Дом Ветеранов Кино находился и находится поныне на юго-западе Москвы, в Матвеевском.
Наверное, когда выбиралось это место, архитектор посчитал эту часть столицы наиболее удачной - вокруг леса, тишина, соловьи поют. Но со временем на месте лесов выстроили дома, проложили новую трассу, соловьи сбежали.
Несмотря на это Дом Ветеранов выглядел тогда очень достойно, учитывая, что старость в этой стране - почти национальное бедствие. Когда много лет назад он был только что выстроен, то потряс культурную общественность своим шиком - зимние сады, уютные комнаты, поликлиника и столовая, похожая на ресторан. Расхожая презрительная фраза: «Он сдал своего отца в дом престарелых» в этом случае не применялась и звучало, наоборот, уважительное: «Он сумел устроить родителей в Матвеевское».
Устроить действительно было непросто, кинематографисты старели столь же регулярно, как и прочие граждане, а мест в Матвеевском было ограниченное количество: учитывались заслуги перед советским кинематографом самого постаревшего и степень нужности киноискусству хлопотавших за него сына или дочери. Не стану врать, мне никогда не было известно, какими путями, честными или не очень, попадали в этот стариковский рай.
Да и не об этом я хочу рассказать. Первый этаж Дома Ветеранов населяли вовсе не старые люди, покупавшие путевки в Союзе кинематографистов. Идея пускать в дом молодых была мудра и гуманна, старики, видя вокруг себя бурную деятельную молодежь, не ощущали себя выбывшими из кинопроцесса, а администрация имела дополнительный доход. Старики мирно сосуществовали с молодыми, только протестовали против ночных проникновений через окна первого этажа девиц нетяжелого поведения. Стационарные обитатели не осуждали порок, просто ночной шум тревожил их некрепкий сон.
Дом Ветеранов был лучшим местом для срочной работы. Во всех других Домах Творчества бурно пили и бузили, там можно было отлично провести время, но работать было категорически невозможно.
И однажды я, зашиваясь с очередным сценарием, вымолила недельную путевку в Матвеевское. С первой минуты на меня в этом доме обрушились тишина, покой и неспешная размеренность. Я приехала в эту обитель из нервно-безумной суеты и не выдержав неожиданной благости, не распаковав печатную машинку, заснула. Проснулась я от стука в дверь. Не понимаю, сколько прошло времени, я вышла во мрак коридора и с трудом разглядела встревоженных администратора и медсестру. Они стояли с зажженными свечками.
- Вы живы? Слава Богу, а то мы испугались. Вы спите вторые сутки. У нас вырубили свет, возьмите свечку и идите в столовую, вам необходимо подкрепиться.
Перед столовой располагался просторный салон с телевизором, столиком для карточных игр и мягкими диванами. Света не было, торшеры не горели, телевизор не работал, старики сидели на диванах, держа в руках горящие свечи. Сцена в манере Феллини. Свет в тот вечер был вырублен во всем районе, и окна окружающих домов тоже были темны.
Побродив во мраке, я присела на стул возле кресла. В кресле сидел какой-то старик, которому, видимо, свечки не досталось.
- Деточка, что слышно, когда нам осветят нашу неказистую действительность? - обратился ко мне старик.
Его голос показался мне знакомым.
- Не знаю.
- Напротив нашей богадельни родильный дом. Я ужасно беспокоюсь, как они там. Нам тут помирать можно и во мгле, а какого им рожать и рождаться в мрак? Вы, деточка, приехали работать?
- Да. Мне через неделю сценарий сдавать.
- Куда сдавать?
- На «Мосфильм», в Четвертое объединение.
- Кто там художественный руководитель?
- Юлий Райзман.
- Юлик? Ну и каков он в начальниках? Свиреп?
- Не очень. Хотя, на мой взгляд, мало что понимает в драматургии.
- Пожалейте его, деточка. Юлик всю жизнь снимал про Ленина, а рожден был воспевать любовь. Я много работал с ним и из сострадания к его трагедии старался впихивать в сценарии как можно больше лирики. О чем ваш сценарий, если не тайна?
- В двух словах не расскажешь. - увернулась я от ответа, мучительно гадая, кто рядом со мной.
- Значит вы, деточка, не готовы к написанию этого произведения. Когда драматургу открывается ясная суть того, о чем он намеревается написать, он может изложить ее в одном предложении. Я вас не знаю и даже не вижу вашего облика, но по голосу могу допустить, что вы пишете не историческую эпопею. И не детектив. И не производственную драму. Остается история любви. Угадал?
- Угадали.
- Что вам помешало ответить мне, что пишете о любви? Не отвечайте, я сам знаю ответ. В нашей стране неловко признаваться, что пишешь о любви. У нас половая тематика упразднена. В каждом фильме, герои, признавшись в своих чувствах, робко целуются и на этом их линия в сюжете заканчивается. А на самом деле, самое интересное между ними только начинается. Нас заставляют пролог считать эпилогом. Меня мало волнует момент свадьбы. Ну что интересного в свадьбе? Не отравились ли гости салатом? Мне безумно интересно всё, что будет происходить после свадьбы. Как Он вдруг узнает, что у его возлюбленной до него были мужчины? Как Она через неделю с ужасом поймет, что ошиблась и приняла за любовь желание устроить семью. Как Она поначалу будет пытаться скрыть от Него свое отвращение к Нему, а потом устанет притворяться, и чудовищная правда взорвется в их доме. О, это похлеще ядерного взрыва - осознать, что женщина, которую ты боготворишь, тебя ненавидит! Пусть даже не ненавидит, а просто вежливо терпит тебя со всеми твоими чувствами. Я знаю, насколько это больно. Я сам всю жизнь боготворил женщину, которая меня не любила. Ее давно нет на этом свете, а я продолжаю ее любить. Возможно оттого я и не умираю так долго, что страшусь встречи с ней...
Когда, наконец, дали свет, я увидела, что разговаривала с Габриловичем.
О Евгении Габриловиче и любви всей его жизни можно прочитать в материале "Единственная любовь"
фото: Depositphotos.com/FOTODOM
