Друнов и Нечаев выпивали на даче...
Друнов и Нечаев выпивали на даче, закусывали дыней и угощали собаку. Весь линолеум был в огрызках.
Нечаев пару раз хотел убрать, но не убрал.
Поэтому когда зазвонил телефон, и Друнов встал, желая снять трубку, он поскользнулся и, взмахнув руками, как крыльями, рухнул на пол. По его шее стекала кровь. Нечаев на всякий случай спросил у Друнова, жив ли он и если жив, пусть Друнов даст ему знать. А заодно посмотрит, что с головой, ведь упал нешуточно.
Нечаев приподнял голову Друнова за волосы, но увидев затылок, охнул, зажал рот ладонью и выбежал вон.
Друнову стало одиноко. Хотелось, чтобы хоть кто-нибудь его пожалел, даже собака, если не старый друг. Но собака убежала, а Нечаева рвало на крыльце. Опираясь на руки, он кое-как дополз до стола, выпил свою водку и водку Нечаева, и остатки водки из бутылки. Легче не стало, а перед глазами поплыл туман.
Вернулся Нечаев, непрестанно икая и таща на поводке скулящую собаку.
Друнов смотрел на них стеклянными очами.
Нечаев и собака были похожи на пограничника Карацупу и его верного пса Индуса.
Нечаев орал, что усыпит проклятую тварь. Это всё из-за ее пристрастия к дыне. Испуганная собака, косясь на Нечаева, лизнула Друнову руку и заглянула ему в глаза. Нечаев обозвал собаку чертовой сукой и спросил, не Друнов ли случайно допил всю водку? Он, конечно, в это не верит, тем более что ему в данном состоянии продолжать вредно. Друнов не помнил. И это не удивительно, если восстановить причинно-следственные связи. Он поскользнулся на кожуре, и этот печальный факт пребудет с ним до конца жизни.
А конец жизни казался Друнову близким, как никогда.
До повреждения затылка головы Друнов страстью к риторике не отличался. Но теперь ему захотелось проверить, не отшибло ли память. Он бормотал бессмыслицу, называя подряд даты, имена и события и глядя в одну точку.
Нечаев почувствовал себя виноватым. Он напрягся умом, ища оправдание, и уже отчаялся найти его, как вдруг нашел: собака любит дыню, а они с Друновым — водку.
Появилась невеста Нечаева (бывшая жена Друнова) по фамилии Сорокина. Эту фамилию она ни при одном муже не сменила, потому что гордилась, когда спрашивали, не родня ли она писателю. Она сразу определила, что имеются непонятки. Ничего лучше не придумали, как надраться и делить Сорокину? Интересно, как они, кретины, собираются это сделать? Кто и какую половину предпочтет? И кто наблевал на крыльце ее дачи? Пришлось признаться, что это Нечаев, который не выносит вида крови.
И тут Друнов предъявил Сорокиной затылок.
Она до этих пор видела затылок мужа в другом виде, и поэтому с непривычки грохнулась в обморок.
Правда, удачно.
Она почти не повредила туловище среднего возраста, если не считать синяка на боку.
Очнувшись, она заметила, что пить меньше надо, а на затылок придется накладывать швы. Она прикрыла рану женской прокладкой вместо марли, перевязала голову рваной наволочкой, и Нечаев сказал, что теперь Друнов похож на раненого Щорса.
Они вызвали неотложку, и пошли во двор.
Над домом мерцали звезды…
Над домом мерцали звезды, а на крышу падали теплые яблоки.
Они скатывались к ногам Нечаева, Сорокиной и Друнова. Им было грустно. Особенно Сорокиной. Она никак не могла взять в толк, каким образом голова ее бывшего мужа встретилась с пианино.
— А я не понимаю, зачем ты со мной развелась, — сказал Друнов. — Вроде жили как люди.
— Ну, не начинай, Дрюня, а! Между нами всё решено. Ты же знаешь, что я люблю Нечаева. Еще со второго курса. И он меня любит. Правда, Нечаев?
