Автор: Александра Машукова
Кинодраматург Наталия Рязанцева – о том, как грамотно выстроить отношения с предметным миром, чтобы вещи подчёркивали, а не забивали индивидуальность
– В России всегда встречают по одёжке. И если присмотреться, обнаружишь этот мотив чуть ли не в каждом классическом произведении, начиная с Долли, которая стесняется своих заплатанных рукавов при встрече с Анной Карениной. Несколько лет назад я всерьёз задумалась на эту тему и даже написала заявку четырёхсерийной телепередачи «Шинель в России больше чем шинель». С примерами из книг и фильмов. Скажем, из мемуаров Андрея Белого, который вспоминал, как все они завидовали Блоку, который всегда был одет с иголочки, а «мы одевались в дрянной лавке, леняся примерить». А Гончаров, оказывается, так любил свой вышитый носовой платок, что, забыв его однажды в гостях у Тургенева, потом несколько раз писал ему: не выбрасывайте, я за ним приеду! Очень без этого платка страдал.
Каждая серия должна была заканчиваться распродажей, где бы встречались молодые сценаристы и тоже рассказывали свои истории про одежду. Про детскую зависть, про мечты, про то, кого считали модниками и воображалами. Идея оказалась слишком трудоёмкой и затратной для телеканала, осуществлять её не стали.
Я сама на этой волне много о чём вспомнила. Интересно, что в детстве, когда я представляла себя взрослой, то в воображении складывался вполне чёткий образ – я знала, какие носочки, какие ботиночки хотела бы носить. На мою юность пришлась борьба со стилягами – сама я стилягой не была и терпеть их не могла. В старших классах с одноклассниками ходила в Центральный детский театр, мы смотрели спектакли, обсуждали. Помню, после какого-то спектакля выступил Сергей Михалков и сказал: «Но ведь существуют такие люди, их называют стиляги!» И зал разразился аплодисментами – просто оттого, что прозвучало это слово.
Что же касается меня, то лет до сорока я не могла одеваться так, как мне бы хотелось.
А в «Заставе Ильича» Марлена Хуциева, где вы снялись в эпизодической роли «надменной гостьи» на вечеринке, вы такая элегантная!
– Во времена моей молодости во ВГИКе среди тогдашних студенток вопрос одежды стоял остро. В общежитии случалось воровство – то комбинацию стянут, то чулки, кого-то за это отчисляли. Лучше всех одевались экономистки. Актрисы им завидовали – у них, как правило, ничего не было, при этом они отлично выглядели в любой одежде. В институте выделялась Регина Колесникова, учившаяся на экономическом. Мы с ней играли в одной волейбольной команде. Она была необычайно эффектной и на студенческих вечерах пела песни хорошо поставленным голосом. Уже потом она стала знаменитой манекенщицей в Доме моделей на Кузнецком Мосту. Кстати, манекенщицы в конце 50-х часто приезжали в общежитие ВГИКа танцевать рок-н-ролл.
Потом она вышла замуж за художника Льва Збарского. Интересно, что я присутствовала при моменте их знакомства. Все сидели в ресторане гостиницы «Националь»: компания художников, которые, по сравнению с нами, были людьми состоятельными, Збарский особенно, ведь он в то время считался очень востребованным иллюстратором. А неподалеку от художников сидела Регина со своими друзьями. В то время она уже работала манекенщицей в Доме моделей. И вот она сказала кому-то из своих, показывая на Збарского: «Познакомьте меня с ним». И примерно в это же время Збарский попросил своих приятелей: «Познакомьте меня с ней». Так начался их роман, который так печально закончился. Недавно про Регину Збарскую сняли сериал «Красная королева», но настолько неудачный, что мне стало за нее обидно.
У вас в те годы были какие-нибудь любимые вещи?
