Бабушка велела не уходить. Она только за деньгами домой сбегает и вернется.
Мальчик равнодушно смотрел на воробьев, клюющих навоз.
— Ты понял? — повторила она строже. Внук закивал. — Что ты мотаешь головой, как лошадь? Скажи, «да»! Ты же раньше говорил!
Мальчик задрожал, вытянулся струною, покраснел, лицо исказила мученическая гримаса, изо рта его вырвался звук, похожий на шипение.
Бабушка махнула рукой и отвернулась в огорчении.
Череда людей тянулась к полуторке, крытой брезентом, хвост очереди заворачивал за угол дома.
Какому-то солдатику в шинели и на костыле показалось, что мальчик глухонемой. Но бабушка не согласилась. А вот спросить у него, чего нынче он хочет, подушечек кофейных или леденцов лимонных, сразу скажет леденцов. Потому что слово на «л».
На что солдатик процедил: проклятая война.
Дама в пальто с облезлой лисой сказала, что не война виновата, а дурное воспитание. Вот она покупает цветное драже на Серпуховке. По двести грамм на нос дают. Она детям говорит, мол, отгадайте, дети, какого цвета конфета. И не по-русски, не подумайте. По-русски любой дурак сможет. По-французски. Кто отгадал — получил. Вот это воспитание.
К людям прислушивался мужчина в плаще серого габардина и серой же шляпе. Он сидел на скамейке у дома и строгал что-то ножиком. Но потом вдруг резко встал и подошел к мальчику.
Люди напряглись и отвернулись.
Габардин дал мальчику самодельный свисток и сказал, чтобы никого не слушал. А если граждане снова станут к нему приставать, чтобы свистнул.
Мальчик свистнул.
Люди вздрогнули.
Мужчина в шляпе улыбнулся, и все увидели, что улыбка ему к лицу.
Дама в лисе громко высказалась в том духе, что товарищ Сталин все для детей делает. Товарищ Сталин ночами не спит у себя в Кремле. А некоторые дети ведут себя так, что стыд один.
Улыбка слетела с лица Габардина. Он сказал, что насчет товарища Сталина гражданка в лисе права, а насчет мальчика не очень. Сам вырастет и все поймет.
И, вернувшись на скамейку, принялся снова строгать.
Будто был плотником, как Иисус.
Очередь с облегчением вздохнула.
Бабушка молвила в пространство, что хотелось на праздники пироги испечь. Но разве замесишь тесто без яиц? А тут по десятку в руки дают.
Она ткнула пальцем в мальчика. Смотрите, только одному внуку нужно по яйцу в день. Заикается он. Так сильно, что боимся, вовсе замолчит. Логопед сказал, каждый вечер смотреть на закат и выпивать яйцо. А потом петь песни из «Пионерской зорьки». И достоишься ли?
Она показала парню на костыле ладонь с цифрой, начертанной химическим карандашом, 504.
— Значит, вы пятьсот четвертая, — сказал солдатик, которому нравился во всем порядок. — А пацан пятьсот пятый?
Мальчик уставился на парня с интересом.
— Ну, что же ты не свистнешь? — ернически заметила дама с лисой.
— Он не свистит, потому что пятьсот третий, — ответила за внука бабушка. — Сынок, покажи гражданам ладошку. Мальчик показал номер. — А у меня дома белье вываривается. Представляете? Вдруг пена газ зальет?
Солдатик согласился приглядеть за мальчиком, а бабушка дала ему монету, чтобы позвонил, если что, В2-33-16, и побежала в сторону подъезда.
Дама в лисе посмотрела вслед бабушке и сказала солдатику, что зря он с ней связывается. Немцы они. У нее муж русский, и она Анна, но по паспорту немка. За ними в конце сорок первого приходили даже, но они уже эвакуировались.
Мальчик сорвался с места и побежал в сторону Нескучного сада.
