Пабло Пикассо хотел жить на склоне горы Сент-Виктуар, которая десятки раз была запечатлена на полотнах его кумира, импрессиониста Поля Сезанна. Он хотел выходить утром из дома и видеть этот склон. Куда же завели его эти мечты?
Сезанн, «единственный учитель», как писал о нём Пикассо, не особенно любил говорить об искусстве: боялся увязнуть в терминах. Да и людей в последние двадцать лет своей жизни не сильно терпел: свёл все контакты до минимума, предпочитая обсуждать дела только в письмах, закрылся в небольшой студии и рисовал свою гору. Десятки раз, в разных ракурсах. Нет, он не ищет нюансов освещения, он ищет суть горы.
Вздрогнешь – и горы с плеч,
И душа – горе.
Дай мне о горе спеть:
О моей горе!
Сент-Виктуар, гора Святой Виктории, чем ты так приманила его?
В 1907 году на Осеннем салоне Пикассо видит ретроспективу работ Поля Сезанна, и это становится вехой. Конечно, он видел картины этого художника и раньше, но лишь на этой выставке, по его словам, смог по-настоящему в них «упасть». Пикассо говорил позже: «Влияние Сезанна постепенно заполнило абсолютно всё».
И свой призрачный дом (которого никогда не было в реальности и чертежах), дом любви к Сезанну, Пикассо первый раз строит именно тут.
Ну а теперь к реальности. Пикассо всегда был окружён людьми. Одна из статей, ему посвящённая, даже так и называется – «Последние тринадцать лет: в окружении друзей». Как в окружении огня или неприятеля. Роланд Пенроуз, британский художник, писатель и историк искусств, двадцать лет находящийся рядом с великим художником и начавший писать свою книгу по инициативе и при содействии самого Пикассо, рассказывает: «Пикассо однажды спросил у меня в «Калифорнии», нравится ли мне его здешнее окружение, и, не ожидая ответа, резко добавил: «А вот мне нет». Сад, несмотря на присутствие нескольких великолепных деревьев, казался ему искусственным, а архитектура здания, хотя и обеспечила ему массу места и света для работы, всё-таки сильно отдавала буржуазной вульгарностью 1900- х годов. Кроме того, близость Канна и его переполненных пляжей, а также растущее число поклонников, равно как и ловцов автографов, сильно уменьшали для Пикассо привлекательность этого жилища. Ежедневное посещение пляжа перестало соблазнять его, и он стал проявлять куда больше раздражения по причине частых вторжений, случавшихся днём, а ещё больше – из-за шума установленного где-то напротив его окон новомодного проекционного оборудования под названием «son et lumière» («звук и свет»), неутомимо и допоздна повторявшего по вечерам славную историю островов Лерен».
В средневековом Вовенарге Пикассо мучили сквозняки, там было мало освещения, зато открывался вид на Сент-Виктуар!
«Калифорния» – это вилла Пикассо в Каннах. И судьба этой виллы была решена. Однажды он позвонил по телефону старому другу и сказал: «Я купил Ле-Мон-Сент-Виктуар». Старый друг, зная любовь Пикассо к пейзажам Сезанна, всё понял неправильно. «Поздравляю, – ответил он. – Но какой?» Тогда Пикассо пришлось объяснять, что речь идёт не о картине, а об огромном имении площадью свыше 800 гектаров, покрытых почти целиком лесом, о древнем замке Вовенарг на северном склоне горы, о самой реальной горе (как вздох, как выдох, как вид и будущая жизнь), которая и дала название поместью и которую, конечно, купить было нельзя.
«Всё это случилось с головокружительной быстротой, – вспоминает Пенроуз. – С самого первого взгляда Пикассо был очарован суровым достоинством древнего сооружения с его башнями и крепкой каменной кладкой, возвышавшегося на скалах в центре дикой и прекрасной долины. Его благородные пропорции и сильнопересечённые окрестности напоминали художнику испанский castillo (замок), а отдалённость нового приобретения обещала сделать его настоящим убежищем, о каком он давно уже мечтал, – убежищем, расположенным вдали от фривольного легкомыслия Канна. Не прошло и недели, как Пикассо стал владельцем этого большого поместья, принесшего с собою ещё и титул маркиза де Вовенарга».
И потянулись долгие месяцы французской зимы, которую смешные французы называют холодной: «жестокий ветер под названием «мистраль» хлестал скалы и сосновые леса своими ледяными кнутами», однако отважный Пикассо всё равно снова и снова приезжает сюда, чтобы проверить, как движется работа. Новый дом, новые установления.