– Было мохнатое пальто, которое папа привёз мне из Австралии. Подруга взяла его у меня поносить и никак не отдавала, всё время у неё были какие-то свиданки. Потом отдала, правда, сильно потрёпанным. Но у меня было несколько пальто. Дело в том, что папа в то время был председателем научно-технического совета Министерства путей сообщения и довольно часто ездил за границу: их посылали то в Канаду, то в Австралию. В одежде он ничего не понимал, так что мама писала ему список необходимых покупок, отдавала его переводчице, и та уже по этому списку приобретала вещи. Переводчица в нарядах явно разбиралась, потому что папа, например, однажды привёз несколько кроличьих шубок, ну очень хорошеньких! Такую шубку я носила долго-долго и хорошо смотрелась в ней во ВГИКе, несмотря на то что Люся Гурченко уже ходила вся разодетая.
Люся была недосягаемым идеалом, чувство стиля у неё было врождённое. Помню, когда я в первый раз к ней пришла – принесла ей какую-то пластинку, она сидела и рукодельничала, шила что-то розовое. Я спросила: «Что ты шьёшь?» Оказалось, она сочиняет из двух розовых нейлоновых мужских сорочек одну рубашку с жабо Муслиму Магомаеву для эстрадного выступления. Она очень хорошо к нему относилась и вот так хотела ему помочь.
У Ларисы Шепитько появились очень красивые вещи после того, как она снялась в двух фильмах на Украине, и ещё её обшивала мама, Ефросинья Яновна. Во ВГИКе Лариса ходила с косами и была настоящей украинской девушкой. А однажды её постригли и завили. Мастер курса, на котором она училась, Александр Петрович Довженко, посмотрел на неё и велел немедленно «размочить чёлку», то есть всё убрать. Они вообще не любили чёлки, старики. Меня поэт Михаил Светлов несколько раз одёргивал по этому поводу. Считалось, что чёлки носят только профурсетки и что самое красивое – это открытый лоб.
За что ещё подвергались критике? За макияж. Благородные барышни красились минимально – как тогда говорили, перефразируя Куприна, «чем меньше девица надушена, тем лучше она пахнет». Но актрисы в институте, конечно, красились, да и мы много времени проводили в гримёрной. Это было наше любимое место. Студенты-операторы снимали не только актрис, но и нас, и мы даже могли отпрашиваться с лекций, чтобы в гримёрной всё попробовать. Помню, мастер, маститый кинодраматург Валентин Туркин с сожалением сказал мне на последнем экзамене: дескать, пришла во ВГИК такая хорошенькая девушка, а теперь вот с маникюром, с причёской, с накрашенными губами...
Тогда же стали продаваться и туфли на шпильках. Стоили они почему-то очень дёшево. Наденешь эти шпильки и идёшь – иногда по льду, в метель, но уже ни за что не хочешь менять их на сапоги.
Позже, в 70–80-е годы, наверное, проще было с одеждой?
– Конечно. Мы стали бывать за границей. В первый раз я поехала в Польшу с фильмом «Чужие письма» и много времени провела там в магазинах, отыскивая вещи, которые бы мне нравились. Некоторые девушки даже специально выходили замуж в страны народной демократии. Одна однажды сказала при мне: «Я так хотела хорошо одеться – и умереть!» Она действительно вернулась в Москву совершенно по-другому одетой, но не умерла, а двинулась по жизни дальше (смеётся).
У нас стали появляться друзья за границей. Например, Мария Дориа де Дзулиани (все звали её Мариолиной), славистка, преподаватель русской литературы в университете в Болонье. Она училась в СССР, знала всю Москву, написала несколько книжек. Я с ней познакомилась в Москве, и она пригласила меня в Венецию. Я приехала к ней в гости в 1983 году, во время Венецианского кинофестиваля, на котором вне конкурса показывали «Вассу» Глеба Панфилова. Сам Глеб был в жюри, и Инна Чурикова приехала вместе с ним.