Солдатик, оставив даму в лисе, заковылял вдогонку, но тот проворно скрылся в кустах. Парень поискал еще немного, отодвигая ветки костылем, закашлялся, жирно сплюнул, выругался и поплелся к телефону-автомату.
Описав полукруг, беглец оказался у желтого здания с табличкой: «Музей палеонтологии».
Отдышавшись, он постучал, никто не ответил.
Тогда он вытащил свисток, подаренный Габардином, и свистнул.
Вышла женщина в белом халате.
— Ты чего свистишь, как постовой? Вон звонок! Мальчик виновато смотрел на женщину, а она улыбалась. — Ага, понимаю, до кнопки дотянуться не смог?
Мальчик кивнул.
— Меня зовут Софья Аркадьевна. А тебя?
Мальчик показал ладошку с номером.
Женщина горько усмехнулась.
— Понятно. У тебя номер вместо имени? Мы вообще-то закрыты. Ну, ладно, пошли.
И они пошли — через гулкие залы. Мимо чучел и витрин, где лежали желтые черепа. Мимо кадушек с пальмами — в главный зал.
Там высился динозавр. Люди по сравнению с ним казались карликами.
— Нравится? — спросила Софья Аркадьевна, спустив на нос очки. — Почему молчишь? Мальчик опустил голову и покраснел. — Динозавры жили в мезозойскую эру. Двести миллионов лет назад.
В ее кабинете он увидел других людей, тоже одетых в белые одежды. Они стояли вокруг огромной кости и очищали ее кисточками. Софья Аркадьевна сказала, чтобы товарищи сделали паузу и познакомились с мальчиком.
— Его зовут Пятьсот Третий. Он немой.
Мальчик подбежал к столу, схватил листок, карандаш и написал: «Я — Тима. Меня поставили за яйцами. 503 — это номер в очереди. Я все слышу, но не могу говорить».
Софья Аркадьевна прочла записку и нахмурилась.
— Нужно отвести его домой. Он хоть знает, где живет?
Тимка снова написал на листке: «Не прогоняйте меня. Я заикаюсь».
— Это не страшно и не стыдно, — сказала Софья Аркадьевна, прочтя записку. — Прежде всего, успокойся.
И не хочет ли он помочь ученым? Тогда пусть берет кисточку и работает. Работа — лучшее лекарство. Вот бивень мамонта. Мамонты жили до ледникового периода.
Домой Тимка добрался к вечеру. Бабушка отряхнула его одежду, вычистила ботинки и объявила в печали, что на праздник пирогов не будет.
Она вбила яйцо в стакан, перемешала белок с желтком, добавила песку, укутала Тимку шалью и повела на балкон.
Шаль пахла нафталином и осенью.
Солнце повисло над рекой, над Нескучным садом и некрополем Академии наук.
Тимка подождал немного, пока солнце не превратилось в багровый шар, и сделал первый глоток.
Бабушка стояла сзади, положив руку на плечо.
— Ну, давай, пробуй, — сказала она. — Не будешь пробовать, не заговоришь.
Тимка набрал побольше воздуху и произнес нараспев:
— Я ви-дел ди-но-за-а-в-ра...
— Очень хорошо. Только не ври. Динозавры в Нескучном не живут. Они померли давно.
— А во-от и пра-а-вда, — пропел Тимка, сделав еще пару глотков. — Хо-очешь, вме-есте схо-одим?
— Отлично, — сказала бабушка. — Сегодня у тебя лучше получается, чем вчера.
Солнце уже наполовину опустилось за министерство обороны на том берегу Москва-реки. Под его лучами листва казалась фиолетовой, из-за деревьев торчал полукруг чертового колеса.
— Ба-а-а, — вдруг замычал Тимка, — мы-ы что-о-о, не-емцы-ы?
Бабушка застыла от неожиданности, потом схватила Тимку за плечо и резко повернула к себе.
