Актёр и режиссёр Родион Нахапетов давно живёт в США, хотя и часто приезжает в Россию, чтобы повидаться с дочерьми, рождёнными в браке с Верой Глаголевой, и внуками. А ещё – с выросшими детьми, которым помог когда-то сохранить жизнь вместе с Наташей Шляпникофф, продюсером и второй женой
«А они розовые!»
– Однажды, это было в 1993 году, моя жизнь круто изменилась. Ночью раздался звонок и незнакомый голос произнёс: «Извините, пожалуйста, я хочу поговорить с Нахапетовым». Я говорю: «Это я». – «Мне ваш телефон дал такой-то, он сказал, что вы теперь живёте в Штатах». Я говорю: «Да, но вы знаете, что сейчас два часа ночи?» Он: «Извините, ради бога, я не знал, какая разница во времени, я просто помню ваши роли, вы сыграли столько хороших людей, и я подумал, что вы сможете мне помочь». – «Что случилось?» – «Моя доченька, Анечка, ей шесть месяцев, она умирает. И врачи ничего не могут сделать. У неё врождённый порок сердца. А в Штатах, мне сказали, можно сделать такую операцию, и она будет жить».
Я говорю: «Я даже не представляю, с какой стороны подойти к этому вопросу. Сочувствую вам, но вряд ли смогу что-то сделать». – «Да, я понимаю, но, может быть, вы найдёте врача, ведь вы всё-таки живёте там, в Штатах!»
Моя жена Наташа, услышав об этом, сказала: «Хорошо, завтра с утра я буду искать хирурга, который мог бы это сделать». Мы надеялись на интерес, который Запад тогда, в 90-е годы, испытывал к России, к тому, что происходит в стране. А дальше Наташа в высшей степени проявила свои деловые качества. Она обзвонила множество клиник и, в конце концов, нашла хирурга, который в своё время оперировал Булата Окуджаву. Врач сказал, что может бесплатно сделать такую операцию. Заплатить предстояло только за больничные услуги.
Мы вызвали эту девочку, Аню, и ей сделали открытую операцию на сердце. Почему ещё для меня всё замкнулось на этой области медицины: я вспомнил, как мама рассказывала, что, когда я был маленьким, врачи нашли у меня врождённый порок сердца. И сказали: если ваш сын доживёт до шестнадцати лет, считайте, что всё в порядке.
Как только мы помогли этой Анечке, нас начали засыпать звонками и письмами. И мы взяли на себя эту обязанность помогать, сделали около тринадцати бесплатных операций для нуждающихся детей из России. А потом я подумал, что это как-то странно: ребёнок, который приезжал к нам, он ведь живёт в Америке месяц до операции и месяц после. Это очень хлопотно, тяжело, а не лучше ли взять и привезти американских докторов в Россию, вместе с аппаратурой? Чтобы, скажем, за десять дней они могли сделать тридцать спасительных операций прямо на месте, в России?
Тогда мы решили организовать фонд помощи детям с врождёнными пороками сердца. Первая поездка врачей состоялась в 1995 году. Мы отправили 26 кардиохирургов, кардиологов, анестезиологов, медсестёр – главного врача клиники Стэнфордского университета Брюса Райтса и его команду. Всё это организовала Наташа. Договорились с Минтимером Шаймиевым, тогдашним президентом Татарстана. Почему именно с ним? Он сказал, что у них в республике очень тяжёлая ситуация с такого рода больными, по сути, в Казани тогда существовала лишь одна больница, № 6, где они лежали, больница была переполнена, не хватало техники, у врачей не было достаточного опыта для таких операций. Шаймиев выделил специальный рейс самолёта, чтобы можно было из Москвы в Казань перевезти аппаратуру. Мы везли с собой десять тонн оборудования. Это был не простой путь: договориться с «Аэрофлотом», с таможней, но в результате мы во время первой же поездки спасли около тридцати детей и ещё примерно двести человек было обследовано.
