Еще давно, еще во времена позднего СССР в моем персональном оперативном словаре существовала такая понятийная категория, как «тетка из очереди».
Этими словами обозначался вполне определенный антропологический тип советского человека, причем «теткой» в данном случае вполне мог оказаться также и «дядька».
«Тетка из очереди» - явление столь же трудно объяснимое в рациональных категориях, сколь и абсолютно на чувственном уровне понятное людям схожего с моим социального опыта. Так же примерно, как не очень объяснимы и при этом совсем понятны такие слова, как «жлоб» или «хабалка».
Типаж «тетки из очереди» оказался столь живучим, что пережил и сам феномен «очереди», и является нашему взору и в наши дни во всей своей первозданной свежести. Причем в наши дни этот неистребимый типаж попер особенно густо.
А все потому, что и очередь, точнее Очередь, - именно с прописной буквы, - никуда особенно не девалась. Она лишь утратила свое буквальное значение, зато приобрела значение метафизическое, а стало быть и более прочное.
Когда-то давно, в советские годы, принято было считать, что между такими фундаментальными и системообразующими явлениями, как «очередь» и «дефицит», существует прямая и непосредственная причинно-следственная связь.
Она, эта связь, и правда существовала. Но не вполне прямая.
Я думаю, что такая важная категория, как «дефицит», имевшая, как принято считать, сугубо политико-экономические причины и свидетельствовавшая о вопиющей неэффективности плановой экономики, нагружена еще и глубинным метафизическим смыслом.
Смысл этот в том, что советский человек должен был постоять в очереди. Потому что очередь – это самая устойчивая, самая несокрушимая модель общественного устройства. Потому что новые граждане первого в мире социалистического государства, в одночасье лишенные привычного и рутинного церковного «стояния», все равно должны были где-то «отстоять службу». Так что в феномене «очереди» можно усмотреть также и квазилитургическую составляющую.
Очередь - один из важнейших мифообразующих факторов советского космоса. Появление хлебных очередей зимой 1917 года послужило детонатором мощного взрыва, уничтожившего 300-летнюю российскую монархию. А катастрофическое по своим геополитическим последствиям исчезновение очередей в начале 90-х ознаменовало конец Советской империи.
Очередь в гораздо большей степени, чем, например, семья или же, допустим, трудовой коллектив, или, скажем, школа, являлась универсальной и самоорганизующейся ячейкой общества. Жесткие иерархии устанавливались там естественным путем, причем не по вертикали (ниже- или вышестоящие), а по горизонтали (впереди – позади).
Именно очередь как социально-культурный феномен формирует этические и интеллектуальные нормы социального и коммуникативного поведения.
Все те, кто по разным причинам не встроился в Вертикаль, те выстроились в горизонталь, то есть встали в очередь. Очередь – это вроде как та же «вертикаль», только положенная набок.
Очереди жанрово различались. Особняком стояли очереди, как сказали бы теперь, виртуальные. То есть ты сидел дома и пил чай, или ехал в троллейбусе, или обжимался с барышней на скамейке в городском парке, но при этом ты стоял в очереди. Например, за холодильником. Или за мебельным гарнитуром. Или за, допустим, ковром...
Не забудем также и о знаменитых винных очередях времен ранней перестройки, об очередях, в которых пришлось не раз и не два простоять в том числе и автору этих строк. А потому автор этих строк с полным знанием дела ощущает себя вправе утверждать, что эти самые очереди стали риторическим полигоном для многотысячных демократических митингов, возникших пару-тройку лет спустя.
Случались очереди и вовсе странные, очереди практически концептуалистского свойства, очереди ради очередей. Одна из таких мне ярко запомнилась. Помню, как неким весенним днем я шел по Цветному бульвару и увидел очередь человек из пятнадцати. Ничего вроде бы особенного – очередь и очередь. Необычность этой очереди заключалась лишь в том, что при явном наличии субъектов очереди наблюдалось полное и хорошо заметное отсутствие ее объекта. То есть, говоря проще, это была очередь ни за чем, ибо первый, кто стоял в этой самой очереди, упирался лицом в глухой забор строительной площадки. И, видимо, эта сцена так впечатлила меня, что я даже зачем-то запомнил, что забор этот был выкрашен в грязно-зеленый военизированный цвет.
Я, естественно, поинтересовался у публики, за чем, мол, стоим. Вопрос этот, по неписаным законам жанра, я задал последнему (или крайнему). Его ответ меня не слишком удовлетворил, потому что этот «последний» ответил как-то уклончиво. Он сказал, отводя почему-то глаза: «Да я, честно говоря, сам не знаю. Тут сказал кто-то, что, может быть, яйца подвезут».
Очереди были даже за информацией, даже за той пропагандой, которая с утра до вечера внушала человеку, что он живет в самой лучшей на свете стране. Даже за этим, даже за газетами и журналами тоже надо было постоять в очереди. Помню, как каким-то хмурым будним утром мы с моим остроумным другом шли мимо одной из таких очередей у киоска «Союзпечати». Перефразируя старинный благородный девиз «Постоим за правду», мой друг меланхолично произнес: «Постоим-ка, братцы, за «Правдой».
Как это и должно быть в иерархических обществах, существовала в стране и самая главная очередь, очередь номер один. Это была очередь в Мавзолей. В годы Перестройки эта очередь как-то сама собою рассыпалась. На некоторое время она – в соответствии с новыми идейно-материальными поветриями – нарисовалась перед волшебными, сияющими нездешним светом воротами первого и единственного в стране «Макдональдса». Но «Макдональдс» - в отличие от Мавзолея – очень быстро обнаружил способность к размножению, и очередь, как впрочем, и остальные очереди, рассосалась сама собой, оставив после себя лишь различной силы фантомные боли и реликтовые остатки специфической этикетности.
И именно поэтому мы до сих пор ревностно выясняем, кто впереди, кто сзади, кто за кем стоит, кто тут последний-крайний и кого «здесь не стояло».
А кого «стояло» или не «стояло» в этих, ставших уже символическими очередях, решают, как всегда все те же «тетки из очереди».
С другими речами, с другой лексикой и фразеологией. Но с теми же выражениями лиц и теми же интонациями, не позволяющими забыть это все:
«Ага, как же! Стоял он. Ага, отошел он в кассу! Не было вас тут! Передо мной вот женщина с ребенком, а перед ней мужчина в шапке. А вы тут самые умные, я погляжу? Грамотные все стали! Все дураки, они одни умные! Мужчина, не толкайтесь, вы тут не один! Эй! Куда без очереди? Какой еще инвалид! Все мы тут инвалиды! Все стоят, и вы стойте, не развалитесь! В одни руки – полкило! И правильно! Нечего! Зажрались совсем! Войны не видели! Сталина на вас нет! Мальчик, не вертись под ногами! Дома тоже так себя ведешь? Госссссподи!»
фото: личный архив автора