Нечаев поднял с земли яблоко, обтер его о трусы и сочно откусил. Он старался быть дотошным во всех вопросах, даже в мелочах, и пусть его считают занудным, главное быть справедливым. И поэтому он рискнул поправить невесту.
Со второго курса Сорокину любил Друнов, а он лишь с третьего, когда на практику поехали. А Друнова как раз отчислили, и он стал пианистом в баре. Нечаев выплюнул семечки яблока и прибавил, что теперь это не имеет значения. Дрюня треснулся об угол антикварного пианино с такой силой, что придется настраивать инструмент заново.
А это недешево.
Значит, решила Сорокина, нужно отдать Дрюне чертово пианино. И считать это не только актом милосердия и вкладом в русскую культуру, но также окончательным разделом имущества. И тыча пальцем себе в лоб, прибавила о том, что, дескать, хорошо еще, что Дрюня затылком, а не лбом о фортепиано треснулся. Потому что где-то там, во лбу, — она видела это по телеку и поэтому точно знает! — есть гипофиз. А если повредить гипофиз, можно стать импотентом. Навеки. Вот так-то братцы.
При осмотре Дрюни на месте происшествия…
При осмотре Дрюни на месте происшествия он сразу же признался медикам: собака ела дыню.
— Ну, конечно, — задумчиво молвил врач, пристально глядя на больного. — Дыню, значит? Да-да… Ела себе собака дыню… — И предложил поберечь силы.
Пока медсестра обзванивала больницы, Нечаев угостил врача самогоном и повел в сад за яблоками. У них в этом году яблок завались, не знают куда девать, так что бригада может набрать хоть ящик.
Нечаев с бутылью и врач с корзиной скрылись за домом.
— Сто шестьдесят третья? — говорила тем временем медсестра в трубку. — У нас травма головы... Ну, рваная рана, продольная, по затылку. Сантиметров восемь...
— Можно я вас за ногу подержу? — попросил Дрюня. — А то мне что-то не по себе.
— Подержите, — разрешила медсестра, — только не выше коленки. А то если выше, сами понимаете, это уже намек.
Дрюне шутка показалась неудачной, но он не стал спорить. Он запустил лапу под халат девушки, ухватился за ее бедро, будто отлитое из гипса и обтянутое джинсами.
— Нет, нет, постойте, — сказала медсестра, ёрзая. И Дрюня вздрогнул, думая, что ей не понравилось, но она обращалась к кому-то по телефону. — Я уже в пятнадцатую звонила, в тридцать вторую, у них в коридорах лежат. А в клинической одни огнестрелы и ножевые, воскресенье ведь... Хорошо, записываю...
— Какой же ты все-таки, Дрюня, поросёнок! — не выдержала Сорокина, косясь на ногу медсестры. — Всё тебе нипочём! Подыхать будешь, а бабу подавай!
— Вы жена? — спросила медсестра.
— Бывшая, — подчеркнула Сорокина и силком убрала руку Дрюни с ноги. — Он, считай, меня бросил. Теперь тапёром на фоно лобает.
Дрюня объяснил, что не уходил, не бросал, а жена сама, и как-то очень плавно, ушла жить к другому.
Медсестра, которой понравился Дрюня, розовела щеками от перспективы.
Может, это и есть настоящее?
Она уже видела себя в баре с бокалом.
Она уже слушала музыку Дрюни и ждала, когда он освободится.
Ей хотелось снова чувствовать его ладонь на своей ноге. А то ведь на работе одни ханурики. В грязных халатах, шизоидных шапочках, очкастые, прыщавые циники. От них разве дождешься любви? Затащат в бельевую, табак, перегар.
Сорокина, заметив, как повело медсестру, сочла нужным предупредить, чтобы девушка зря не таяла как эскимо на палочке. Чтобы надеждами себя не тешила, не обманывалась. А лучше внимательнее присмотрелась к больному. Ничтожный тип. Толку никакого. Она из-за него даже ребенка не смогла завести. Пьет как лошадь Пржевальского. А вот Нечаев парень серьезный, и у него все-таки бизнес, киоск продуктовый. Продать бы чертову дачу, да еще пару ларьков купить! Такие у них планы. А это уже не пустяк. Так ведь? Совсем не пустяк! Кто здесь поспорит?