Помню, я тогда приезжал в Москву, а в это время шёл кинофестиваль, многие меня спрашивали «а что вы сейчас делаете?», я отвечал, что занимаюсь таким вот делом, фондом… В какой-то газете написали, что Нахапетов куда-то исчез. Я же очень гордился и горжусь этим периодом, потому что это не слова – это дело. Человек – это не то, что он говорит, а то, что он делает.
Хотя случаи были тяжёлые. Вот, например, наша любимица Люда. Ей было шесть лет, этой девочке, у неё был тяжёлый порок сердца и очень узкая аорта. Русские врачи сказали, что операцию делать вряд ли возможно, американские – что даже в Америке это трудно, потому что надо на полчаса отключать отток крови в мозг. А Люда была такая удивительная, живая, жизнерадостная… Невозможно было представить, что она может умереть, что она, как мама её говорила, живёт как на мине. То есть сердце могло разорваться в любой момент. Шёл консилиум, Люда на нём присутствовала. И врачи сказали: «К сожалению, мы не можем ничего сделать». Она бросилась к Наташе: «Тётя Наташа, помогите!» При этом она улыбалась, она всегда такая, как будто счастливая была. Наташа говорит: «Я тебе обещаю, Людочка, мы обязательно что-то придумаем, обязательно». И мы договорились, нашли хирурга, доктора Тренто из лос-анджелесского медицинского центра «Седарс-Синай», который согласился сделать операцию.
Люда с мамой приехали к нам, а у нас в это время жила Маша, моя дочка. Мы все жили в этой двухкомнатной квартире: Люда с мамой на диване, кто-то на полу, а Катя, другая дочка, и Маша в кухне. Мама Люды готовила вкусные татарские блюда. Девочке сделали операцию, сегодня она уже взрослая, замужем.
Или Даша Евсеева, четырёх лет. Я не знаю, помнит ли она вообще, как это было, но мы её помним. Она была такая маленькая, доверчивая, с грустными глазами. Ещё был мальчик Альберт, который очень боялся, что ничего не получится, что его не смогут спасти. У него от плохого кровотока были синие пальчики, синие ногти. А когда сделали операцию, кровоток восстановился очень быстро, он посмотрел на свои руки и говорит: «А они розовые!»
Наташа и Вера
– В первый раз я увидел Наташу в 1987 году, в отеле «Рузвельт», нас познакомил общий знакомый, поэт. Она тогда сказала, что в одном университете посмотрела фильм «На исходе ночи», и когда узнала, что режиссёр этой картины приехал в Америку, то захотела встретиться. Меня часто спрашивают, что это? Любовь с первого взгляда? Нет, я не очень верю в это, и в тот раз я просто подумал, что с этой женщиной хотел бы увидеться ещё раз. Может быть, потому, что она так восторженно рассказывала мне об этом моём фильме, который критика в России не очень приняла. А может, мне померещилось, что для меня открывается новая дорога: «На исходе ночи» купила для международной дистрибуции компания «Двадцатый век Фокс», и вот теперь появляется женщина, которая работает в Ассоциации независимого телевидения и предлагает стать моим менеджером… Но дорога эта оказалась крайне трудной, потому что рушились отношения с семьёй, с первой женой Верой, многое не складывалось в работе, и я очень переживал.
Как опытный человек, я уже давно понимал, что наши отношения с Верой под угрозой. Что если ты разлучаешься надолго, всегда есть шанс какой-то… ну не измены, но нарушения обычного режима семейной жизни. Я сделал фильм «На исходе ночи», работал над ним долго. У нас возникла трещина в семейных отношениях, холодок какой-то пробежал. Наверное, Вера ждала, что я приглашу её на главную роль в этом фильме, но она не походила на немку, и я взял литовскую актрису Неле Савиченко. Думаю, что это обидело Веру, хотя мне она свою обиду никогда не высказывала.
