«Не любит, не любит», – твердила Джулия Ламберт, великая актриса Англии, из романа Сомерсета Моэма «Театр», когда поняла, что ее молодой любовник Том с ней по любой из причин, но только не по основной.
«Понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?» –спрашивает наш Мармеладов, Семен Захарович, ничего не знающий о великой актрисе Англии. (Кстати, мы ничего не знаем об отце Джулии. Как его звали? Как нам ее величать? Джулия Чарльзовна? Джулия Майкловна? Или – чем черт не шутит, или тот же Зигмунд Фрейд – может, Джулия Томовна?)
Ибо надо, обязательно надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Или – чтобы хоть кто-то любил.
Все говорят: Пушкин наше всё, Пушкин наше всё.
Но наше всё не Пушкин, а Федор Михайлович.
И пусть Пушкин – революционер русской речи, первый поэт, наше всё, пусть он набросал, наметил все основные направления, по которым пойдет отечественная литература в XIX веке, но о нашей тоске рассказал только Достоевский.
Маленький человек Акакий Акакиевич притаился в тени шубы Пушкина, а Макар Девушкин в романе «Бедные люди» читает «Станционного смотрителя». Нежная фамилия, трепетная маленькая душа. Брось читать «Станционного смотрителя», почитай лучше «Чайльд-Гарольда». Но нет.
Видит Федор Михайлович свои странные, страшные сны, старается подробно нам их рассказать.
И вот уже Иннокентий Анненский лепечет нам почти голосом Достоевского:
Бывает такое небо,
Такая игра лучей,
Что сердцу обида куклы
Обиды своей жалчей.
И вот уже Ахматова пишет:
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял,
А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre»
И пышные гроба: «Шумилов-старший».
Но, впрочем, город мало изменился.
И все-все в этой России Достоевского видят сны.
И Раскольников – главный герой, и Свидригайлов – его антипод, все они спят и проскальзывают в сновидения. Кажется, сны не видит только Порфирий Петрович – следователь, 35 лет, среднего роста, полный, с «бабьей» фигурой (скоро мы откроем этот секрет: почему ему приписана бабья фигура), с насмешливым выражением лица и проницательным взглядом, умный и хитрый, хороший психолог, который и раскрывает преступление. Впрочем, может, и видит, просто мы об этом не знаем. Скрывает.
Но где же сны Настасьи Филипповны? Где сны Сонечки Мармеладовой, где сны Грушеньки? (Нашего цыпленочка, если, конечно, захочет прийти.) Как корова языком слизала. Говорят, и крестьянки любить умеют, но женщинам Достоевского, кажется, видеть сны не положено. Или их сны – это их бред наяву?
Я когда-то написал про Достоевского: «Все его романы (в сущности, построенные как одна большая истерика, причем часто истерика во сне) развиваются всегда одинаково. Сидит вялое приличное общество. Все чин чинарем. Позвякивают ложечки, передаются розетки с вишневым вареньем, кто-то тренькает на балалайке, вдруг — чу! — дверной колокольчик внизу, быстрые легкие шаги по лестнице, вскрик, в дверях стоит Настасья Филипповна, ее глаза горят дивным огнем, балалайка в сторону, розетки с вареньем на головах, деньги в камин, а чучело медведя, спокойно простоявшее всю первую часть в углу, вдруг оживает и убегает в лес».
Ничего удивительного.
Иногда даже вся его книга построена как сон. По законам сновидения.
Вот, например, тот же роман «Преступление и наказание» – это же книга сновидцев. Ни одна другая вещь Достоевского (даже «Сон смешного человека», в котором тема сна – основная) не состоит из самого вещества сна, как эта. Это то сон наяву (бред воспаленного лихорадкой Раскольникова), то просто сон (с той же лошадкой, которую мужики забили насмерть), то закон томительного кошмара: в крохотную комнатку Раскольникова в какой-то момент набивается людей больше, чем она по логике вещей могла бы выдержать. Она и не выдерживает: мир распадается, матрица осыпается, морок, вот он уже, здесь. И ты сам, читая, не можешь проснуться.
Любимая моя история, которую я сам заметил, отследил, никогда не читал раньше об этом, – это история про то, как комната существует в прямом смысле по законам Льюиса Кэрролла.
Съешь меня, выпей меня: уменьшишься или увеличишься в росте.
Каморка Раскольникова, как мы помним, располагалась на мансардном этаже, то есть на чердаке.
Комнатка больше напоминала шкафчик, чем квартиру. Студенту эта каморка была ненавистна. Ну а как можно любить крошечную клетушку в шесть шагов длиной? Гроб, каюта, сундук – так называется она автором романа и его героями.
И вот перечитываю я однажды этот роман года два назад, в ковидные времена, в карантин, когда не поощрялось властями выходить на улицу – и вдруг замечаю поразительное.
«Вся его комната была такого размера, что можно было снять крюк, не вставая с постели».
И вдруг в этот шкаф, в эту каморку, в этот гроб набивается такое количество народа, которое и поместиться там не могло.
