Автор: Алла Боссарт
6 марта Михаилу Жванецкому исполнилось бы 90. Наше золотое перо, Алла Боссарт, знала его лично, долгие годы дружила с ним. Тем ценнее эти заметки, не говоря уже о «боссартианском» писательском мастерстве.
В область живота
…Странно – я не помню момента явления Жванецкого народу.
Ильченко и Карцева на конкурсе артистов эстрады полвека назад – помню. Щуплого, носатого Гену Хазанова, конферансье в ансамбле Утесова – помню. А Михал Михалыч как бы был всегда.
Вроде как – я родилась, а он уже читал. Вероятно, по радио, потому что телевизора еще не изобрели.
А потом появились КВНы с пузатой линзой. Там искренне улыбались и обаятельно лгали москвичам Ниночка и Валечка, а в промежутках (так мне кажется!) в той же линзе плавал, подбоченясь, под одному ему доступным углом Михал Михалыч Жванецкий.
Ну а в девяностых мы уже, смею верить, дружили. Тогда я выносила ему мозг одним вопросом: всё вроде можно, а жизнь дико поскучнела… Как только стало «можно» — анекдот ушел, смех ушел. Осталось бешенство правды-матки и физиологическая реакция на щекотку.
Почему?
Смех не ушел, объяснял мне Жванецкий. Он просто переместился. Из области головы — в область живота и ниже.
Вот туда-то и спустилось искусство, спустился смех и переместился страх. Ведь и страх вместе со смехом гнездился в области головы.
Это был страх сверху.
Сейчас страх — снизу.
В период застоя, чтобы выразить свою мысль, надо было облечь ее в такую форму, чтобы никто не догадался. Только ты, я, он. И это вызывало смех такой «этажности»! Был дополнительный кайф от догадки, от ума собственного — гляди-ка, он намекнул, а я-то еще и понял! Была радость от того, что я принадлежу к тем, кто понимает. К клубу! Был — клуб. Его больше нет. Видно, отпала нужда.
…В годы, получившие название «лихих», когда мы, что ни апрель, мощным десантом высаживались в Одессе, – жизнь так же отличалась от сегодняшней, как и от времени кухонь с расцветом на них разнообразных культурных явлений, в том числе – Жванецкого.
В шестидесятые мы думали – это весна, но, оказалось, оттепель. А потом, в 91-м, подумали, что откуда ни возьмись с мелодичным звоночком нарисовалось новое государство, а это просто народу выкатили бадью круглосуточного портвейна, после чего наступило законное похмелье, и весь евроремонт на соплях превратился в тыкву, лихие кучера – в мышей, а из телевизора ножом по стеклу рвет душу звук лопнувшей страны.
Так что нужда семимильными шагами возвращается. Да шутить некому.
30 лет с Жванецким
…Иду по Козицкому на Петровку в «Столицу», несу (никаких мейлов мы тогда не знали) заметку и мучительно сочиняю заголовок. И – осенило: «59 по вертикали»! Это был мой первый текст о Жванецком, 93-й год. Выходит, тридцать лет я бьюсь над этой загадкой природы.
…Жил-был величайший шутник, чья бурная молодость прошла, а на седьмом десятке он обрел любовь, маленького сыночка и мудрость. Стал знатным и богатым. И заплатил за это своей величайшей веселостью.
Шагреневая кожа всепобеждающего юмора сокращается не в уплату за знатность и богатство, за сердце красавицы и мудрость пророка, Жванецкий лишь аккуратно платил времени назначенную каждому дань. Уникальный дар его не выдыхался, что бывает с возрастом у многих остряков, но приобрел горечь, как старое вино. Тот, кого растлила и воспламенила неподдельная страсть Талии, а не опереточное кокетство, расточаемое коварной музой комедии напра-нале, не может утратить божественного умения. Приключилось другое. Перед закатом Жванецкий НАУЧИЛСЯ ПИСАТЬ НЕСМЕШНО.