Мариолина понимала про одежду всё. При этом она тогда только что вышла замуж за богатого итальянца, занимавшегося текстилем, и с началом новой жизни решила вообще изменить свой облик. То, что ей было не нужно, она складывала в большие короба, а мы с Чуриковой занимались их разбором. Инне многие вещи подошли сразу, потому что сложение у неё как у манекенщицы. Потом мы стали прикидывать, что кому подарить, – оказалось, всем всё нужно. В результате набрались две огромные сумки, которые ещё надо было как-то вывезти. Как? Решили, что презентуем проводнику поезда (я возвращалась в СССР на поезде через Венгрию и Югославию) бутылку хорошего «Чинзано». И правильно сделали. Потому что этот самый проводник высадил на моих глазах какую-то польку, заявив, что она контрабандистка. А меня не тронул.
Будущие звезды кино у ВГИКа: оператор А. Княжинский и актрисы Г. Польских и С. Светличная
Сегодня, при обилии выбора, труднее сохранить свою индивидуальность?
– Сейчас по одежде про человека практически ничего нельзя сказать. Раньше такого не было – и уровень достатка, и социальный статус считывались моментально. Нынче же всё перемешалось. Когда к нам во ВГИК приходит новый набор. Часто абитуриенты странно наряжаются, стараются выделиться, некоторые даже чересчур, причём их внешний вид может входить в диссонанс с текстами, которые они пишут. А вообще, индивидуальность – это всегда нелегко, независимо от времени.
Когда вы ещё в студенческие годы вышли замуж за Геннадия Шпаликова, пришлось какое-то время жить в коммуналке. Легко оба относились к быту?
– Ну, в коммуналке мы жили недолго. Гена очень любил домашний уют, любил сидеть за пишущей машинкой, завернувшись в халат, и стучать на ней. Дома у него были мама Людмила Никифоровна и две сестры, поэтому его было кому обслуживать, он ко всему этому и не прикасался.
Ему нравились эффектные жесты. Одно время он ходил в малице, которую привёз с острова Диксон, где был в командировке. Малица – это верхняя одежда охотников Заполярья, сшитая из оленьих шкур, надевается она прямо через голову. Он в этой малице выходил гулять на Патриаршие пруды. Но так как она была сделана из плохо обработанного меха, то от неё шёл резкий запах, и в результате мы поделили её на куски, на коврики. Так что эта малица осталась запечатлённой только на фотографиях.
С Геной мы жили по разным адресам – у моих родителей, у его сестры, в домах творчества... Вообще, я всегда легко меняла места обитания. Была таким мастером быстрого уюта, везде могла устроить свой «уголок сценариста», как это называла Кира Муратова, когда я жила у неё в Одессе.
Кинорежиссер Илья Авербах в их московской "берлоге"
Почему странную?
– До нас в ней жили Люда Чурсина и её муж, режиссёр Володя Фетин. Эта квартира находилась очень близко от студии «Ленфильм», на Кировском проспекте, в старинном доме. Они пригласили художника Юру Пугача. Дело в том, что Володя так любил свою жену, что хотел, чтобы она была везде-везде в их доме. Поэтому, например, в ванной (а там ванная была старая, с колонками) Пугач сделал витраж с лилиями, а между ними возлежала Чурсина. Причём было абсолютное портретное сходство. Я эти изображения отмывала потом собственноручно, и краска поддавалась с трудом. Правда, один витраж мы с Ильёй оставили в прихожей, особенного портретного сходства там не было.
Людмила Гурченко
Тогда трудно было найти хороших мастеров для ремонта?
– На «Ленфильме» были прекрасные мастера, которые умели делать всё! Проблема была в том, что в одиннадцать часов утра на студии они уже были пьяные, никто не работал. Чтобы снимать кино, надо было устраивать скандалы по всем цехам. Поэтому Илья иногда приводил мне маляров и штукатуров оттуда, но должен был лично с ними прошествовать до квартиры, чтобы они не смылись. Мастера там были разные. Некоторые собирали вещи по помойкам – дверные ручки, например, авось пригодятся. Кто-то делал абажуры, и у них можно было раздобыть каркасы. Абажуров я сшила довольно много – и в ленинградскую квартиру, и позже, в московскую. Занималась этим с большим удовольствием.