"Это сладкое слово - свобода!". 1972 год
Я много раз говорил, что считаю себя первооткрывателем Веры, потому что она не собиралась быть актрисой, она готовилась к спортивной карьере, была чемпионом Москвы по стрельбе из лука. А мне показалось, что вот эта девочка, которая идёт по коридору «Мосфильма», может быть, подойдёт на роль в фильме «На край света…», который я собирался снимать. Я не ожидал, что она талантливая, просто думал: надо сделать фотопробу. Сделали фото, ассистент её остановил, а она говорит: «Я не интересуюсь». Это мне понравилось. Потом её позвали подыграть уже почти утверждённому на главную роль молодому актёру. Паренёк вдруг засмущался, зажался, а она произнесла свой текст так легко, спокойно. Я смотрю: голос натуральный, всё живое.
Пошёл к заместителю главного редактора «Мосфильма» Нине Николаевне Глаголевой. Говорю: «Нина Николаевна, мне кажется, я нашёл актрису. Знаете, какая у неё фамилия? Глаголева». – «Да? Кто такая? Она что, родственница ?» – «Нет, не родственница, однофамилица». Нина Николаевна говорит: бери того, кто тебе нравится. Так Вера впервые попала в кино.
У нас сложились очень хорошие отношения, всё это привело к женитьбе, к тому, что мы нашли друг друга. Мне казалось, что я помог ей, так сказать, опериться. Сделать какой-то настоящий выбор для себя, для своей жизни. Я её опекал первое время, она ведь была очень юной. Мне было уже за тридцать, а ей всего восемнадцать-девятнадцать лет. Поэтому я ей патронировал – она опиралась на меня, особенно вначале. А потом осмелела, стала сниматься в других фильмах. Я, с одной стороны, радовался, а с другой – понимал, что если так пойдёт, то мы будем разлучаться на долгое время. Поддерживать отношения в таком режиме очень сложно, но нам удавалось. Поэтому во всех своих первых фильмах я снимал её – Веру.
Казалось бы, бывают идеальные пары, но мы знаем, что происходит: люди встречаются, живут иногда по пятнадцать-двадцать лет, а потом расстаются. Жалко, но, когда встречаешь новую любовь, это совсем другая история.
Вино из крана
– Меня ведь в своё время тоже буквально за руку ввели в режиссёрскую профессию. Это сделал Марк Донской. Мне было девятнадцать лет, когда я начал сниматься в его фильме «Сердце матери» в роли молодого Ленина. Он ко мне отнёсся как к сыну. Говорил: пойдём на монтаж со мной, посмотришь. Приводил меня в монтажную, я спрашивал: «Марк Семёнович, вот я сыграл эту сцену, а какой дубль вы отобрали?» Он говорит: «Сейчас посмотрим. А ты думаешь – какой?» И дальше объяснял мне, что он выбрал и почему, рассказывал, например, как важен ритм. Или снимали сцену на берегу Волги, администраторы фильма подошли ко мне и просят: «Ты не можешь поговорить с Марком Семёновичем, чтобы мы всё-таки снимали?» Потому что мы стоим уже целый день, светит солнце. Массовка, баржа по Волге плывёт. Целое дело. Я подхожу, говорю: «Марк Семёнович, давайте снимать, у меня уже грим тает». А он: «Ты что, не понимаешь, я не могу снимать, когда нет ни одного облачка!» – «Но почему?» – «Потому что я в этой сцене поставлю музыку, и эта музыка будет тревожной. Если я стану снимать голубое небо и положу эту музыку, ничего не получится. Мне нужен эпизод, вызывающий предчувствие беды, катастрофы». И я понял тогда: ага, значит, он подкладывает музыку мысленно уже сейчас. И вот так постепенно это меня заинтересовало. Я ухватывал то, что он говорил мне по дружбе. И, в конце концов, это привело меня к занятию режиссурой.
