Адвокат
Студентка Корзинкина полюбила профессора Артемова за голос и за ум. Поскольку он был близорук, на носу висели глупые очки. Да и фигура у профессора так себе, над ремнем нависло пузцо, из-за чего не все пуговицы на сорочке застегивались.
Но голос! Когда он читал историю права, дрожали стекла, будто объявили войну.
Студентки слушали не о чем говорит молодой преподаватель, а КАК он говорит. И потом не могли вспомнить, кто такой Юстиниан, и за каким чертом ему понадобились дигесты.
Женя Корзинкина незаметно щелкала мобильником Сергея Ивановича Артемова и боролась с чувствами, как умела и могла.
Но перед самым дипломом родила.
Сергей клялся развестись — не развелся, говорил, усыновит, — не усыновил. Начался скандал. О нем написала газета, позвали на шоу Малахова, — бывшая жена с тещей пошли, Артемов отказался. Написал на по собственному, после чего запил, потом зачастил в храм к батюшке Владимиру, завязал, зажил тихо.
К сыну не пускали, гнали, грозились отделом опеки, полицией, апельсины катились по ступенькам. Тогда он слал через доставку — то сласти, то медведя ростом с первоклассника, то самокат.
Корзинкина уже не мечтала стать адвокатом и вернулась к себе в Ухлюбино. Там ее взяли охранницей интерната. И еще на полставки читала правоведение. За сыном Никитой присматривала мать.
Училки интерната невзлюбили незамужнюю Корзинкину за крутой нрав, но больше — за стройность, красоту и каратэ.
Девчонки-школьницы ее обожали. Потому что больше некому было спасать их от несчастной любви, распивать с ними на природе «энергетики» с чипсами, петь под гитару. Возвращать в магазины ворованное ими белье. Отговаривать от аборта, драться, прикрывать от педсовета. А иногда — спасать в суде, когда светила колония.
Про Корзинкина она почти забыла, когда он вдруг появился на улице верхом на коне. Почти как маршал Жуков. Только в ушанке и валенках, и от него не очень академично пахло.
Сергей Иванович хотел умотать подальше с глаз долой, типа на Сахалин, к медведям и вулканам, но перебрался в Ухлюбино, чтобы быть поближе к Жене. Купил домишко с резными ставнями, надавил соку, насолил огурцов и засел за книгу о Калигуле.
При виде конного профессора и на крики дочери выбежала Михайловна, Женина мать, вышли к забору соседи.
Артемов спешился, припал на колено и сделал Корзинкиной предложение, от которого не всем девушкам бывает легко отказаться.
Лошадь волновалась и била копытом.
Корзинкина однако хотела вернуть перстень и послать Сергея Иваныча куда подальше. Например, к едрене Фене. Он ей полгода не писал и не звонил. Но она не знала точный адрес Фени, могло получиться неудобно.
Наконец все успокоились, кто-то сбегал за водкой.
Михайловна всплакнула: за профессора так за профессора.
Вечером они посадили мальчика Никиту в седло, взяли лошадь под уздцы и пошли жить на другой берег реки Ухлюбки.
Актер
Зиновий развелся, ушел из квартиры, забрал велосипед.
Развозил на нем пиццу. Платили двенадцать минус алименты. Едва хватало на угол.
Он пересел на мопед и однажды привез пиццу в Останкино. Его записали в ток-шоу. Участники встречались в метро, оттуда их везли на представление.
Блондинка-ведущая щурилась, похотливо щупала Зиновия. Ругала за перхоть и плоскостопие. После чего он возненавидел слово «здоровье».
В другой программе ведущий орал на отца какого-то инвалида. Все орали. У Зиновия потом болели уши. Но из-за чего сыр-бор, не помнил.
В политическом ток-шоу отнимали телефоны, не пускали покурить и даже в туалет. Но платили тысячу двести. Проклинали заграницу, обзывали американцев. Ведущий в мышином кителе попеременно улыбался и хамил. Зиновий хлопал, когда просили.