Господь милосердный! Кто сказал ему эту глупость? Она принесла старенькую, лакированную, довоенную еще сумочку, порылась, нашла паспорт. Тимка увидел лицо молодой женщины с гладко зачесанными назад волосами, почти не похожей на бабушку.
— Что написано в пятой графе?
— Ме-етка-а, — пропел Тимка, глядя в паспорт.
Не метка и не немка, объяснила бабушка, а чешка. Они букву «ч» написали, как «н», а букву «ш», как «м». Из-за этого у нее были неприятности. Но теперь война закончилась. Немцев победили. Так что пусть больше к нему не пристают.
Тимка облизал губы, отдал пустой стакан бабушке и, немного подумав, спросил:
— А я кто-о-о?
— Успокойся, ты уж точно не немец.
С утра Тимка потащил бабушку в Музей палеонтологии.
Возле входа курили мужчины в тех же белых халатах, оглядываясь на дверной проем. Бабушка весело сказала, что вот, дескать, привела внука, который утверждает, — со смеху умрешь! — что он видел динозавра.
Но эта новость никого не развеселила. Бабушке объяснили, что музей закрыт.
Сквозняк гнал из раскрытой двери, как из потустороннего мира, клочки бумаги, на улице их подхватывал ветер и перемешивал с листьями.
Бабушка взяла Тимку за руку, собираясь уходить, но из музея вышли двое военных, ведя под руки растрепанную Софью Аркадьевну.
Увидев ее, Тимка безуспешно попытался вырваться.
Сотрудники музея расступились.
Проходя мимо мальчика, женщина остановилась и молвила, грустно улыбнувшись:
— Прощай, Пятьсот Третий!
— Гольдман, не разговаривать!
Дома Тимка достал тетрадь и трофейные цветные карандаши.
Он нарисовал зеленый фургон с надписью «Хлеб», Софью Аркадьевну, военных с пистолетами, бабушку и себя в курточке и написал: 15 октября 1952 года.
Когда Тимка допил десятое яйцо, глядя на закат и ведя напевные беседы с бабушкой, за ним приехал отец, чтобы забрать куда-то на Север.
Они уложили Тимку пораньше, но он не спал и прислушивался к разговору на кухне.
Отец, звякая вилкой о тарелку, спрашивал, молчит ли еще сын.
Бабушка умоляла его оставить мальчика в Москве, где отличные врачи и только стала налаживаться речь.
Ничего не вышло.
Потом Тимка смотрел через окно вагона, как по перрону, неловко размахивая руками и задыхаясь, бежит его бабушка.
Он стал жить в гарнизоне отца возле деревни, сожженной немцами. От изб остались печные трубы. Уцелела одна корова, от которой брали молоко для детей.
На десятый день рождения отец подарил Тимке игрушечный танк.
— Ты знаешь, что это такое? — спрашивал он, вертя игрушкой у него перед носом. — Ну, давай, скажи?
— Т-т-т... — задыхался Тимка.
— Ну!.. Ну!..
— Т-т-т...
— Черт! — ругался отец. — Вот черт!
— Та-а-а-нк! — пропел Тимка, вспоминая московские уроки.
— Все поешь! — ворчал отец. — Когда же ты, наконец, заговоришь?
Танк был американский, со звездой, очень похожей на советскую, только белой. Отец велел закрасить звезду красным, но Тимка не стал.
Танк был заводной. Он двигался по крашеным доскам пола, из дула вылетали искры.
На него прибегали посмотреть дети из соседней деревни.
Мать Тимки всем намазывала бутерброды с маргарином и вареньем из смородины, чтоб не завидовали.
Наевшись, они показывали друг другу черные языки.
Ночью Тимка спал, положив танк под подушку, а родители сидели у керосиновой лампы, пили спирт и читали вслух «Правду» про понижение цен.
Он отлично закончил школу, потому что на всех устных экзаменах ему одному разрешили отвечать письменно.