Я, кстати, вообще неплохо шью. Делала это всегда на машинке «Зингер» – она и сейчас стоит у меня в кладовке. Эта машинка была подарена в 1911 году моей бабушке по случаю рождения моей мамы. Теперь иногда даю её студентам для театральных этюдов.
А не боитесь, что сломают или не вернут?
– Нет, не боюсь. Хотя, кстати, мама моя её никому не давала: сама чинила, таскала всюду с собой. И если мама мне когда-нибудь снится, то именно за швейной машинкой.
Есть у меня дома и другие вещи, которым больше ста лет. Вот этот резной шкафчик бабушкины подруги подарили ей в 1902 году на шестнадцатилетие. У девушек в то время была мода не вышивать, а мастерить из дерева, любили всякое резное, и непременно в славянском стиле. Мой прадед Сергей Дмитриевич Ржевский в то время был губернатором Симбирска, и этот шкафчик, который использовали как аптечку, висел в губернаторском доме в бильярдной. Бабушка любила играть на бильярде. Аптечка прошла с ней через всю жизнь: не было уже ни Власьево, имения моего прадеда в Зарайском уезде, ни квартиры в Трубниковском переулке, ни казенной квартиры в Петербурге, где, говорят, висели полотна Айвазовского, а аптечку так и таскали с собой.
Из других бабушкиных вещей сохранился рабочий столик из ореха, предназначенный для рукоделия, он открывается – очень удобный, в нём много чего помещается. Интересно, что родилась бабушка в Одессе, куда мой прадед, после того как он отличился в русско-турецкой войне, был назначен цензором. Эта должность совсем ему не нравилась, он вообще тогда в основном музыкой интересовался – играл на скрипке – и успел основать там какое-то музыкальное общество. Когда на рубеже 70-х и 80-х мы с Кирой Муратовой проходили глубокую цензуру на фильме, который потом получил название «Долгие проводы», я, конечно, вспоминала, что у меня прадедушка был цензором в Одессе.
Потом его назначили губернатором Рязани, но, когда там в 1905 году случились погромы: все лавки позакрывались и по деревням пожгли множество усадеб, – он написал письмо императору, что не способен сдержать волнения, и снял с себя полномочия. Это был, видимо, очень умный человек. В своём имении Власьево прадед разбил роскошный сад, в духе английского природного парка, устроил там теннисные корты, он вообще был такой англоман. Уже в 60-е я встретила даму, которая училась в Мичуринске, в школе садоводства, и она рассказывала мне, что их возили на экскурсию во Власьево показывать прадедушкин парк как образцовый.
Прадед очень увлекался фотографией. Из Англии ему присылали прекрасную аппаратуру. Он снимал не только домочадцев и гостей имения, но и сад, усадьбу, аллеи, корты. Подобного качества фотографий того времени сохранилось вообще-то не так много. А у нас с братом – полный сундук.
А что же со всем вашим наследством стало после революции?
– Прадед умер ещё до Первой мировой войны. А бабушка в 1908-м вышла замуж за Сергея Рязанцева, сына директора гимназии в Замоскворечье, родила двоих сыновей. Но вскоре после революции муж ушёл от неё к какой-то докторше (он красавец был, Рязанцев, с двумя образованиями, да ещё и на скрипке играл). И она отправилась на поклон к Владимиру Бонч-Бруевичу, который был директором первого совхоза «Лесные поляны». Бабушка с двумя пацанами устроилась в совхоз счетоводом. Всё, что у неё оставалось, вложила в кооператив – его построили ровно посередине между платформами Лось и Лосиноостровская: деревянные, двухэтажные, очень уютные дома. С террасами, а некоторые даже с витражами. Вся наша улица состояла из бывших. Это был совершенно особый мир, который я в детстве очень любила.