Горестные и даже зловещие комментарии Жванецкого к времени и месту – хотя и к месту, и ко времени, – были не для сцены. Не для публики, которая потому и избрала Жванецкого в кумиры, что он всегда беззаветно смешил ее. А следовательно – утешал. Потому что смешное, как известно, перестает быть страшным.
Публика жаждет сатирической щекотки, ее эрогенные зоны слишком открыты, а потому грубы, почти омертвелы. Жванецкий не остряк и не сатирик. Он – нежный, обидчивый мартовский заяц.
Сатира – инструмент элементарный, электронагревательный, вроде паяльника. Юмор – субстанция тонкая, ментальная. Строй души. Пыльца на ее крылышках.
Читатели Чехова растворились
В связи с Михал Михалычем важно понять одну вещь. Не он перестал к концу жизни быть кумиром. Публики не стало, вот в чем дело. Читатели Чехова, Зощенко, Булгакова, Довлатова растворились в разнообразных кислотах и щелочах.
Монтекристову авантюру превращения одной страны в другую Жванецкий встретил уже вполне искушенным грешником, ядовитым гением наблюдательности. Поэтому меня порядком изумляла его тимуровская преданность Ельцину, словно Шута – Лиру. К первому президенту России он относился как к одинокому беспризорнику, нуждающемуся лично в его, Миши Жванецкого, помощи. Я его избрал – значит, это «мой президент». Со всеми его потрохами и безобразиями. Примерно такой ход мысли.
Но вот грянула Чечня, потом 93-й год, и в сочинениях Жванецкого стала неуклонно утверждаться эта глухая тональность, словно гибельным распадом потянуло из-под двери. Желчен стал Михал Михалыч и потемнел лицом. И даже новорожденное дитя любви, сладкий сосунок, не рассеял его мрачности.
Не он один понял, что выбор был, как говорится, экзистенциальным, но мало кого так шарахнул личный пыльный мешок ответственности.
Вообще «Жванецкий и власть» – это отдельная тема. Центробежное движение по отношению к власти с годами и растущей славой сменилось у него центростремительным. Но уже трудно было понять, кто тут являлся центром.
Гениальный шут, Риголетто, пропитанный желчью, он свободнее многих, потому что ему известны границы ловушки: земной шар. Время узаконило народную любовь к нему, любовь истинную, при которой неважно все то, что известно о нем. Лишь то, что известно ЕМУ, становилось по-настоящему важным. И уж как-нибудь ему хватило проницательности и дальнозоркости, нашему пожилому корольку, чтобы разглядеть размытые контуры другой ловушки, у которой мы в плену всегда, а сейчас особенно: времени.
И я вновь прощала Михал Михалычу плавный переход из дразнителей гусей в истеблишмент, в компанию гусей, которые когда-то приглашали его посмешить в барвихинские бани, а теперь сами спешат по его приглашению и смотрят, впрочем, как и прежде, ему в рот.
Прощала королю неподходящую компанию за его блистательный королевский ответ на вопрос: «А что, вы собственно, имеете против коммунистов? – Собственно, все, что имею, я имею против них».
Это правда. Михаил Жванецкий мог выставить большевикам немалый счет. Кое-что ему компенсировали. В Москве, в восьмидесятых, у него появился свой театр, свой журнал, его феноменальная слава совершенно легитимна. Он вхож, дружен, влияет и все такое.
Невосполнимое
Но есть кое-что и невосполнимое.
Кем был бы Жванецкий без того потрясающего города, парящего на двух упругих ветрах – с моря и из степи? Без роскошного одесского языка и буйной, благоуханной, как акация, южнорусской литературной школы? Без своего папы – одесского врача и своей знаменитой мамы с Молдаванки? Без своих школьных друзей – одесских босяков, которые и потом на всех приемах, клубящихся вокруг дорогого земляка в Одессе, сидели рядом с ним как одесную, так и ошую…
...Эти раки стоили пятьсот рублей штука. Поэтому я не обиделась, когда Михал Михалыч закричал, едва я переступила порог:
– Разговоры отменяются! Я не могу! Ты понимаешь, что такое раки? Они требуют полной самоотдачи. Напейся уже наконец и отстань от меня!
