Подводя итоги в своём эссе «О старости», Сомерсет Моэм пишет: «Вчера мне исполнилось семьдесят лет. Когда мне стукнуло тридцать лет, брат мне сказал: «Теперь ты не юнец, а мужчина – веди себя соответственно». Когда мне исполнилось сорок, я сам себе сказал: «Молодость прошла». В пятьдесят я сказал: «Не надо строить иллюзий – ты теперь пожилой человек, и с этим придётся смириться». В шестьдесят я сказал: «Настала пора привести дела в порядок, наступает старость – надо расплатиться с долгами». В семьдесят ты уже не на пороге старости. Ты старик».
А ещё старый Моэм увидел как-то лес. Ну как лес? Лесок. В этом безлюдном, несвежем, заглохшем леске было что-то странное. И хотя никого, кроме писателя, там не было, его не покидало неприятное чувство, что где-то совсем близко шныряют невидимые существа, не то люди, не то звери. Нет, не так, «не люди и не звери». Ужасная формулировка. Человеческая душа боится межеумочности.
«Чудится, что какая-то тень, выглянув из-за ствола, безмолвно следит за тобой. Вокруг разлита тревога – кажется, всё затаилось и чего-то ждёт».
Гуляя с более молодым существом (какая разница, как зовут? – ну Лиза, ну Лорелея), писатель уже и сам не помнил, в связи с чем сказал (видимо, её переполнял ужас от мысли о старости): «Не забывай, – сказал я ей, – многое из того, что так радует тебя сейчас, в старости тебе будет не нужно. Зато у старости есть свои преимущества». «Какие?» – спросила она. «Тебе практически не придётся делать ничего, чего не хочется. Музыка, искусство и литература будут радовать тебя иначе, чем в молодости, но никак не меньше. Потом очень любопытно наблюдать за событиями, которые больше не касаются тебя непосредственно. И пусть наслаждения теряют былую остроту, зато и горе переживается не так мучительно».
Как хорошо сказано. «И горе переживается не так мучительно». Я вот то же где-то уже говорил. Встанешь утром, сядешь писать, все спят, и это хорошо. Но надо кормить Чуню. Свою глупую слепую собаку (для неё прописан сложный ритуал закапываний в глаза). Вынешь её из-под чужого одеяла, возьмёшь под грудку, понесёшь на кухню закапывать в глаза первое лекарство, и только уши её от твоего движения трыньк-трыньк.«Всё идёт своим путём, – прям написано на Чунином затылке. – Не будем ничего менять!» Но нынешняя записанная на быстром электронном «листке» жизнь не бывает теперь не интерактивной. Только написал – кто-то сразу пришёл в комментарии под этот текст, говорит: «Удивительно, но иной раз держит на плаву и спасает от глобального кошмара необходимость закапывать лекарство в чьи-то глаза».
«Да, – ответил я. – Я каждое утро говорю: «Я живу в «Дне сурка»». Но да, это иногда тоже организует. Каждый день одно и то же, и «смерть отступает».
И это правда. Пока есть жизнь, есть сила её жить. Ну, пусть небольшая сила, пусть раздражённая, утомлённая, последняя, но есть. Поэтому мы и просыпаемся в чужих руках, и странный призрачный лесок нам только немного страшен.
И я – проснусь, я всё ж таки проснусь,
цветным чудовищем, конём твоим железным,
и даже там, где рваться бесполезно,
я всё равно в который раз – рванусь.
Как все, как все – неоспоримой кровью,
как все – своих не зная берегов,
сырой землёю и земной любовью,
как яблоня, набитый до краёв.
Потому что, как говорил тот же Моэм, «хоть я причинил зло разным людям, но раз этого не исправить, я стараюсь искупить свою вину, делая добро другим людям». Или другим существам. Например, каждый день закапывая своей собаке в глаза так необходимые для её ослепших глаз капли.
