РАСКОЛОЛСЯ
На следующий день перед Пашей Суздалевым сидел молодой симпатичный шатен в сером твидовом пиджаке, голубой рубашке без галстука, в узких фирменных очках и с абсолютно индифферентным выражением лица. Создавалось впечатление, что этот Рома Севрук уже забыл о недавнем существовании на белом свете своего работодателя и партнера Миклачева, о жутком убийстве и вообще… А ведь прошло всего-то трое суток. Впрочем, у людей эмоциональный строй разный, нервная система тоже – чему удивляться?
Спокойно и монотонно Севрук повторил историю интернет-знакомства с Миклачевым. Почему был выбран и приглашен? Сперва, как Толя сказал, на фото глянулся. Потом – диплом, скорее всего. Тема: «Некоторые психические аномалии правонарушителей как побудительные факторы преступных действий». Прислал Миклачеву по электронке, тот прочел, понравилось. Так сам Толя объяснял потом. Своим младшим партнерством Севрук был вполне доволен, получал средне, но верил в будущее. Отношения ровные, приятельски нейтральные, никаких конфликтов.
– Ни одного за три года? – изумился Паша. – Постарайтесь вспомнить, Роман Григорьевич.
Севрук сморщил лоб, потер его ладонью, сделав вид, что напряг память.
– А-а, вспомнил, было… Ручку паркеровскую я у него однажды стибрил ненароком, автоматически в карман положил, а она у меня за подкладку завалилась. Клялся, что не брал. А он орал, что больше некому. Явно меня подозревал, весь день не общался. Хорошо, сам я ее случайно нащупал. Бился оземь, молил о пощаде.
– Все?
– Нет. Однажды окно в кабинете приоткрыл, он не заметил, ему в спину надуло. Застудился, меня обвинял. Слегка погрызлись. Но незлобиво.
– Также незлобиво, как вы сейчас надо мной издеваетесь, да? – язвительно и не без угрозы в голосе поинтересовался Паша, поиграв желваками и как бы невзначай – бицепсом правой руки.
– Ну что вы, коллега, – спокойно и ровно парировал Севрук, – у меня и в мыслях нет, мы же юристы, интерес ваш понятен, но, увы, добавить нечего, зацепок у меня для вас нет. Консультации, которые он давал, и дела, которые вел в последнее время, – все у вас, изучайте. Конечно, у всех у нас есть за плечами процессы выигранные и проигранные, за исход которых та или иная сторона готова набить морду, устроить пакость, покалечить даже. Но, насколько мне известно, ничего такого, за что можно было убить юриста, адвоката, человека… Был бы рад помочь…
– А с Голышевой Аллой Осиповной какие у него были отношения?
«Нет, не Штирлиц», – удовлетворенно заключил Паша, легко обнаружив мгновенную тень, пробежавшую по лицу визави, и дрогнувший уголок рта.
– Я уже объяснял при первом нашем беглом разговоре по телефону, что о личной жизни Анатолия почти ничего не знаю и ею не интересовался. То же могу сообщить и о коллеге Голышевой. В офисе наблюдал абсолютно деловые и дружески-доброжелательные между ними отношения. Нормальное общение, обычное мужское шуточное заигрывание, естественные знаки внимания и женское кокетство. Целующимися застукать их не довелось. Совокупляющимися, как вы догадываетесь, тоже. И вообще, насколько мне известно, у нее кто-то был постоянно после развода, были вполне себе нежные тихие разговоры по телефону с каким-то Эдиком, договоренности о свидании. Так что Толя, при всем его обаянии здесь, что называется, не вписывался. Это мое субъективное наблюдение – заметьте, я ни на чем не настаиваю и ничего не утверждаю.
Паша решил рискнуть – «взять на понт».
– Странно, уважаемый Роман Григорьевич, странно.
– Что именно?
– Профессиональный юрист – и такой ненаблюдательный, такая неосведомленность о коллегах, близких вам людях. А вот у нас информация, что Голышева влюблена была в вашего покойного благодетеля по уши, и романище у них крутился, как карусель в парке, с восторженными визгами. А потом вдруг прервался на высокой драматической ноте.
– Значит, это было до меня, – резко и категорично сказал Севрук, при этом взгляд его явно утратил невозмутимость и спокойствие. Паша понял, что попал в точку, в яблочко. Надо было дожимать.
– Вы уж простите, что вынужден касаться вашей личной жизни, но поговаривают, что и вы испытывали к госпоже Голышевой больше чем симпатию.
Севрук взбеленился, все показное спокойствие как ветром сдуло.
– Это что, допрос? Это допрос? Тогда официально, только официально. Вызывайте повесткой в качестве свидетеля, объявите статус подозреваемого. Вы с юристом дело имеете, не надо забывать. Я с вами беседы задушевные вести не намерен и о своей личной жизни говорить не собираюсь… Все!