Итак, читаем во второй части, в пятой главе:
«Это был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивая взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова. С тем же удивлением перевел и уставил потом глаза на самого Раскольникова, раздетого, всклоченного, немытого, лежавшего на мизерном грязном своем диване и тоже неподвижно его рассматривавшего. Затем, с тою же медлительностью, стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза, не двигаясь с места. Напряженное молчание длилось с минуту, и наконец, как и следовало ожидать, произошла маленькая перемена декорации. Сообразив, должно быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь, в этой «морской каюте», ровно ничего не возьмешь, вошедший господин несколько смягчился и вежливо, хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса:
– Родион Романыч Раскольников, господин студент или бывший студент?»
Всего мы можем насчитать тут уже четырех: гость (это Лужин), сам Родион Романович, Разумихин и Зосимов.
Ой, нет, ошибочка. Там есть Настюша еще, ее прислала хозяйка – смилостивилась, предложила Раскольникову чаю попить.
Итого пять гостей. В маленькой, как шкаф, комнатенке. И как поместились?
Ну ладно, мы можем предположить, что Настасья стоит в дверях, но все равно. (Причем Настасья стоит всю эту сцену. Зачем? Чай пьет?)
А вот для чего.
Это закон сна. Маленькая комната никогда не бывает достаточно маленькой.
...Немного в сторону. Был такой поэт в XX веке – Ян Сатуновский.
У него есть сновидческое стихотворение про Великую Отечественную войну. Когда люди переговариваются шелестящими голосами.
* * *
Мама, мама,
когда мы будем дома?
Когда мы увидим
наш дорогой плебейский двор
и услышим
соседей наших разговор:
— Боже, мы так боялись,
мы так бежали,
а вы?
— А мы жили в Андижане,
а вы?
— А мы в Сибири,
а вы?
— А нас убили.
Мама,
так хочется уже быть дома,
чтоб всё, что было, прошло
и чтоб всё было хорошо.
У Достоевского часто происходит нечто подобное.
Все еще живы, но говорят, как во сне. Утрамбовывают собой пространство. Но пространство не утрамбовывается, а наоборот расширяется. Входит не Настасья Филипповна, входит сон. Собственно, он и есть главный герой в романе: границ между ним и реальностью в тексте практически нет. Даже когда Раскольников видит мещанина, обвинившего его в смерти старухи, он и тогда воспринимает его только как сновидение. Всё плывет, всё дрожит, всё троится. Сам Петербург в этом романе призрачен и фантастичен.
«Где ты, мамочка? – сказал однажды сын актрисы Джулии Ламберт, с которой и началось наше плавание. – Я тебя не вижу. Ау!»
Вот и мы в «Преступлении и наказании» никаких берегов не видим.
Помните первый сон Раскольникова (их, кстати, всего пять)? Когда он гуляет с отцом за городом – там душно, серо. И вдруг хохот, крики и драка. Пьяная толпа усаживается в телегу, и Миколка, хозяин телеги, начинает лупить лошадь.
Наконец, кто-то кричит: «Топором ее, чего! Покончить с ней разом...». Мальчик бросается к лошади, пытается ее защитить. «Обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы».
Раскольников тогда просыпается «весь в поту» и решает отказаться от убийства: «Неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп <...> Я ведь не вытерплю, не вытерплю».
Но нас сейчас интересуют не его метания. Во сне перед нами встает совершенно отвратительный погонщик Миколка. Он и забьет свою маленькую лошаденку до смерти.
Вам это имя ничего не напоминает?
Бинго! Да. Именно это имя носит и тот красильщик, который потом возьмет на себя вину убийства старухи. (Да, да, и сестры ее Лизаветы. Мы почему-то всегда о ней забываем.)
Ну вот что это?
Дикая правда любого кошмарного сна.
Ну и самый яркий сон, самый страшный, похожий на одну из сцен в «Бесах», со сценой за печкой:
«Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось. И всё тишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и всё опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. «Зачем тут салоп? — подумал он, — ведь его прежде не было…» Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется. Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: «боится!» — подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, — так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались всё сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз — всё люди, голова с головой, все смотрят, — но все притаились и ждут, молчат… Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и — проснулся».
Перед тем, как проснемся и мы, скажу на близкое прощанье.
Понятно, что и сам Достоевский тоже видел сны. Придавал своим снам большое значение. Причем был далек от суеверных трактовок – скорее, считал сны загадками, которые есть смысл разгадывать. Но почему-то о них не рассказывал. Может, отдал их все своим героям?
Помните, как в Братьях Карамазовых? (Это, кстати, черт говорит.)
«В снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы… Насчёт этого даже целая задача: один министр так даже мне сам признавался, что все лучшие идеи его приходят к нему, когда он спит».
Ну так почему вы ничего нам не рассказали о своих собственных, личных снах, а, Федор Михалыч? Куда их запрятали?
Не расскажем и мы.
Но, еще постояв полминуты на берегу, подумаем на прощание: «Достоевский открыл нам дверь в целый лабиринт. Где нам придется плутать еще долго. Но однажды мы толкнем потаенную дверь – выйдем на солнце и воздух. И поймем тут же, что снова оказались в новом тревожном сне».
