображения», где театральный спектакль был заменен его словесным описанием, лауреата нескольких «Золотых масок», моего друга и в каком-то смысле соавтора…
Когда-то в каком-то интервью меня спросили, почему я не люблю театр. «А разве я его не люблю?» – отозвался я, симулируя некоторое удивление. «Ну, вы же сами все время говорите, что терпеть не можете театр!»
Вообще-то, если честно, я и правда долгое время был уверен, что я не люблю театр. Видимо потому, что я непоседлив, а в театре надо сидеть еще тише, чем на уроке природоведения. Да и вообще, он начинается с вешалки, а кончается икотой после торопливо выпитого стакана газировки в антракте. Что ж тут любить!
Театр «Тень» стал, может быть, первой, или по крайней мере одной из первых театральных институций, вернувших меня, как блудного сына, в это двусмысленное, но такое соблазнительное пространство.
С Ильей Эпельбаумом и его женой и соратницей Майей Краснопольской я познакомился в самом начале 89-го года в городе Ярославле, где проходил бурный и ужасно бестолковый театральный фестиваль, куда также пригласили и поэтическую группу «Альманах», в составе которой был и я.
Одно из наших выступлений проходило в каком-то большом театральном зале. Мы шли первым отделением, а вторым – симпатичные юноша и девушка, - как позже оказалось, муж и жена, - показавшие что-то теневое.
Ни их самих, ни их спектакль я, возможно, так и не запомнил бы, если бы он не закончился настоящим, хотя и быстро ликвидированным, пожаром. Я видел из-за кулис, как юноша двумя-тремя артистическими жестами погасил не менее артистическое пламя, после чего взял за руку девушку, и они вместе с завидной невозмутимостью вышли на поклоны, успешно сумев внушить публике, что это зрелищное возгорание – всего лишь эффектный художественный прием.
Потом мы формально познакомились и обменялись телефонами. Потом кто-то из них позвонил мне и пригласил на какую-то из их премьер. Потом я переехал на ту же улицу, где находится театр, потом мы стали все время встречаться то на улице, то в близлежащем магазине. Потом я стал просто так заходить к ним в театр. Потом я подарил им свою поэтическую книжку. Потом Илья позвонил мне и пригласил зайти для «разговора». Потом я зашел, и Илья сказал, что прочитал мою книжку и что ему как художнику театра очень близко то, что я делаю, и не придумать ли нам что-нибудь вместе. Потом я сказал, что и мне очень близко то, что делает «Тень», не забыв, конечно, упомянуть о том, что «вообще-то я театр не люблю», на что Илья, ни на секунду не задумываясь, сказал, что они-то с Майей тоже его не любят и именно поэтому делают то самое, что они делают.
Потом много чего было, но самое главное это то, что мы стали очень близкими друзьями с высочайшим коэффициентом взаимопонимания почти по любым вопросам. Я стал в театре «домашним человеком», чем необычайно горжусь.
Потом были совместные проекты – один, другой, третий.
Самым последним совместным нашим проектом, увы, оставшимся недоосуществленным, был проект, названный нами «Разные вещи».
Придумал его Илья. Его не столько театральные, сколько в значительном смысле «анти-театральные» идеи, но осуществляемые, - что принципиально важно, - в театральном пространстве и в театральном контексте, в последние годы занимали его все больше и больше. И все в большей и большей степени они находили отклик в моей концептуалистской душе.
Суть «Разных вещей» была в том, что… Впрочем, будет лучше, если я процитирую собственный, текст, написанный в качестве предисловия к нашему неосуществленному проекту:
«Ребенок, сооружающий в заповедном, заросшем лопухами и крапивой углу дачного участка «секретик» со стеклышком, под которым надежно укрыты от бездушного забвения стеклянный шарик, любовно разглаженный квадратик шоколадной фольги, найденный под крыльцом шахматный конь, беззубый бабушкин гребешок и ручка от разбитой чашки, - это бессознательный, но несомненный художник, спасающий души бесприютных вещей, наделяющий их статусом знаков, ищущих и находящих себе новые, невиданные до сей поры значения.
Пространство искусства, границы которого поистине неопределимы, - это, если угодно, еще и приют для потерявших своих мам и пап обрывочков, вещей и вещичек, камешков, бумажек, аптечных коробочек и флаконов, конфетных коробок, огрызков цветных карандашей, пустых катушек, старых телефонных аппаратов, спичечных коробков, почтовых открыток, фотокарточек неизвестных тебе людей из далекого или близкого прошлого.
