Радио "Стори FM"
Дмитрий Воденников: Письма улиток к Богу

Дмитрий Воденников: Письма улиток к Богу

Лет пятнадцать назад я был со своей подругой в одном приморском городке, и к нам из Рима приехала наша приятельница. Тогда я и узнал, что есть такое понятие «нулевой километр»: какие-то продукты, вина скучно пить или есть вне их родины, причем даже не страны, а региона. Например, то же кьянти. Которое прекрасно в долине Кьяна, а в Риме и Милане становится плоским и невнятным (не говоря уже про Москву).

– Ух, как интересно, – сказал я. – Отъедешь на север или на юг, и то, что было вкусным южного на юге или вкусным северным на севере, перестанет таким быть?

– Да.

Оказывается, вкус и почва связаны.

Хотя как это действует, непонятно.

«Кто адресат улиток с красивыми раковинами? – спросил меня однажды ютубовский лектор. – Их же в океане или в иле не видно».

Вылезающие со своими раковинами на берег только ночью, для кого они нагромоздили такие извивы на своих домиках, такой перламутр, такой узор?

Оказывается, узор и форма – они тоже связаны.

Оказывается, у них тоже есть читатель.

Но не мы.

Не мы, продающие их на набережных, покупающие их в поездке, не мы, взгромоздившие их на книжный шкаф. Красота функциональна, это для нас она только бывает красотой ради красоты.

«Ух, как интересно», – сказал я уже сам себе, потому что ни той подруги, ни той приятельницы в моей жизни уже не было. Потеряли мы свои домики, оторвали их от нас, выковыряли специальными тонкими вилками, отправили в рот или в плов.

Но кто же был читателем этих сложных узоров и форм, пока моллюск еще жил в раковине, прикреплялся к ней, считал своим наружным скелетом?

Сам моллюск.

Это он, он читатель своего тела. Это он, полуслепой от рожденья, развивал этот дивный узор и форму по какому-то своему тайному алгоритму.

По-моему, это было самое прекрасное, что я слышал.

Человек, карябающий что-то на стене своей камеры, карябает не потому, что думает, что кто-то сострадающий это потом прочтет. Но человек тем не менее пишет.

Надпись в одной из бывших камер гестапо в Париже: «Я не сплю. Думаю о моих родителях и моей дорогой Луизе». Кому это? Узнает ли Луиза, что о ней в последнюю ночь думали? Узнают ли родители? Кому пишет этот человек?

Или вот уже совсем не в Париже: «Меня, комсомолку Марину Грызун, немцы убили 28 июля 1943 года. Друзья и товарищи, отомстите за меня, за всех, погибших от рук немцев!»

Тут хотя бы понятно. Месть иногда сильнее любви.

... В Потсдаме, в получасе езды до Берлина, стоит серое здание. Там с 1945 по 1991 годы была центральная следственная тюрьма советского управления контрразведки. На стенах тюрьмы узники оставили после себя сотни надписей и рисунков.

Камера номер 17: там надпись на русском БОГ ЕСТЬ и немецком GOTT HILFT («бог поможет»).

В камере 4 нацарапано целое стихотворение:

Уютна комната была
Где жили мы когда-то
Растались [именно так, с одной «с»] мы в стране чужой
Меня увезли куда-то
Прощай родня жди приду
Настанут мои сроки
Твой дом приметный я найду
У столбовой дороги

Камера номер 16:

Костя,
я люблю тебя

Запись, вероятно, оставлена одной из женщин-заключённых.

... Жила-была женщина (она и сейчас, надеюсь, жива), врач-анестезиолог, которая однажды заболела раком. Рак разрушил ее семью, ее карьеру, ее тело (она стала совсем невесомой, щуплой, как листик), но она выжила. Она рассказала потом, как мозг встречается с богом, оставляет на раздвигающихся стенах сознания свои сверкающие надписи. Когда с ней, в рамках официального медицинского эксперимента, стали проводить психоделические лекарственные манипуляции, она вдруг почувствовала, как рухнула стена, которой она себя окружила за все эти годы. «Я начала плакать – так, как не плакала никогда в жизни; слезы лились с какой-то невероятной интенсивностью. Раньше у меня не было сил горевать о себе, о том, что случилось – я просто выживала».

Не для этого ли пишут узники камер на шершавых стенах, чтобы тоже заплакать (пусть и про себя), дотянуться до товарищей, потомков, любимых, почвы, судьбы, Кости.

Та больная женщина, почувствовавшая, что она выжила, ощутила этот нулевой километр вдруг сама.

«Я ела виноград, и у меня было ощущение, что ем солнечный свет и минералы почвы, на котором он рос».

Значит, не врут виноделы – есть такой момент, есть такая тайна. И только мы (я), глупые люди, этого иногда не чувствуем.

... Впрочем, иногда чувство почвы может и изменить.

Когда в 70-х годах прошлого века маститый писатель Борис Ласкин (сценарист «Карнавальной ночи» и автор текста песни «Спят курганы темные») зашел в ресторан ЦДЛ вкусно пообедать, за соседним столиком как раз провожали в эмиграцию Юза Алешковского. Ласкин подозвал метрдотеля и сказал: «Я, такой-то такой-то, пришел в свой клуб отдохнуть после напряженной творческой работы. Почему я должен терпеть рядом пьяный мат?» Тут уже не выдержал Алешковский. Подошел, засунув руки в карманы, и после долгого молчания спросил: «Ну и что же ты такое написал, что так устал?»

Тоже своего рода нулевой километр.

Отползешь от своей раковины больше, чем на нулевой сантиметр, потеряешь вкус, почву и ум, а над тобой нависнет грозный, поддатый океан и спросит: «Ну и чего ты такого себе понастроил, чего ты такого на своей раковине намалевал, что тут ползаешь?»

А ответить-то и нечего.

фото: личный архив Д. Воденникова

Похожие публикации