И тут происходит анекдот.
Прежняя смотрительница, не узнавшая нового хозяина, грубо пыталась отшить какого-то неизвестного ей шумного посетителя. (Мне всегда Пикассо чем-то напоминал кузнечика: и большой лысой головой, и подвижностью – то здесь, то там.) Когда же поняла, кто приехал в первый раз осматривать усадьбу, очень смешалась, открыла, разумеется, ворота и потом даже попыталась извиниться.
«Простите меня, мэтр, я была такой грубой», – сказала она. «Не страшно, – ответил ей Пикассо. – Вы всегда должны будете поступать с посетителями именно так и даже ещё хуже».
Пикассо знал толк в грубости, однажды он так сказал в одном интервью: «Имеет значение не то, что художник делает, а то, кем он является. Сезанн никогда не заинтересовал бы меня, если бы он жил и думал, как Жак-Эмиль Бланш, даже будь нарисованное им яблоко в десятки раз красивее. Что привлекает наше внимание, так это тревожность Сезанна. В этом состоит его главный урок».
Тревожность экономки ему понравилась.
…Помните картины Пикассо в его «аналитический» период? Помните его кубизм? Когда целый предмет разлагается на мелкие разнородные детали и зритель видит картину только по частям и только один фрагмент за раз. Например, только голову, но не тело. Только глаз, но не рот. (Рот как-нибудь в следующий раз.) Когда человек изображённый как бы разваливается, да и не человек вовсе – какой-то кузнечик. Геометрические блоки, увеличение объёма, исчезнувшая перспектива. В некоторые картины Пикассо даже вводит типографский шрифт и грубые материалы: обои, куски газет, спичечный коробок. И всё заполнено под завязку, выпирает из рам. Всего слишком много.
В первый раз этот фортель у Пикассо не прошёл: его новый дом оказался настолько просторным, что заполнить его было непросто. Дом был прожорлив и вместил в себя всё.
Сперва из Парижа прибыли фургоны для перевозки мебели, но там была не мебель – картины. И его собственные, и те, что он собирал. И Матисс, и Гоген, и Таможенник Руссо, и, конечно, Сезанн. Когда-то они лежали, перевязанные тканью, никем не виденные, никому не показываемые. А теперь их выпустили на свободу – и вот они тянут в себя красками, ломают перспективу, почти стрекочут, скворчат.
Вилла "Калифорния". В 1961 году перед виллой построили новое здание, оно закрыло вид на море - после этого Пикассо и перебрался в поместье Вовенарг
«Бронзовые скульптуры из «Калифорнии» прибыли без постаментов и были свалены вдоль подъездной дороги в том виде, как их выгрузили из фургонов. Длинная цепочка фигур выглядела так, будто их не просто притащили сюда, но и велели быть готовыми приветствовать приезд хозяина». Но главный сюрприз, который подарил замок художнику, – это был буфет. Тяжёлый, резной, XIX века рождения. Теперь у него появились новые друзья: прибывшая в замок мебель была куплена в антикварных лавках по всей округе, выбиралась за внушительный размер и стать; тут же толпились и мебельные твари поменьше, например стулья. «Если стулья нуждались в новой обивке, Пикассо, недолго думая, застилал их простой тканью и затем покрывал эти суррогаты холстов узорами, отражавшими краски окрестного ландшафта, где хозяйничало всевластное солнце». Ну чем не кубизм?
…Ну а теперь немного арифметики. Замок Вовенарг Пикассо купил в сентябре 1958-го. В 1955 году скончалась жена Пикассо Ольга Хохлова. Жаклин Рок, его возлюбленная, сильно надеялась, что после этого художник женится на ней, но свадьба была отпразднована только в 1961 году, когда Пикассо стукнуло почти восемьдесят лет.
Но в большом зале замка, где высится камин XVIII века, задолго до этой даты появились новые портреты Жаклин. Этот дом – её. Яростные красные, чёрные и мрачные тёмно-зелёные тона, и её лицо, которое изображено очень экономно и точно. На одном из них есть подпись: «Жаклин де Вовенарг». К чему такая многозначительность? А может, просто игра?
Когда Пикассо исполнились уже настоящие восемьдесят лет, он вдруг поменял решение и перебрался в городок Мужен, поближе к врачам. Там и умер.