Из сумерек в круг света, как на сцене, вышли пьяный Нечаев с корзиной яблок и довольный врач. Дрюне приказали собираться. Нечаев был готов ехать с другом в больницу. Но Сорокиной почему-то не хотелось оставлять Дрюню с медсестрой. Почему? Такого рода вопросами она предпочитала не задаваться. Лишнее самокопание разрушает женскую логику.
А с женской логикой ей жилось легче, чем с формальной.
Поэтому она сказала с твердой определенностью в голосе:
— С этим засранцем поеду я!
Раненый обнял одной рукою Нечаева, другой врача, они двинулись к фургончику.
За ними шла медсестра с корзинкой яблок и чемоданчиком, покачивая бедрами и улыбаясь сама себе.
Замыкающей плелась Сорокина.
И над ними шелестел синий вечер.
Неотложка пробивалась через пробки…
Неотложка пробивалась через пробки, мелькали огни города.
От этого Дрюне стало печально, в ушах звенел минорный Шопен.
Лежа на спине и глядя на бывшую жену снизу вверх, он заметил, чего не замечал раньше. Например, наметившийся второй подбородок и морщинки возле глаз, даже когда не смеется. А уж про зубы и говорить нечего. На зубы у них не хватило денег.
В завитке возле уха, который Дрюне раньше нравилось ухватывать губами, он заметил пару седых волос.
И только немалый бюст нависал над миром неизменно и гордо, как бывшая приветливая и открытая Дрюне, а ныне неприступная крепость.
Он попросил Сорокину, если он умрет, чтобы она не ходила на могилу. Он не хочет, чтобы они с Нечаевым глумились над его останками.
Она покачала головой и ответила, что Дрюня дурак. Дурак и неудачник. У таких, как он, даже умереть по-людски не получается. И почему все самое гадкое, отвратительное у нее происходило именно с ним? Вообразил себя Оскаром Питерсоном! А ведь именно из-за долбаной музыки лишился института. Почему бы не дождаться диплома, не стать автодорожником, как они с Нечаевым?
Дрюня хотел возразить, что в результате инженер Сорокина кофточки на продажу вяжет, а инженер Нечаев торгует пивом и просроченными чипсами, но сдержался.
Она обозвала его двуличным типом, от которого правды не добьешься. И чтобы не вздумал врать в больнице, предложила отрепетировать ответы.
— Вот, допустим, тебя спросят, почему ты хряснулся о пианино?
— Скажу, что собака ела дыню. Правда любого человека обезоруживает.
— Браво! — воскликнула Сорокина, хлопнув в ладоши. — Идиот! Где и кто видел, чтобы собаки ели дыню? Лучше уж помалкивай!
В грязном коридоре приемного отделения…
В грязном коридоре приемного отделения сидели пострадавшие.
Тянулось время, и повязка у Дрюни порядочно пропиталась кровью.
Дважды звонил пьяный Нечаев, ему хотелось спать с Сорокиной, а она все не шла. Нечаев ревновал, ругал Дрюню, требовал признаний в любви, угрожал.
Сорокина, чтобы никто не слышал, уходила в тупик коридора, садилась в чье-то инвалидное кресло, и оттуда доносились ее шипение и бормотание.
Тут на Дрюню вдруг нахлынула безотчетная любовь к человечеству. И он решил обратиться к другим больным со словом милосердия и утешения.
Первой он спросил девушку с распухшим лицом, что с ней стряслось, и услышал стандартный ответ: да пошел ты!
Дрюня не обиделся. Он ведь ее спросил по-христиански. Со всей искренностью и миролюбием, как человек, который также угодил в беду. Девушка пожала плечами. Дрюня узнал, что она шла домой, какие-то гады сумку отняли и стали бить. Обычно ее бойфренд на остановке встречал, а тут они поссорились и не встретил.
— А вы? С вами-то что? На вас лица нет!
— Я ударился о пианино. Это случайно вышло. Понимаете ли, собака ела дыню.
Сорокина сказала девушке с распухшим лицом, чтобы она не верила ни одному слову придурка. Разве не ясно, что он заговаривается?