- Простите, Роман Григорьевич, – глупо. Как профессионал профессионалу – глупо! До ваших истинных отношений с Голышевой мы все равно докопаемся. Но вы же понимаете: чем шире будет круг лиц, опрошенных по этому поводу, тем меньше у вас шансов скрыть правду и больше – навлечь подозрения. Ну а если нет темы – зачем вы нам работу усложняете? Убили-то не врага вашего, не постороннего человека…
Севрук молчал, зло уставившись в пол. Молчал и Паша. Пауза затягивалась. Он чуял, что клиент зреет и вот-вот начнет колоться. Тут интуиция его никогда не обманывала. Другое дело – лапша на уши или чистосердечно…
Наконец Севрук поднял глаза. Они «читались» как крупные субтитры: досада и боль.
– Ладно, не мучайтесь и не теряйте времени. Я любил ее. И все у нас было. Началось почти сразу, как стал здесь работать. Два с лишним года. Думал разводиться, из-за ребенка не решался. И вдруг, в прошлом году, случайно застал. Вечером в офисе. С того дня с ней не общались. Только по делу. С ним – только по делу. Спокойно, нейтрально. Ничего не обсуждали, никаких объяснений. Ни с ней, ни с ним. Никого не виню, зла не держу – уже… Разумеется, я не убивал, киллера не нанимал, член не отрезал, язык не вырывал, и вообще – прижег в себе это мерзкое предательство, как рану раскаленной железякой. Кстати, не вздумайте допрашивать мою жену. Аллу – ваше дело, но жену не трогайте. Надеюсь на вашу порядочность. Она не знала и, как мне кажется, не догадывалась. «Доброжелателей», как ни странно, не нашлось. Редкий случай. А может, и жаль, что не нашлось. Тогда бы не дошло до этой сцены, этой гадости, этой…
«Парень явно не сочиняет, – решил Паша. – Соврал только про каленое железо: видать, не шибко помогло. Саднит и кровоточит…»
ВЛАДИК: БЕСЦЕННАЯ УСЛУГА
Со дня убийства прошла неделя. Утром 7 октября Олег Олегович Дымков складывал старый дорожный чемоданчик «Самсонайт» – один из немногих недешевых фирменных аксессуаров, какими располагал в быту – точнее, позволял себе располагать. Да и тот подарили коллеги на 50-летие, в складчину, что дало ему повод на банкете – хоть и многолюдном, но со скромным меню, – то и дело, шутя, обыгрывать символику подарка: мол, вот вам, Олег Олегович, фирменный чемоданчик, собирайте, мол, манатки и катитесь скорее на пенсию, уступите дорогу молодым.
Дымков и впрямь решил: пора. Он взял неделю отпуска, чтобы спокойно все в Москве еще раз обговорить, дать отмашку.
За последние дни он, как мог, пытался успокоиться, взять себя в руки. Как мог, старался не думать о том звонке на мобильный, о том режущем страхе, который пришлось пережить. Он изо всех душевных сил гнал прочь мысли о возможных последствиях, вообще о Миклухе. Заставлял себя не строить фантастические версии, изнуряя интеллект и надрывая психику.
Все равно достоверно ничего не узнать, от судьбы не уйдешь, случится то, что случится.
Надо верить в лучшее! Надо верить в удачу!
Только бы поскорее с Лерочкой в самолет и туда, где «покой и воля», – правильное, справедливое прибежище человека на склоне лет.
В Москве он, как всегда, не стал останавливаться у Владика – ни в городской его квартире, ни тем более в хоромах на Рублевке. «Исключить дурацкие случайности». Не хватало еще под занавес засветиться.
Заранее забронировал номер в «Звездной». Скромный, стандартный, недорогой, как обычно.
К вечеру Владик прислал машину. Это нормально: встреча старых приятелей, однокурсников-заочников юрфака МГУ. Сидя в дорогом ресторане «Ваниль» за столиком в отдельном маленьком зале и выпив традиционно за любовь по третьей, они стали, как всегда, вспоминать юность, однокурсников, общих девушек, немного прошлись по высшей власти, коснулись любимой темы «куда Россия катится?». Потом Дымков изложил свои планы, мол, пора, потом получил от Владика заверения, что «там все в ажуре, письмо-приглашение будет за неделю, налик у тебя забираю – сразу переведу из своих в офшор на остров Мэн, оттуда резидент по твоей команде – в Вену в «Райффайзен», мой человек тебе поможет юридически». Дымков осторожно и мягко переспросил: «Так все на Мэне на одном счете будет?» – «Ну я ж тебе сказал, чего одно и то же спрашиваешь? Хочешь, завтра все бумаги с реквизитами бери и…»
– Нет, нет, Владя, как договорились, перед самым отъездом. Я тебе так благодарен, дружище!
