Я совершенно перестал ходить. Раньше до десяти километров минимум, сейчас сижу дома, смотрю в серое окно.
Так уж случилось, что для одного телевизионного проекта мне надо было прочитать две книги: одну иностранную, переводную, другую – русскую. И вот читаю Тэффи, никуда не выхожу, иногда взглядываю в серое московское окно и думаю: а ведь она после эмиграции писала именно об этом – о том, как всё «перестало». Яркая слава в России (ее именем названы конфеты и среди ее почитателей – последний русский царь), сама покинутая ею огромная Россия – и вдруг эмигрантский литературный Париж, сузившийся до маленькой диаспоры. Как мои обычные московские километры до шарканья по однокомнатной квартире.
Как интересно, думаю я.
Ну а так как я читаю, подобно герою Саши Соколова «Школа для дураков», сразу две книги («...да доктор, вы же в курсе, нам трудно читать одну книгу, мы читаем сначала одну страницу одной книги, а потом одну страницу другой книги. Затем можно взять третью книгу и тоже прочитать одну страницу, а уже потом снова вернуться к первой книге. Так легче, меньше устаёшь»), то вдруг нахожу и в книге Тэффи, и во второй, она про Бодлера, две противоположно заряженные цитаты, как раз про размеры и расстояния.
Вот у Тэффи:
«Кончается душный день. Ползут в сонных трамваях сонные лавочницы, поддерживая отяжелевших сонных ребят. Лавочники, опираясь двумя руками на трость, смотрят в одну точку. Глаза их отражают последнюю страницу кассовой книги. У всех цветы. Уставшие, с осклизлыми от потных рук стеблями, с поникшими головками. Дома их поставят на прилавок между ржавой чернильницей и измусленной книжкой с адресами. Там тихо, не приходя в себя, умрут они — такие сморщенные и бурые, что никто даже и не вспомнит, как звали их при жизни — тюльпанами, полевыми астрами, камелиями или розами. Наши радости так похожи на наши печали, что порою и отличить их трудно...».
Всё замкнуто, всё спёрто, сужено.
А вот из книги Антуана Компаньона «Лето с Бодлером»:
«Почему вид моря доставляет нам такое бесконечное и неизбывное удовольствие?
Потому что море наводит на мысли о необъятности и движении. Шесть-семь лье кажется человеку лучом бесконечности. Вот она, бесконечность, пусть и в миниатюре. Что за беда, коль скоро этого довольно, чтобы намекнуть на идею полной бесконечности».
(Господи, как же хочется на зимнее море.)
У Тэффи есть короткий рассказ о бегстве. Когда эмигранты первой волны бегут из России. Он очень жесткий, этот рассказ, совсем не смешной. Они бегут, как то библейское стадо свиней, но не все в этом стаде – бесы. Бегут тут и просто испуганные обыватели.
«Их немного, этих беженцев из Совдепии. Маленькая кучка людей, ничем между собою не связанных, маленькое пестрое стадо, сжавшееся на скале для последнего прыжка. Разношерстные и разнопородные существа, совсем чужие друг другу, может быть, искони по природе своей взаимно враждебные, сбились вместе и называют себя общим именем «мы». Сбились без цели, без смысла. Как случилось это?»
В самом конце – совсем горькое:
«Бегут. Но их мало и становится все меньше. Они слабеют, падают на пути. Бегут за убегающим бытом. И вот теперь, когда сбилось пестрое стадо на скале Гергесинской для последнего прыжка, мы видим, какое оно маленькое. Его можно было убрать все в какой-нибудь небольшой ковчег и пустить по морю. А там семь пар нечистых пожрали бы семь пар чистых и тут же сдохли бы от объедения».
Она неслучайно тут выходит на библейскую тему. Именно как что-то громадное, неподдающееся пониманию, она и воспринимает этот исторический перелом, эту перемену участи.
...Тэффи где-то говорила: «Анекдоты смешны, когда их рассказывают. А когда переживают — это трагедия». Может, поэтому хоть ирония в текстах Тэффи всегда есть, но со временем там все сильнее и громче жалость.
Впрочем, и до революции в текстах Тэффи уже сильно звучит странная для юмористического писателя печаль.
Вот за год до Октября в журнале «Огонек» опубликован рассказ Тэффи «Любовь». Он о том, как живут бок о бок два мира, таких непонятных и, в сущности, враждебных друг другу.