Проект «Разные вещи» - из того же примерно ряда. Это тоже опыт музеефикации, а стало быть осмысления всего того, что незаслуженно выпало из временного контекста, из контекста частной или общей человеческой памяти.
Выпадая из нашей памяти, эти вещи не столько освобождают пространство памяти от «лишнего», сколько обедняют его. Потому что без «лишнего» стираются до неразличимости наши представления о времени. Время ведь наполнено не только и даже не столько «важными событиями», сколько именно драгоценными, кажущимися ненужными мелочами. В том числе и ускользающими, а потому особенно дорогими мелочами быта.
Есть ВЕЩЬ, найденная на дачном чердаке, в подвале, в сарае, да и просто на улице. И есть ТЕКСТ, инспирированный этой счастливой находкой. Вещь важна и ценна не сама по себе, а важна она и ценна как волшебная кнопка, при нажатии которой, искрящимся веером раскрывается наша память».
К каждой из предложенных Ильей, то есть найденных и подобранных им в разное время и в разных местах, «разных вещей» я должен был написал небольшой текст.
В соотвтетствии с нашим замыслом, ВЕЩЬ и ТЕКСТ в своем потаенном, но непременно продуктивном взаимодействии должны создавать новый текст, иногда очень содержательный, иногда очень увлекательный, иногда обретающий статус лирического высказывания».
И это «мерцание» между текстом и словесной рефлксией на него мы сами понимали как существенную часть нашего будущего произведения, нашего «Театра лишних вещей».
Я успел написать несколько таких «аннотаций» к нескольким предметам нашей «коллекции».
Вот, например текст с названием «Чемодан»:
«Само слово «чемодан» казалось вполне нейтральным. Мало ли что! Ну, чемодан, ну, стоит на антресолях, ну, пылится.
А вот когда говорят «упаковать чемодан», меня сразу же накрывают с головой различные счастливые запахи из детства. Запах вокзала. Многообразный, сложный и, как говорится, неоднозначный запах плацкартного вагона. Запах нагретого солнцем перрона. Запах вареной кукурузы. Запах малосольных огурцов. Запах разрезанной и разложенной на вагонном столике дыни «колхозницы». Запах моря, наконец. Моря! С волнами и брызгами!
У меня всегда плохо получалось упаковывать чемоданы. Что-то все время не помещалось и грубо выпирало наружу. Что-то грозилось разбиться, сломаться, помяться по дороге. И моя мама, пока была жива, всегда паковала мой чемодан, когда я собирался куда-нибудь.
Я и до сих пор не очень-то совладал с этой тонкой наукой. Но что делать – приходится, приходится. Мамы-то нет уже».
Сам же старый, видавший виды фибровый чемодан, найденный Ильей буквально рядом с мусорным контейнером во дворе собственного дома, становился таким образом почетным объектом коллекции и несомненным предметом искусства.
Еще, помню, я успел сочинить подобные маленькие эссе с названиями, соответственно, «Стиральная доска», «Коробка из-под торта», «Почтовые марки», что-то еще.
Было там и еще некоторое количество разных не менее драгоценных находок. Они и сейчас хранятся в его кабинете и терпеливо ждут своего перемещения в «волшебный мир» искусства.
Проекту нашему не дано было завершиться, потому что Илья заболел. Заболел той самой проклятой заразой, в самый разгар той самой проклятой пандемии, о которой забыть невозможно даже в наши совсем не скучные, мягко говоря, дни.
Илья попал в больницу, а я, как и многие, всё надеялся, что Илья победит, что перед его артистическим даром «ковидный» монстр отступит и погаснет, как погас тот самый огонь на ярославской сцене.
Но случилось по-другому. Случилось так, что мой дружок, собеседник, фонтанирующий идеями одна другой невероятнее и соблазнительнее, ушел за горизонт, оставив меня наедине с нашими недоосуществленными планами, с недоговоренными разговорами, с недошученными шутками, с неизвестно зачем вернувшимся ко мне детским доверием к театру...
Я постоянно ловлю себя на том, что все время с ним разговариваю. Говорю ему что-то и жду ответа, и жду ответа.