– Кончай, судья, сколько можно! Я же просил без этих сантиментов. Вот в гости приеду в Альпы твои, напоишь…
– Но как!.. – с выражением изрек Дымков, поднимая рюмку.
Он улыбался, но не было покоя на сердце и в мыслях Дымкова. И быть не могло. Может, зря он Владьке ничего не рассказывает? О звонке, о том, что пережил… Нет, нет, дал же себе слово: никому. Ни Владьке, ни Грине – ни-ко-му! Надо самому пережить это, избыть, отторгнуть, избавиться…
* * *
– Ну давай же, наконец! Это пытка. Или уходи. Отодвинься, оденься и уходи. Давай не сегодня… Нет, нет, подожди, ну хорошо, я обещаю, обещаю… Боже!
Прикосновение…
НЕВЕРОЯТНЫЙ ЛЮБОВНИК
Голышева Алла Осиповна сидела в кресле напротив рабочего стола следователя. И – тот самый случай! – не вызывала у Марьяны Залесской серьезного интереса. Марьяна понимала, что такое эмоциональное предубеждение в отношении подозреваемого категорически порочно и непродуктивно. Но с нею часто подобное бывало: надо выспрашивать, проникать в мозги, ловить на слове, составлять психологический портрет – а неохота! Вот отторжение какое-то! Вот ни на йоту не верится, что эта женщина имеет отношение к убийству и вообще к каким-либо преступлениям. Вдохновения нет, но работать надо. Добывать косвенные улики, строить догадки, надеяться на ассоциации. Тем более, что о ее романах с Севруком и Миклачевым Паша поведал – в объеме добытой им информации. Вполне, впрочем, скудной.
Марьяне вдруг захотелось с места в карьер задать совершенно невозможный, наивный, глупый, бессмысленный (в отсутствии детектора лжи) вопрос и прекратить на этом беседу. Или, наоборот, затеять. И она не удержалась…
– Алла Осиповна, простите меня, но я спрошу напрямик: не вы ли убили Миклачева Анатолия Зотовича?
Голышева, проявлявшая некие признаки волнения, вдруг замерла, словно подчинившись команде гипнотизера, и уставилась на Марьяну немигающими, обильно подкрашенными темными глазами . В них смешались недоумение, возмущение и ужас. Так она сидела с минуту, не шелохнувшись, приоткрыв рот. Потом опомнилась, ожила и неожиданно четко, внятно и невозмутимо ответила:
– В переносном смысле – возможно.
– Почему вы такое допускаете? – столь же невозмутимо, словно о чем-то второстепенном, поинтересовалась Залесская.
– Я отнимала у кого-то счастье. И этот кто-то убил не меня, а его. Я так думаю.
– А вы были счастливы с ним?
– Да, очень.
– А с Романом Севруком, которого вы оставили ради Миклачева?
– Рома хороший. Он добрый и ласковый, любит меня искренне и бескорыстно. Я ему два года была верна. Ну, почти верна. Так, эпизоды… Именно поэтому я не хотела врать, хотела признаться, что у меня всерьез другой. Но не успела. Он застал нас. Повел себе благородно, по-мужски. Не стал устраивать истерик. Просто переломил себя внутренне и продолжил общаться как коллега. Это не просто. Я попыталась смягчить, объяснила, покаялась – искренне. Я благодарна ему.
– Спасибо, что откровенны со мной. Коли уж начали, можно и дальше так… по-простому, по-бабски, без протокола?
- Валяйте.
– Я Марьяна, вы Алла – идет?
– Ага…
– Давай и я тебе кое в чем признаюсь… Мы почти ровесницы с тобой. У меня мужики тоже, как ты понимаешь, были, хотя внешне куда мне до тебя! Даже пара относительно удачных попалась. Но я одна, и ни хрена не сложилось. Именно потому и не сложилось, что часто бывало хорошо, но никогда не ощущала, что по-настоящему счастлива с мужчиной. Не сиюминутно, а вообще, в принципе, по душевному ощущению будущей жизни с этим вот конкретным человеком. Ты меня понимаешь?
Все, Голышева Алла Осиповна стала идеальной свидетельницей. Подловато, конечно, но Марьяна делала свою работу. Превратить свидетеля в приятеля или подругу входило, как она считала, в круг ее обязанностей, в набор профессиональных приемов.
– Чего ж тут не понимать? Это называется любовь, если я ничего не путаю, – улыбнулась Голышева.
– Ты любила его?
– Категорически нет. Нет, нет и нет! Но я была счастлива неимоверно, когда он делал это со мной. Была сумасшедшая похоть. Было желание отдаваться ему бесконечно, постоянно, всегда, везде.
– Такое впервые?
– В том-то и дело, что да. Хотя до него классные мужики попадались.
– Вот оно что! Так он был супермен, сексуальный гигант!