Для девятилетней девочки – она дворянка – звучит прекрасная музыка, женщины одеты в кружевные платья, от них веет чуть слышно или резко тонкими ароматами, братья одеты как денди, героине снятся изысканные сны про «совсем прозрачную, голубую лодку и серебряные камыши», и самое страшное, что можно себе представить, — это что можно есть рыбу ножом. А в мире Ганки, которая этим ножом и не пользуется («Ганка грубая, с плохими манерами. Она, наверное, ест рыбу ножом»), простой деревенской работницы, уже взрослой девки, радости просты и неказисты – краюха хлеба и чеснок.
Там еще ползут какие-то неприятные слухи про солдата да ребенка, которого от этого солдата Ганка прижила, но девочка, о чем они говорят, не понимает. Какой солдат? Какой ребенок? Да у нее вообще другие заботы: она хочет украсть для Ганки апельсин.
«– Ганка! Это вам, вам. Попробуйте... это вам.
Смеется румяный рот.
– Це що?
– Апельсин. Это для вас.
Вертит в руке. Не надо ее стеснять.
Я побежала домой и, высунувшись через окно коридора, смотрела, что будет. Хотела пережить с ней ее удовольствие.
Она откусила кусок прямо со шкуркой (чего же я не вычистила!), и вдруг распялила рот, и, вся уродливо сморщившись, выплюнула и отшвырнула апельсин далеко в кусты. Девки окружили ее, смеясь. А она все морщилась, мотала головой, плевала и вытирала рот рукавом шитой рубахи.
Я сползла с подоконника, быстро прошла в темный угол коридора и там, забившись за большой крытый пыльным ковром сундук, села на пол и заплакала.
Все было кончено. Я стала воровкой, чтобы дать ей самое лучшее, что я только знала в мире. А она не поняла и плюнула».
Теперь и в эмигрантском Париже слова (не апельсины) будут значить другое, о другом рот кривить.
27 апреля 1920 года в первом номере парижской газеты «Последние новости» публикуется ее рассказ «Ке фер?». Как говорят люди знающие, «Ке фер?» был, наверное, самым известным в эмигрантской среде рассказом Тэффи. Ну что ж, поверим им на слово.
Рассказ построен на смешном смысловом несовпадении. Французский вопрос «что делать?» только на французском звучит так обыденно. На русском он сразу вызывает в памяти Чернышевского. Но и здесь он «доламывается», причем в самом прямом смысле.
«– Н-да-м...
Посмотрел, значит, генерал по сторонам и сказал с чувством:
– Все это, господа, конечно, хорошо. Очень даже все это хорошо. А вот... ке фер? Фер-то ке?
Действительно – ке?»
Однако доламывается не только вопрос, и даже не сам язык. Вся жизнь разломилась на «тогда» и «теперь». Роковые времена, пришедшие в движение тектонические плиты.
Где-то нашел объявление о тех давних чтениях:
«31 декабря 1921 г. — «Последняя встреча Нового года за границей! Вечер страшных оптимистов» с участием Дон Аминадо, Тэффи, А. Яблоновского, В. Ветлугина и др. — авторов и исполнителей «Новогодней газеты».
Ни Дон Аминадо, ни Тэффи, ни неизвестные мне до этого момента Яблоновский и Ветлугин на родину так и не вернулись. Ветлугин, впрочем, сделал отличную карьеру в Америке – помимо кинопродюсерства, оказывается, именно он «вошёл в американскую журналистику как популяризатор cover girl, то есть помещения на обложку журналов фотографий привлекательных девушек». Неужели и правда?
«Жизнь, как беллетристика, страшно безвкусна. Красивый, яркий роман она может вдруг скомкать, смять, оборвать на самом смешном и нелепом положении, а маленькому дурацкому водевилю припишет конец из «Гамлета».
Это опять Тэффи.
... На берегу моря, прямо на желтом песке лежит апельсин. Песок желтый, но апельсин еще ярче, его не спрячешь. Апельсин круглый, но по сравнению с морем крошечный.
Зачем его положили рядом? Что может сказать апельсин морю, что море может сказать апельсину? Оно вообще его скорей всего не заметит. Слижет, как языком, и не поморщится.