Дипломный фильм во ВГИКе, в 1972 году, я снял по Рэю Брэдбери – что потом самым неожиданным образом аукнулось в моей жизни. Вообще-то для диплома надо было быть осторожным, взять классику, Тургенева, например. Экранизировать американского писателя было не совсем правильно – так мне объяснял Игорь Васильевич Таланкин, руководитель нашей режиссёрской мастерской. Но я всё-таки настоял, потому что очень любил повесть Брэдбери «Вино из одуванчиков». Несмотря на то что это была дипломная работа, я занял в ней замечательных актёров: Махмуда Эсамбаева, танцовщика мирового класса, Владимира Зельдина, Марию Дурасову.
Конечно, тогда я и представить себе не мог, что могу когда-нибудь встретиться с самим Брэдбери. Это случилось в Америке. Однажды мы гуляли с Наташей и вдруг увидели на окне дома объявление: «Сегодня в 12 часов будет встреча с великим американским писателем-фантастом Рэем Дугласом Брэдбери». Я говорю: «Слушай, это же… Я дипломный фильм снимал по его книге. Пойдём!» Да, давай пойдём, пойдём. Взяли фотоаппарат. В зале книжного магазина сидело человек двести. Он сам выступил очень смешно, чем-то напомнил мне нашего драматурга Виктора Сергеевича Розова, такой хрипловатый голос и очень яркая речь. Мы с Наташей встали в очередь подписать книгу. Я Брэдбери говорю: «Вы знаете, а я делал дипломную работу по вашей повести. Я её очень люблю». А он: «Да и я её очень люблю». Я: «Да, но я в России сделал этот фильм». – «А можете показать?» – «Ну конечно, да… Я режиссёр из Советского Союза». – «О, интересно, интересно, у меня много друзей из России».
Он пригласил нас с Наташей в театр, где шли только его пьесы, он этот театр, по сути, и содержал. И мы стали приходить на его спектакли. Потом стали вместе выпивать там немножко красного вина. Мы встречались, разговаривали о кино, мечтали, потому что он хотел, чтобы я сделал фильм «Вино из одуванчиков». Однажды, когда я был в России, Наташа без моего ведома всё же показала Брэдбери мою короткометражку. Как она сказала, он расплакался. И сказал, что вот твой муж меня понимает, пусть он сделает сценарий.
Он привязался к нам очень серьёзно. А мы его просто полюбили от всего сердца. Он удивительный человек. Дружба с ним – подарок, который я получил от судьбы. Как-то мы сидели на спектакле, Брэдбери в первом ряду, и вдруг он начал смеяться. А там ничего смешного не было. После спектакля я у него спросил: «Что вас так рассмешило?» Он говорит: «Я плохо слышал текст и поэтому фантазировал, что мне в голову приходило. И такие смешные получаются комбинации». Ну вот как мы играли когда-то на дубляже фильмов: под определённое изображение вставляли совсем другие тексты, и получалось действительно безумно смешно. То есть он живой был, очень живой.
Так как он плохо слышал, нам приходилось кричать. И вот Наташа однажды говорит: «Надо, наверное, поменять эти наушники?» А он: «Нет, это не поможет». – «Почему?» Потому что, говорит, у меня мозг разросся, надо менять всю голову.
Ещё он говорил так: «Чем я отличаюсь от обычного писателя? У обычного писателя герой открывает кран и из него течёт вода – это нормально, это натурально. А у меня открывается кран – и из него течёт вино».
Мама
– Любовь к Брэдбери и в целом к фантастике у меня возникла благодаря маме. Подростком я был маленький, но удаленький: сквернословил, всё время бегал на улице с пацанами. И она стала подсовывать мне книги: фантастику, Жюля Верна… И я очень втянулся.
Вообще, про маму я могу говорить бесконечно. В жизни всегда есть какой-то образец – идеальный, может быть, даже несуществующий, к которому ты тянешься и которому хочешь подражать. Для меня таким образом была мама, и я счастлив, что могу что-то рассказать, вспоминая о ней.