В то утро Жванецкий в доме его друзей Инги и Валерия Пашковых провожал нас из Одессы, с «Юморины», которая окончательно из праздника города свернулась в праздник для своих, но зато какой! И потом надо же помнить, что такое «свои» вокруг Жванецкого, когда он вступает в город де Рибаса и Бабеля.
В 93-м Михал Михалыч Жванецкий въезжал сюда практически на белом коне. Роль белого коня исполнял синий «мерседес», встречавший его у поезда в знак любви и благодарности спонсорских кругов как полномочных представителей свободной экономической зоны. Ура. Справедливость торжествует. Синий «мерседес» увозит нас на тот же вокзал, и Миша Жванецкий устраивает на проезжей части небольшой парад-алле.
Незнакомые люди вылезают из своих автомобилей, чтобы обнять любимого писателя, который кажется таким счастливым со стаканом пива в руке, в обществе земляков, кордебалета обворожительных подруг и милых сердцу товарищей по борьбе, глядящих на него влюблённо, на прекрасном таком веселе в первый солнечный из этих апрельских дней в трехстах метрах от моря в Аркадии, счастливом, райском, пасторальном краю, где нравы как бы вновь изначально дружелюбны и просты, что в высшей степени свойственно мягкому курортному климату.
Веселый король, гармоничный благоразумный правитель, отдающий только те приказы, которые не составляет труда к общему удовольствию выполнить.
Тогда я думала, что гений пережил свое место.
Но нет. Михал Михалыч мог бы гордиться своей Одессой.
Одессой, где было так весело лет 25 назад!
Сдвинутые столы в ресторанчике Дома актера, до нашего конца долетает весть: едем в Аркадию, к Мише на дачу!
Подъезжали партиями. Счастье первых было безоблачно. Михал Михалыч чертом, как из-за кулис, выскакивал из-за занавески, отделяющей кухню от террасы, с миской огурцов или синеньких в руках, делал пируэт, играл глазами, комментировал, наливал, хохотал и обласкивал каждого. Стол, полный солений и отменного вина, гудел вокруг него, как эпикурейская школа, как море вокруг небольшой скалы; смех доносился из сада, из погреба, с крыши.
Некто в тройке
А потом приехал некто в тройке, с крупной блондинкой в золоте. Префект. В его районе, то да се. И он может тому да сему помочь. Если захочет.
Префект начал немедленно со всеми спорить, оповещать о своих литературных пристрастиях; неловкость воцарилась поголовная, гости боялись подвести хозяина и из последних сил выказывали корректность. Жванецкий разбухал с полчаса. Потом сказал:
– Вы сидите за одним столом с талантливейшими людьми страны. Это цвет нашей прозы, поэзии и журналистики. Вы должны слушать, что они скажут, слушать и запоминать, потому что такой возможности у вас больше не будет. Одно слово каждого из них в сто раз нужнее всего, что вы тут наговорили.
– Брось, Миша… – смутились гости.
– Не преувеличивай, Михал Михалыч, – усмехнулся префект. – Мы тут тоже не лаптем щи хлебаем.
И сидели еще долго, далеко за полночь полировали царапину, и разумный префект уезжал последним.
Сплошной март
Кем же стал в начале шестидесятых он, Миша Жванецкий, одесский инженер портальных кранов? Писателем? Глупости. Писателями, тем более такими… Такими писателями не становятся! Даже в Одессе. Но такими! Рождаются. Но не сегодня. Сегодня – маленькие, по три. По трое, в шеренгу. А тогда – ну звери! В Одессе… Но – тогда.
Я, говорит, собственно, до сих пор не знаю, литература ли то, чем я занимаюсь. Ведь это не отработано, не обработано... Это крик, плач, вопли... Нет, говорит, какой я писатель...