А бабушка влюбилась в Нахимова. Он был единственным интеллигентом в совхозе, служил там агрономом. У бабушки в дневнике записано, как они познакомились. Как она, впервые за всю эту совхозную жизнь, вдруг увидела своего человека. Потом неожиданно вернулся Рязанцев, который работал тапёром где-то на Кавказе, озвучивал немые фильмы. Бабушка посоветовалась с сыновьями. Они уже к тому моменту выросли: дядя Митя разводил в совхозе кроликов и хризантемы, а мой папа возглавлял школьный совет. Вместе с дядей Митей они издавали в «Лесных полянах» рукописную газету «Вестник» тиражом восемь экземпляров – она сохранилась у нас в сундуке. Мальчики были воспитанные, поэтому сказали ей «решай сама», но вообще-то отца они не приняли. Нахимова же вскоре арестовали, выпустили довольно быстро, но совершенно больным. Бабушка ездила к нему в больницу до самой его смерти не скрываясь – Нахимов был женат, но его брак к тому времени уже развалился.
Всё это бабушка описывала в своём дневнике очень подробно. Остались также её дневники на английском – язык она знала прекрасно и после войны пошла работать переводчицей в газету «Британский союзник». Помню, как однажды в Лосинку приехал роскошный автомобиль с британским флажком – такого в нашем посёлке никогда не видели, – это англичане уговаривали бабушку выйти на работу. Потом она много раз брала меня с собой в редакцию, располагавшуюся в морозовском особняке на улице Коминтерна (так тогда называлась Воздвиженка). От того времени остались книжки, в том числе детские, подаренные мне англичанами в «Британском союзнике». Они ведь как видели, что кто-то пришёл с ребёнком, так сразу и дарили ему книжку.
Вы многое помните из своего послевоенного детства?
- Да я и военное помню. Например, как наша домработница Фрося, спасаясь от бомбежек, залезала под кровать, и своими толстыми украинскими косами запутывалась в пружинах, и мама её с трудом оттуда доставала. Фрося очень боялась бомбёжек, а я совершенно не боялась, воспринимала это как игру и всех звала бежать «в ямку», то есть в щель на огороде. Мне очень нравилось это приключение.
Это вообще серьёзнейшее время было, дошкольное. Глубокие вопросы решались! Например, можно ли кормить пленных немцев. У нас в Лосинке после войны работали немцы, иногда их нанимали в дома чистить уборные. Однажды прихожу домой, а на кухне немцы сидят. И моя бабушка и бабушка моей подружки Ленки Нахимовой с ними разговаривают: Мария Владимировна Нахимова знала немецкий, моя бабушка – английский, и вот они их кормили, угощали чем могли. Ужас я пережила непередаваемый! Мы потом с детьми спорили, правильно ли это – дискуссия шла по всему посёлку. Население наших улиц разделилось на патриотов и гуманистов. Мальчишки в основном были настроены агрессивно, я же прислушивалась к спорам и склонялась к тому, что надо кормить. И, в общем, немцам всё время приносили чего-нибудь зелёненького – от цинги: лук, редиску, огурцы. Всё-таки дети были милосердными.
Вы долго жили в Лосинке?
- До 1948 года. В год 800-летия Москвы мы получили квартиру в ещё не достроенном доме около Ярославского вокзала, на Краснопрудной улице.
Переезжать было ужасно жалко. Я писала стихи, прощалась с Лосинкой: «И утки больше не ныряют в заросшем тиною пруду». Там действительно был искусственный пруд, который напустили в войну, чтобы тушить зажигалки. Он был весь в ряске, и нам категорически запрещалось в нем купаться.
Однажды, правда, я в него нырнула. Это была целая история, тоже, кстати, связанная с вещами. Мне очень нравились фарфоровые статуэтки, которые стояли у подружки Лены Нахимовой на этажерке. У нас таких не было, бабушка вообще вела аскетичный образ жизни. А у нас лежали деньги для молочницы, триста рублей. И мы с Ленкой решили, что она продаст мне фигурки, а я заплачу ей за это деньги. Но чтобы избежать разоблачения, мы закопали и фигурки, и деньги в огороде. Все, конечно же, вскоре раскрылось, нас заставили сознаться, и чтобы отучить воровать, наши мамы в ярости бегали за нами вокруг дома. И я, удирая от своей, нырнула в пруд.