Стали звать в сериалы. Он там играл воров и убийц. Его стали узнавать в метро: гляди, вон идет маньяк из телевизора!
Он купил подержанный «Опель», завел аквариум, и у него стала ночевать Соня. Они с нею раньше сидели в студии у блондинки. Там Соня играла беременную с неправильным положением плода.
Когда Соне захотелось переставить книги, мебель и перетянуть матрас, Зиновий испугался и оказал посильное сопротивление, правда, без участия полиции. Соня выбросила рыбок в унитаз, съехала и вышла за орнитолога.
В день рождения дочки Зиновий накупил всякой всячины и явился с мешком, но не успел снять грим. Дашка при виде отца в синих пятнах испугалась и заплакала.
Бывшая жена сказала:
— Новосельцев, ты красишься, бля, прямо как педик! А борода? А усы?
— Не бойся, это парик.
Его тогда снимали в роли покойника.
Хупа
Когда ты молод и у тебя ничего нет, кроме футляра с трубой, обломка батона и бутылки лимонада… Когда ты смотришь под ноги, не обронил ли кто монету… Когда должен за угол с койкой третий месяц, а халтуры все нет… Когда сытое детство в местечке давно стало сном…
Но вот пригласили в еврейский дом — и ты в раю!
Леон из нашей музыкалки позвал меня и друзей играть у него на свадьбе.
Его не взяли на службу из-за хромоты и теперь женили. Любил-то Леон Машку Орлову с улицы Усиевича. Носил ей цветы, играл во дворе на фаготе «Танец горного короля»: бу-бу-бу-бу, фо-фо-фо! Она делала губы бантиком, курила, изредка снимала лифчик — сиськи показать.
Мать плескалась помоями, обзывала Леона жидом, грозила звонить директору.
Между тем зуботехники Циммерманы нашли сыну Цилю, дочь гинеколога Гутмана.
Пока Циммерманы торговались с Гутманами по поводу хупы, Циля подпоила жениха ромом и сказала:
— Не бойся, Лёва! Пошли они с этой свадьбой! Мы на ней еще и заработаем! А потом развод, подарки пополам!
Мы, музыканты, лабали в углу, нам накрыли отдельный столик.
На свадебном же столе было всё, о чем мечтает еврей в самых смелых кулинарных снах. От форшмака и гефилте фиш до куриных шеек. Янтарные цыплята лучились среди картофеля. Гости кушали грибенес — хрустящие кусочки куриной кожи с жареным луком, намазывали шмальц на хлеб, цепляли вилкой кисло-сладкий язык — не помню, как это на идиш.
При первых же звуках «Аидише мама» женщины заплакали.
Под «Хаву нагилу» или «Семь сорок» пары принимались плясать. Да так, что лился пот, с плеч слетали бретельки, а с ног шпильки. Качалась чешская люстра. Через окно бросали детям конфеты.
Циля шла к музыкантам, утирая пот:
— Зенен ди музиканц цуфридн? Довольны, ребята?
У нас не было слов. Может, оттого, что мы как раз в перерыве уплетали еду под молочный ликер.
— У меня идея: я вас похвалю, дадут еще денег.
— Нам и так платят!
— Перестаньте! Вы плохо представляете, сколько у них бабок! Соберут еще, но половину отдадите нам с Леоном! Без обид?
Жених вставал с бокалом: за наших музыкантов! Какие мастера! Клал в шляпу сотню: от нас с Цилей! Кто больше? И шляпа наполнялась советскими купюрами.
Пара выглядела смешно. Хромой фаготист, похожий улыбкой на Гердта, гораздо ниже могучей, полногрудой Цили. Родня думала, разведутся. А они до сих пор вместе.
И уже их внуки приезжали из армии погостить в доме деда с бабкой.
фото: Unsplash