Но девушка с распухшим лицом возразила, что ей это интересно, и она очень даже верит насчет пианино.
А поверит ли Дрюня, если она признается, что когда ее били головой об асфальт, она вырубилась и увидела ангелов?
На это Сорокина театрально рассмеялась, Дрюня впал в задумчивость, а старушка с загипсованной ногой, сидевшая через кресло, сказала, что верит девушке на все сто. И более того: она подозревает, что они все уже умерли и сидят на том свете. Потому что если б сидели на этом, их бы давно позвали в перевязочную, а то ведь как-то невежливо получается.
Вышла толстая медичка с косой, торчащей из-под шапочки.
— Кто тут Друнов? На рентген!
— Это еще зачем? — удивилась Сорокина. — Он же кровью истекает! Перевязка отменяется?
— Какие мы тут все умные! — всплеснув руками, воскликнула медичка. — А если гематома? Отпустим домой, а он бряк и помер! Кому отвечать?.. Поднимайтесь, больной! А вы, женщина, не шумите!
Дрюня лежал под рентгеном, как в отсеке космического корабля…
Дрюня лежал под рентгеном, как в отсеке космического корабля, и его посещали мысли, соразмерные галактической бесконечности.
Например, о том, что он голову ушиб, а космонавтам с их тяжелыми тренировками и дикими испытаниями еще и не такое терпеть приходиться. Иначе никуда их не пустят — не то что на Марс или на Луну, но даже на земную орбиту. Просто выгонят из отряда и все дела. И что тогда? Искать себе другое занятие?
Дрюня представил очередь в бюро по трудоустройству из плечистых ребят с бритыми затылками, все до одного кандидаты в космонавты.
Пожилая медичка, похожая на сладкую рекламную тетку с кефирной упаковки, потрогала повязку и сказала, что сворачиваемость крови отличная, хотя рана странная, и спросила, что случилось.
— Да ничего такого, — искренне начал Дрюня. — Мы с другом выпивали, а чертова собака ела дыню...
— У психиатра были? — перебила медичка. — Если нет, сходите. И не бойтесь. Это лечится. Девятый кабинет. Хотите, запишу на завтра?
Но ведь он не псих, и память не отшибло. Доказать? Пожалуйста! Вот пусть медичка спросит, например, когда Бетховен родился! И он сразу ответит, в 1770 году! А умер в 1827-м!
— Лежите тихо. Вам вредно разговаривать, а то помрете как Бетховен. Скажу не дышать, не дышите.
В операционной Дрюню уложили лицом вниз…
В операционной Дрюню уложили лицом вниз, выстригли место вокруг раны. Все, что он теперь видел перед собой, это лохань, где среди сукровицы плавали его волосы. Спрашивал хирурга, выживет ли. Но если даже и не выживет, то и плевать, потому что и так многое в жизни повидал.
У хирурга тоже нашлись вопросы. Он вытащил кетгут, грубый, как леска на акулу, потому что его в Казани делают из воловьих жил.
Из них же, заметил Дрюня, и струны для контрабаса.
Хирург брался наложить швы казанским кетгутом, но вместо восьми швов, что желательно, обещал пять. Так что лучше бы швейцарским, но это уже не бесплатно.
— Сколько?
— Триста.
Судя по сумме, о долларах речь не шла.
— У меня больше сотни не наберется, — сказал Дрюня, сплюнув в лохань. — Значит, зашьете, как полковую лошадь.
Сорокина предложила двести пятьдесят: сто с Дрюни, и двести с нее.
Тут хирург напомнил про обезболивание, которое тоже не бесплатно.
Так что раз денег больше нет, пусть хоть ребята сигарет оставят, а то буфет закрыт, а к ночному киоску два квартала бежать надо. Получив десяток сигарет, хирург распаковал шприц, сделал уколы, подергал Дрюню за волосы, спросил, больно ли.
— Вы знаете, нет, но такое ощущение, будто я без головы.
— Я об этом давно догадывалась, — сказала Сорокина.
Они подошли к ночному киоску…
Они подошли к ночному киоску, когда в город пробивался сизый рассвет. На такси не было, мечтали хотя бы попить воды.