– Не так, не так. Он был невероятен, Марьяна. Невероятен. Он был небывало искусен и непередаваемо, просто непередаваемо нежен. И сказать, что он не торопился, как большинство самцов, – ничего не сказать! Это каждый раз был род невыносимо сладкой пытки. Казалось, бесконечной. И счастье твое, если могла ее закончить без того, чтобы вошел. Я вот не могла, и это длилось до грани обморока. Сумасшедшее пограничное состояние, мука и восторг…
Марьяна почувствовала, что заводится. Это была ее особенность – возбуждаться сильнее и быстрее от словесных описаний секса, нежели чем от зрительных образов. Кровь прилила к щекам, к шее, ногам… и туда.
Голышева «прочла» и поинтересовалась с усмешкой, не без легкого злорадства:
– Что, тащишься?
Вдруг выражение лица ее изменилось. Она приоткрыла рот, чуть приподняла голову, обхватила ладонями и резко обрушила ее на колени в пароксизме истерического рыдания.
Десять минут ушло на то, чтобы успокоить ее, напоить водой и самой взять себя в руки.
«Ну и допросик выдался! Такой впервые! А ты туда же со своей интуицией, кобыла ленивая, – мысленно отметила про себя Марьяна. – Но зато какая подвижка, сразу многое проясняется! Неужели вариант «Империи чувств»?
Голышева окончательно пришла в себя. Припудрилась, подкрасила ресницы, подправила макияж. Марьяна терпеливо ждала, не произнося ни слова.
– Мы расстались три месяца назад. Он ушел очень мягко, интеллигентно. Сказал, что неодолимо полюбил другую женщину, не хочет лгать. Но сказал, что со мной ему было фантастически хорошо и, если я хочу, мы можем видеться иногда. Я чуть с ума не сошла, я орала, а он был мягок и печален. В конце концов, он подкупил меня предложением встречаться иногда. Я себя этим смирила. Если бы не надежда время от времени быть с ним, наверно, я бы сделала что-то похожее на то, что случилось. Нет, вру, конечно… Просто бы убила без членовредительства, бесхитростно. Ладно, не слушай меня, болтаю ерунду.
– Скажи… это очень важно… он, по-твоему, просто ходок был, просто азартный охотник за бабами или эротоман, свихнутый на этом деле, или психически больной? Проще говоря: он банальный был е-рь или?..
Алла Осиповна на секунду задумалась.
– То, что эротоман, охотник, сдвинутый на бабах, – пожалуй, да. Но не это в нем главное, не это стержень. Он далеко не примитивен был. Я же говорила: он изыскан и изобретателен, причем, как мне кажется, не по книжкам, не по «Камасутре» какой-нибудь. Он не клюнет… не клевал на первую встречную. Я не раз замечала, насколько безразлично он проходил мимо красоток с формами секс-бомб. Ему было нужно что-то другое. И он это другое словно бы найти не мог, но присматривал.
– И в тебе не нашел?
– Стало быть, нет, если бросил.
– О чем же может идти речь?
– Я не знаю, Марьяна. Не знаю. И какое теперь это имеет значение?!
«Вполне возможно, что решающее», – подумала про себя Залесская и попрощалась.
Проводив Голышеву, Марьяна отчетливо поняла, чего хочет. Откровения Аллы распалили ее не на шутку, и это состояние не отпускало, не давало сосредоточиться. Однако каким-то странным образом оно сосуществовало с другим, имеющим прямое отношение к следствию. Она знала такое в себе, ей знаком был этот лихорадящий азарт поиска разгадки. Марьяна позвонила Кудрину, попросила две минуты и метнулась на третий этаж, по ходу формулируя мотивы просьбы, если еще не поздно.
* * *
Прикосновение. Настойчивое, властное, непререкаемое. Движение пальца вглубь – на миг, будто случайно. И вновь едва ощутимый контакт – нежность. Вскрикнула, рефлекторно сжала кисть его руки со всею силой, на какую способна была ее рука. Стон, просьба, мольба: «Ну пожалуйста… ну…»
НУЖЕН ГРИНЯ
Вернувшись в Случанска, Олег Олегович перво-наперво позвонил по условленному давным-давно телефону. Услышав старушечий голос, произнес контрольную фразу: «Простите, мадам, номером ошибся». И тотчас положил трубку. Это означало, что он просил встречи у Грини. Они не виделись года два. Олег Олегович хотел обратиться с последней просьбой. Просьб этих всего-то было три-четыре за все время знакомства. Остальное – так, по мелочам, информация. Но на сей раз… Нет, не получалось избавиться от кошмара! В самолете он вновь ощутил страх и тянущую боль в сердце – он знал точно, что это на нервной почве. А что, если попросить Гриню, но ничего ему не рассказывать? Да, так можно, так надо!
Ведь этот звонок на мобильный с того света…