Мама перед войной закончила Новомосковское педагогическое училище (это в Днепропетровской области) и готовилась стать учительницей. Когда началась война, она сразу же вошла в подпольную организацию. Это было на Криворожье. Украину уже оккупировали немцы. В 1943 году ей было дано задание перейти линию фронта и передать в действующую армию информацию, которую собрали подпольщики, о расположении немецких войск на этой части оккупированной территории. Информацию она держала в голове и с ней шла, при этом она должна была играть роль такой пустышки, беззаботной, глуповатой, наивной, которая ищет некоего лётчика, что её поматросил и бросил. Предполагалось, что немцы будут над ней смеяться, она немножко говорила по-немецки. Путь пешком от Кривого Рога до Сталино, то есть до Донецка, планировалось пройти за две-три недели, обходя немецкие посты, выбирая наиболее безопасную дорогу. Однако занял он у неё три месяца, во время которых она обнаружила, что беременна. И эта беременная женщина попала в гестапо, потом в концлагерь, бежала оттуда, её по дороге спасали русские люди, делали всё, чтобы сохранить её будущего ребёнка. Они понимали, что беременную женщину нельзя бросить на произвол судьбы.
Я многого про это не знал – весь трагический путь, который она прошла, я открыл для себя, читая мамины дневники. Оказалось, что существом, которое в ней созревало, был я сам. Конечно, это накладывает на меня ответственность, ведь люди отдавали жизни, чтобы спасти меня и маму. И шлейф этого подвига навсегда у меня в памяти.
После войны мама очень тяжело заболела: сначала туберкулёзом, а затем её должны были лечить от ещё более серьёзных заболеваний. Когда она попала в больницу, никто не ожидал, что она оттуда выйдет. Мне было девять с половиной лет, и меня решили отдать в детский дом. Там я быстро осваивался, хотя это совершенно особый разговор – в своей первой учебной режиссёрской работе, которая называлась «Помнишь?», я рассказал о том, как меня привели в детдом и как меня поначалу не приняла вся эта команда мальчишек. Маму в больнице удалось спасти, и через несколько лет она меня забрала домой. Именно тогда я стал интересоваться фантастикой, потому что она подсовывала мне эти книжки.
А ещё я пошёл в драмкружок. Жили мы в Днепропетровске. Наш сосед, артист по профессии, организовал драмкружок в местном Дворце культуры машиностроителей. Мама меня туда отправила. Я потихоньку втянулся и даже имел успех. Мама была довольна, ведь я уже не пропадал на улице с пацанами, а занимался хорошим делом.
Благодаря дилогии Донского Родион Нахапетов стал главным молодым Лениным советского кино
Когда в Днепропетровск приезжали выступать артисты – Сергей Бондарчук, Борис Андреев, – мы от самодеятельности помогали им на стадионе, были такими мальчиками на побегушках: воды принести, подкрутить что-то. И вот я подходил к Бондарчуку, вроде незаметно, и становился спиной, чтобы помериться с ним ростом. Спрашивал у своего товарища по драмкружку: «Ну как, сколько?» А тот: «Почти одинаково». И я так был счастлив: думал, вот здорово, я буду как Бондарчук! А Бориса Фёдоровича Андреева я потом снимал в своём фильме «На край света…». И спросил его: а помните, мы встречались, я был маленький? Он отвечает: «Правда? Я тогда был пьяный?» Говорю: «Нет, не пьяный, всё нормально». Он: «Ну тогда, значит, хорошее воспоминание, держи его побольше в своём сердце».
В общем, когда в шестнадцать лет я закончил школу и поехал поступать во ВГИК, у меня уже был опыт художественной самодеятельности. Не знаю почему, но руководитель драматического кружка Дмитрий Брозинский часто предлагал мне роли стариков. Я клеил бороду, усы, и так наловчился, что и голос делал старческий, и ходил медленно, шаркая. На экзаменах во ВГИК я сыграл старика перед Сергеем Герасимовым. Герасимов говорит: «Сколько тебе лет?» Я так ужасно волновался, что хотя знал, что мне шестнадцать, но почему-то брякнул «пятнадцать». Он похвалил: «Хорошо для пятнадцатилетнего сыграл старика! Молодец!» Я: «Нет, извините, мне не пятнадцать, мне шестнадцать лет». Герасимов: «Да большой разницы в этом нет». Вот таким образом старик, которого я играл, помог мне войти в профессию.