Дрюня попросил еще десятку до среды. У него получка в среду.
Сорокина не спорила, но сказала, пусть тогда Нечаеву отдаст, и купила бутылку. Она отпила сама, дала хлебнуть Дрюне.
Утолив жажду, он стал смотреть на туловище Сорокиной, и ей это не понравилось.
Если Дрюня рассчитывает, что она вернется, пусть и не мечтает даже. И более того. Она подозревает, что он добровольно треснулся башкой, чтобы она его пожалела. Но прошлое не вернуть. Нет и еще раз нет. Она не уйдет от Нечаева. Так что у Дрюни нет ни одного собачьего шанса!
В этом месте она снова отпила, сплюнула, сказав, что зря потратились, дрянь, а не вода. Написано святой источник, а отдает керосином, вот так и верь людям.
Он же скользил глазами по бывшей жене, и взгляд его становился все более удивленным.
— Тебе снова плохо? — забеспокоилась Сорокина. — Может, вернемся в больницу?
— Нет, но если я скажу, в чем дело, ты снова начнешь скандалить.
— Опять твои приколы?
Дрюня видел бывшую жену насквозь.
Ему и самому было трудно в это поверить. Но ее внутренности колыхались перед ним в зеленоватом сиянии. Это было увлекательно, но жутковато. А может просто непривычно. Дрюня как бы смотрел триллер и не мог оторвать глаз.
Вода, которую она глотала, толчками двигалась по пищеводу в желудок, по кишкам, билось сердце, перегоняя кровь по жилам.
Дрюня мысленно отправил Богу SMS с таким сообщением: Господи, я и так щедро тобою одарен, я не дурак, не подлец, не скотина. У меня абсолютный слух. Но зачем мне еще и глаза сканера?
Бог ничего не ответил.
И тут Дрюня увидел внутри Сорокиной странное существо.
Оно не двигалось. Очевидно, спало.
Пол ребенка было еще невозможно определить, но чутье подсказало: это мальчик.
Сорокина что-то еще говорила, размахивала руками, но Дрюня не слышал.
Он опустился перед ней на колени. Она швырнула пустую бутылку в урну и умолкла, и замерла, не зная, как себя вести.
Дрюня прижался забинтованной головой к ее животу и заплакал.
Она испугалась, оглядываясь по сторонам, и не зная, что делать, куда девать руки, обняла его.
— Сынок, — сказал Дрюня существу внутри своей бывшей жены, — ты слышишь меня?
Сорокина прислушалась и насторожилась.
Последствия травмы все-таки сказались на мужике, и он повредился умом.
Ей стало безумно жаль Дрюню.
Она погладила его по спине, попросила прощения, сказала, что все понимает, и поможет. Они вместе с Нечаевым помогут. Есть отличная клиника. И если он думает, что туда запирают насовсем, то напрасно. Они ведь с Нечаевым ничего плохого ему не желают. Ну, полежит немного, отдохнет, лекарства поколют, сводят на процедуры. Там, говорят, даже пианино есть и разрешают играть всем желающим.
Он ее не слышал. Его захватило видение.
— Сынок, - негромко произнес Дрюня, — это ведь я!.. Ну, странный, непутевый, с пробитой башкой, ну, пьющий, а всё же твой отец!
В ответ существо вздрогнуло, улыбнулось, успокоилось, и, кажется, повернулось на другой бок.
Когда почти рассвело…
Когда почти рассвело, к киоску подкатили байкеры, стали пить пиво, поглядывая на забинтованного мужика, который стоял на коленях перед женщиной и обнимал ее за живот.
— Вот видишь, - сказал один байкер другому, указывая на Дрюню, — наверное, чувак без шлема ездил, вот башку и проломил.
— А я тоже люблю без шлема, — отвечал второй. — В шлеме, как в этой пивной банке, ничего не слышно - ни шума ветра, ни других звуков мира.
— Ну, ты даешь! А на хрена они тебе нужны, эти звуки мира?
— Я не могу объяснить.
Никто не может.
фото: freestockimages.ru