На выпускном балу он решил объясниться с девочкой, соседкой по парте с шестого класса. На всякий случай он написал несколько записок с признанием в любви и рассовал их по карманам. После первого вальса он схватил ее за руку и потащил во двор школы. Там он посмотрел ей в глаза и вдруг понял, что записки не помогут.
Он набрал полную грудь воздуха и сказал:
— Варя, я тебя люблю.
Девочка заплакала.
Тимка испугался.
— Ты чего? Думаешь, я вру? Я не вру! Это правда!
— Скажи еще раз, — попросила Варя, всхлипывая.
— Ну, я тебя люблю, — повторил Тимка. — А ты?
— Не в этом дело, — сказала Варя. Она обняла Тимку и поцеловала. От ее губ пахло черемухой. — Ты ни разу не заикнулся. Разве это не чудо? Значит, ты можешь поступать в институт.
— Я хочу стать актером.
— Ну, это уж чересчур. Тоже мне, Бернес!
В студенческом театре он играл лошадь Дон Кихота, которая ничего не говорила, а только ела овес.
Потом режиссер велел привязать к животу подушку, — Тимке дали роль Санча Пансы.
Герцога играл его враг, парень со второго курса, с которым Тимка все время дрался.
Герцог ходил за Варей, которая поступила в тот же институт.
Она играла Герцогиню.
На репетиции все шло нормально.
Во время спектакля Герцогиня подошла к Санча Пансе, и тот должен был произнести: «Боюсь, как бы синьора дуэнья не подложила мне свинью по части моего губернаторства...» И так далее.
Тимка примерял к себе роковое слово на «б» — «боюсь», и его охватил знакомый столбняк.
Герцог строил рожи.
Режиссер делал из-за кулис отчаянные знаки.
Суфлер из будки шипел:
— Боюсь, как бы синьора дуэнья...
Тимка молчал.
Его спас друг, Дон Кихот, который ездил на Тимке, когда тот был лошадью, и Тимка ни разу не споткнулся.
— Помолчи, друг Санча, — произнес свою реплику Дон Кихот в полном соответствии с текстом. — Эта синьора дуэнья прибыла ради меня из далеких стран!
Вечером они с Варей пили горький портвейн на скамейке в парке, и она, как могла, утешала Тимку.
— Ты можешь говорить, гад! Можешь! Можешь!.. Ты ведь уже перестал заикаться! Ты просто боишься публики!
В полупустом трамвае она усадила Тимку на места для детей и инвалидов, лицом к салону, сама уселась напротив и приказала смотреть людям в глаза.
— Нет, ты не на меня, ты на них смотри! А теперь встань и произнеси монолог.
— С ума сошла!
Варя вытащила из чехла гитару, ударила по струнам.
Тимка встал в позу, надел шляпу с пером, лицо его преобразилось в желтом вымученном свете:
— Синьоры! — звонко произнес он. — Синьоры, я, Санча Панса, был назначен управлять вашим островом, Баратарией, и как голяком я туда явился, так голяком и удалился! Ни у кого я не брал взаймы, ни в каких прибылях не участвовал! И хоть я и думал было издать несколько полезных законов, но так и не издал!
Пассажиры зааплодировали.
Когда они с Варей выходили, кто-то сказал Тимке, что у него талант. Спросили, как его зовут.
— Пятьсот Третий, — четко ответил Тимка.
После диплома Варя вышла за Герцога и уехала в Елец.
Единственный друг Тимки, Дон Кихот, пропал без вести в Афганистане.
Тимка снова чудовищно заикался, и ни на одну роль его не брали.
Тогда он укатил в Улан-Удэ, где принял буддизм.
Ему повезло, поскольку буддисты распевали свои молитвы.
Между мантрами Тимке подносили зеркало, чтобы он мог бороться со своей второй сущностью, которая заикалась.
Однажды в монастырь инкогнито приехал Гребенщиков, который тоже принял буддизм. Он желал найти Далай-ламу, а нашел Тимку.