А мамина судьба и дальше складывалась очень тяжело. Ей не разрешили больше преподавать в школе, потому что она могла заразить детей туберкулёзом. Она должна была искать другую работу. И она нашла её – стала воспитателем в колонии для заключённых в Днепропетровске. Однажды, когда я приехал к ней летом, она мне сказала: «Знаешь, я тут вижу такое безобразие, я должна как-то реагировать на то, что здесь творится, потому что это несправедливо. Я познакомилась с некоторыми людьми, которых посадили незаконно, они ничего не нарушали, но считаются диссидентами». Оказалось, эти люди передают ей письма, которые она выносит за пределы тюрьмы. Мама написала письмо Хрущёву, в котором рассказала о той несправедливости, которую она видит, просила его вмешаться. Её вызвали к психиатру и сказали: если вы будете продолжать писать письма руководству страны, мы отправим вас в Игрень. В этом городе находилась психиатрическая больница. Однажды я послал ей деньги из Москвы, а они вернулись мне с указанием, что адресат выбыл в Игрень. И я понял, что, наверное, с мамой что-то случилось. Приехал в Днепропетровск, соседи мне рассказали: да, приезжала очень странная машина – не медицинская, но и не воронок. И вашу маму в пять утра вывели из подъезда, мы видели, как её били по животу. Она упиралась, не хотела идти.
Я поехал в Игрень, нашёл её. И она, вместо того чтобы горячиться, очень спокойно попросила меня: обратись в журнал «Советская женщина», там знают о моём подвиге. А ещё – через завуча школы попроси, чтобы учителя подписали прошение, чтобы меня освободили. Я всё это сделал. И, в конце концов, главврач отделения отвела меня в сад при больнице во время обеденного перерыва и сказала: «Спасайте маму, срочно! Потому что её хотят перевести в отделение для буйно помешанных. И тогда вы её уже вытащить отсюда не сможете. Вам есть восемнадцать лет?» Я говорю: «Да, мне недавно исполнилось восемнадцать». – «Значит, вы её можете спасти. Спасайте любым способом, пишите письма, требуйте. Тем более что вы, я слышала, артистом будете. Так сыграйте! Сыграйте, что вы сильный!» И я действительно стал играть эту роль. По закону восемнадцатилетний уже мог взять под свою ответственность больного. Таким образом я её оттуда вытащил.
Мама успела увидеть меня в моих первых работах: она смотрела «Живёт такой парень», «Первый снег», «Сердце матери». И для неё это было как победа, что ли. Потому что она прошла через такое тяжёлое жизненное испытание, и сын, в конце концов, достиг такой высоты, он играет Владимира Ильича Ленина. В те времена это была ключевая, очень ответственная роль.
Её смертельную болезнь от неё скрывали, но мама знала, что она уходит. И я это знал, но мы играли в то, что всё хорошо. «Всё нормально, не волнуйся, сыночек» – так она всегда мне отвечала. А потом я её перевязывал, у неё была огромная красная рана, которая не заживала. Ужасно. Я делал ей перевязки, примочки, укладывал её спать на балконе, потому что она задыхалась. При этом мы делали вид, что всё будет хорошо. Потому что таким образом мы как бы поддерживали друг в друге какой-то огонь надежды.
Я, честно говоря, хотел поменять фамилию, когда она умерла. Я сразу сказал, что буду Прокопенко, что я хочу мать свою прославить. Я хочу, чтобы от неё остался какой-то след. А Нахапетов… он бросил меня, не воспитывал, не помогал. Был такой порыв, но он замер, и вместо этого проросло желание учиться дальше. Поэтому я и пошёл на режиссёрский факультет – в эту сторону меня подтолкнула смерть мамы.
фото: МИА "Россия сегодня"; Юрий Будрайтис/ТАСС; EAST NEWS; RUSSIAN LOOK