Пишущая машинка - до сих пор для многих рабочий инструмент. В том числе и для нашей героини
Кстати, а на чём пишете вы, какой у вас рабочий инструмент?
– Представьте себе, пишущая машинка «Эрика». Несколько лет назад она сломалась, а мастеров-то уже и нет. По объявлению нашла одного-единственного мастера в Москве. Он пришёл, рассказал о других своих чудаках-клиентах, которые продолжают работать на пишущих машинках. Назвал Фазиля Искандера, Петра Тодоровского (тогда они были живы). Оказалось, он собирает машинки. Я отправила его к брату, у которого есть немецкая машинка из трофейных частей. Бабушка купила её, устроившись в «Британский союзник». Машинка до сих пор работает! Мастер немедленно поехал к брату, но тот сказал, что ни за что машинку не отдаст. Но зато у брата на антресолях нашлась маленькая «Колибри» с японскими иероглифами, купленная им на блошином рынке в Канаде за один доллар. Мастер был счастлив – ведь такого вообще ни у кого нет! Потом мою «Эрику» взяли на выставку об истории советского кино на ВДНХ – чтобы показать, на чём сценаристы работали.
Вы ностальгируете по времени своей молодости?
– Мне и сейчас очень интересно. В том числе и с точки зрения литературы. Моя бывшая студентка Маша Сапрыкина пару лет назад сняла документальный фильм про поэтов – «Поэты, которых принимают всерьёз». Оказалось, что поэтов в России двадцать пять тысяч, – так она их всех прочла. Правда, ей нравятся совсем другие поэты, чем мне. И вот она сняла этакую прогулку с поэтами по зоопарку – довольно остроумно это было придумано, и при этом ещё взяла интервью у издателей, которые эти стихи печатают. И я поняла, что сейчас такое время с точки зрения литературы, которого не было и, возможно, уже не будет.
Во всех толстых журналах появляются очень приличные прозаические вещи, и даже возникла какая-то культура, некая планка, которая в кино сегодня утрачена. А в литературе это есть. Поэтому, даже не пользуясь электронной бездной, Интернетом, я никогда не скучаю. Я только и жду, что вот дочитаю работы студентов и возьмусь за новые книги или журналы. И ведь каждому сегодня находится место, и никто не боится себя предъявить.
Вы как-то сказали, что нашу биографию определяют не мечты, а антимечты…
– Я имела в виду творческую биографию и от слов не открещиваюсь, это так, безусловно. Если у кого-нибудь из нас получаются драматические сочинения, то они, как правило, вырастают из страхов. Либо своих, ещё не изжитых, либо пережитых кем-то в реальности и рассказанных автору.
А как на вас повлияли ваши собственные опасения?
– Это же подсознание, довольно трудно отследить. Не так давно главный редактор журнала «Сеанс» Люба Аркус устраивала просмотр нашего с Ларисой Шепитько фильма «Крылья», и я выступала перед показом. Посмотрев кино ещё раз, я увидела, сколько там моих опасений, рефлексии. Мне, например, нравится сцена в музее, когда висят фотографии лётчиц и среди них фото главной героини, и школьники ходят по музею и спрашивают экскурсовода: «А она погибла?» А она тем временем прячется за экспонатом. Понимаете, чтобы это написать, нужно было понимать изнутри, что чувствует женщина, про которую спрашивают: «А она погибла?» Вот я сейчас в этом состоянии.
фото: Микола Гнасюк; личный архив Н. Рязанцевой; Игорь Гневашев/RUSSIAN LOOK; Всеволод Тарасевич/ МИА "Россия сегодня"; Борис Кауфман/МИА "Россия сегодня"; Евгений Кассин/ТАСС