Важно же всё-таки, что похоронить себя он всё равно успел завещать в Вовенарге. Там всё так и сохранилось. Кто-то написал: «Замок напоминает капсулу времени», – после его смерти ни Жаклин, ни Катрин (дочь) сюда больше не приезжают. Я бы тоже не вернулся.
кисловатая конфета мятная пастилка синий пакет
и розовый цвет миндаля в сахаре
кисловатая ширма сиреневого цвета отделяющая
зелёные листья пакета миндаля в сахаре от конфетно-розового цвета флейт
три франка девяносто три приторность холодный шоколад
триста восемьдесят пять мятные пастилки и вся сумма суммы этой суммы
какой майский вечер какой адский поезд и какая самба похотливая
обезьяна ставит будильник на час счастья и ставит закорючку хвостом в книге записей
синий тапок с китайским рисунком вздыхает а удовольствие
тянет свои кишки по арене букет гладиолусов прибитый
к граниту разрывает свои цепи в меду
луна прикрывает свои карты и потихоньку поджигает облака
(вдали ревёт осёл)
Это стихи Пикассо.
«Мне говорят, что ты пишешь. От тебя всего можно ожидать. Если однажды мне скажут, что ты ходишь в церковь, я тоже поверю» – так однажды написала Мария Пикассо сыну.
Кисловатая конфета, мятная пастилка, синий пакет.
Там, в его замке, всё практически сохранилось нетронутым: люди просто выехали – декорации остались. Ну, может, только фантики от конфет убрали: всё-таки там теперь музей.
На одном из натюрмортов в доме живут лютня и большой кувшин, которые как будто ухаживают друг за другом в каком-то танце.
«На кувшине, – пишет Роланд Пенроуз, – изображён новый знак, который можно было бы назвать логотипом Вовенарга. Это солнечный лик с четырьмя изогнутыми «щупальцами», исходящими от него на манер той древней эмблемы, что известна нам под названием свастики, или же астрологического знака Тельца с двумя добавленными рожками. Доминирующие цвета – бутылочно-зелёный и красновато-розовый – кажутся отблесками солнечного света, падающего на голый известняк горного склона, а затем профильтрованного глубокими тенями сосен, сочной и пышной травой с расположенных ниже лугов и здешней почвой охряного цвета. Есть в Вовенарге и вода, которую две причудливые головы, встроенные в каменную кладку террасы, струями извергают в два больших резервуара из неотёсанного камня – по одному вдоль каждой из сторон лестницы, ведущей к парадной двери. На самом деле это весьма изящные и уместные детали, разработанные португальскими каменотёсами в XVI веке. «Португальские они или испанские – это всё равно», – прокомментировал сии архитектурные излишества Пикассо, думая, вероятно, о Веласкесе и желая настоять на иберийском характере своего нового дома». Конец цитаты.
Это смотрится какой-то фольгой и туристической чушью. Пикассо слишком много менял домов, чтобы хоть к какому-нибудь из них по-настоящему привязаться. И к этим причудливым головам, и к этим лютням. Но этот свет, но эта гора, но этот Сезанн…
К чему всё оплакивать и оплакивать миндальные деревья в цвету? (Это опять из его стихотворения.) Ни к чему. Пусть отгорит северная заря, комически переодетая в кузнечика-богомола. Пусть придёт холодный мистраль.
После смерти мужа Жаклин хотела сделать из дома музей, но жители деревни (тогда их было около трёхсот-четырёхсот) этому воспротивились, опасаясь огромного наплыва посетителей. Когда в 1986 году Жаклин добровольно ушла из жизни, дом стал собственностью её дочери Катрин, которая согласилась открыть замок для посещения только в 2009 году, и теперь, с мая по сентябрь, группы туристов имеют возможность посетить дом и могилу Пикассо и его последней жены.
«В скромно декорированной спальне, на прикроватном столике, стоит телефон модели 50-х годов, на полу – огромный швейцарский колокол. «Поднимая его каждое утро, – рассказывает Пепита Дюпон, подруга Жаклин Рок, написавшая книгу «Правда о Жаклин и Пабло Пикассо», – Пикассо, которому уже было за семьдесят, проверял, есть ли у него ещё силы».
Силы были всегда. А потом исчезли.
Кончилась жизнь. Здравствуйте, покой и бессмертие. Лети, кузнечик.
фото: AKG/VOSTOCK PHOTO; LEGION-MEDIA; BRIDGEMAN/FOTODOM; AKG/EAST NEWS