Они попели мантры, попили водки, после чего Гребенщиков сказал, что тоже заикался, но потом почти прошло, и называл Тимку братом.
Через полгода он простился с монахами, вернулся в Москву просветленным, молчаливым и стриженным наголо, в телогрейке поверх оранжевого балахона и в солдатской шапке.
Над ним не смеялись.
Но Тимка все равно купил джинсы, кроссовки и майку, к которой он пришил цифру «503», и все думали, что это какой-то американский клуб.
За это время его родители перебрались в Канаду, бабушка умерла. Ее квартиру с видом на Нескучный кто-то продал, и там жили чужие люди. Как буддист, он не стал судиться с захватчиками.
Вообще-то Тимка хотел посоветоваться с Гребенщиковым, пытался звонить, но все время отвечала какая-то девица и хамила.
Варя с Герцогом тоже жили в Москве, и оказалось, что Герцог стал немалым банкиром.
Он разыскал Варю, и они разговаривали, сидя в ее джипе.
У другого берега из окон плавучего казино слышалась музыка.
Варя курила и вздыхала, что он так и не стал актером. Он ни о чем не просил ее. Как и положено буддийскому монаху. Она, прежде чем высадить его из машины, дала немного денег.
— Больше не могу, извини.
— Да чего уж там, — сказал Тимка. — Ты еще на гитаре играешь?
— Слушай, ты совсем уже не заикаешься! Кто тебя вылечил?
— Как нас учили в монастыре, раз ты не отвечаешь мне, то и мне незачем отвечать тебе.
Еще через год он сидел в Камергерском переулке, играя на горне из морской раковины, звук которой подобен рогу.
Мальчик из китайской чайной бесплатно приносил ему чаю, и они болтали по-китайски. Подливая чай Тимке, он говорил ему, что это очень, очень хорошо. Не случайно царь драконов поднес Шигэмюнию белую раковину. У них в Китае с ее помощью призывают к богослужениям. И вообще, ехал бы он в Шанхай. Тимка стал копить на билет.
Но все изменилось, когда однажды перед ним возник Дон Кихот, про которого все думали, что он пропал.
— Санча Панса! — вскричал Дон Кихот. — Какого хрена ты тут сидишь с этой раковиной?
Дон Кихот был в смокинге и бабочке, изо рта у него торчала сигара, как у обоих братьев Коэнов.
— В данный момент, — правдиво отвечал бывший Санча Панса, — я визуализирую над своей головой мастера в образе Амитабхи. Ты не пробовал?
— Нет, — сказал Дон Кихот. — А что это дает?
— Если молиться в неограниченном выражении осознания, можно силой благословения продвинуться в своем постижении.
— Вот это да! Ты совсем перестал заикаться!
Оказалось, что Дон Кихот из афганского плена попал в Голливуд и теперь вернулся насовсем.
Он сделал Тимку режиссером, а потом продюсером, и они стали работать вдвоем.
Тимка задумал картину о Москве и о себе. Кастинг проходил на «Мосфильме». Тимка и Дон Кихот сидели у столика, а из коридора родители по очереди приводили кандидатов на роль Пятьсот Третьего. Вдруг Тимка увидел Варю, которая тащила за собой мальчика — рыжего, в веснушках, с печальными зелеными глазами.
Он встал перед камерой, ему дали листы сценария.
— Чё говорить-то? — слегка заикаясь, спросил пацан.
— Тебе пока не надо говорить, — объяснил Дон Кихот. — Тебе нужно смущаться и молчать.
— Он один не сыграет, — сказала Варя. — Давайте,
я с ним, попробую, за бабушку?
— Так! — крикнул Тимка. — Все замолчали!.. Начали!..
Зажегся свет.
— Никуда не уходи, — произнесла первую реплику бабушка, — я за деньгами сбегаю и вернусь...
Натуру они снимали во дворе у Нескучного сада.
фото: pixabay.com