Тогда, в шестидесятые, Миша Жванецкий стал шестидесятником. Время было, повторяю, веселое. В компаниях артистов и умников, куда наперебой зван был интеллигентный сын доктора Эммануила Жванецкого, звенел сплошной март.
Март, прошу заметить, а не мат. Интеллигентская пора, ушей очарованье. Веселый недавний инженер портальных кранов от души шутил в кругу своих – по кухням, лабораториям и кабешкам. Мэнээсы, ученые остряки. Это на них оттачивался беспримерный юмор Жванецкого, который можно тупо передразнивать, но нельзя спародировать. Потому что пародия – жанр издевательский, а высмеять Жванецкого невозможно. Ибо его – НЕ ПЕРЕШУТИТЬ.
Жванецкому задали однажды хороший вопрос (да я же и задала): есть ли в жизни нечто такое, над чем никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя смеяться? Оценка эксперта была по-своему замечательной: над старостью, болезнью, голодом, безнадежностью, доверчивостью, смертью, войной, преступлениями, бездарностью, заблуждениями, слабостью ума, верой, надеждой и любовью….
Короче – над всей нашей жизнью. Которой мы обречены жить и над которой Михал Михалыч был призван и обречен смеяться.
Только порочному взгляду светских хроникеров и патриотичным комментаторам интернета могло примерещиться, что Жванецкий – человек без принципов. На самом деле его жизнь была подчинена своду правил, а в этом, по Марксу, главное условие свободы.
Мало кто был так верен старым друзьям и старым врагам (и даже, в известном смысле, женщинам, которым он никогда ничего не обещал). Он не игрок, и не сдавал тех, на кого делал ставку. Был беспомощен в быту, но не перечислить тех, кому он помог. Предан был своей Одессе, где оставалась пара близких друзей, и море не везде изгажено, и были бычки на Привозе и раки; Одессе, где только и можно было писать главное.
Он очень замкнуто работал, писал огромными страшными буквами на обеих сторонах листа, и вариации этих тридцати трех букв составляли смысл и существо его жизни. Он мало в чем нуждался, и уж совсем мало в ком: когда не стало Вити Ильченко, старенькой мамы, которая ушла позже Вити, и Ромы Карцева, – только Наташа, поздняя любовь, да их сын, да Олег Сташкевич, бывший режиссер, мытарь-секретарь. А теперь, совсем немного пережив Мишу, к нему, в их общую небесную Одессу, отправился и преданный Сташок.
А мы остались – кто где.
И наши лицевые мускулы вот-вот утратят способность к улыбке.
Сам Смех
Но я помню,что в образе плотного, лысоватого, а впоследствии и лысого еврея с дьявольскими глазами, к старости – разными, одним веселым и другим, полным слёз, – народу явился сам Смех. Смех мудрости, смех единственно верных слов в единственно верном порядке.
Он был Мастером, гуру смеха, обладателем черного пояса в этом виде единоборств. Если бы он родился в Китае тысячу лет назад, его называли бы Жван-цзы, что значит великий учитель.
Михал Михалыч, выпивая (что мы проделывали в разном составе нередко), я иногда называла вас Мишей. И вы ничего, нормально. В последний раз спрошу, о чем спрашивала тогда неоднократно: «Миша, как чувствует себя гений вот в этом во всем? –Ты хочешь, чтобы я ответил? Х…рово».
Прощайте, учитель. Прощайте, цзы. Не сосчитать, сколько мудростей, ослепительно точных, будто солнечный луч, упавший на скальпель, вы оставили ученикам.
«Смех как единоборство с х…ровостью жизни» - одна из важнейших.
У многих из нас, кому выпала честь сидеть с вами за одним столом, она (жизнь), так сказать, смеркается. Мы уйдем, вооруженные этой максимой. И водрузим ее как знамя там, куда придем.
фото: Архив фотобанка/FOTODOM
