Архивный материал 2016 года
Автор: Мария Сперанская
У актёра Льва Дурова было два главных жизненных принципа. Первый – всегда находиться в движении. За это друзья прозвали его «перпетум мобиле». Второй – никогда не унывать. Ни из чего не делать трагедий, любые невзгоды высмеивать...
– Да, это правда. У папы была способность не очень-то радостные дела всегда обращать в балаган, – рассказывала дочь Льва Константиновича, актриса Екатерина Дурова. – Много раз он попадал в больницу с серьёзными диагнозами. В палату заходил озабоченный врач, приносил томограммы, там – какой-нибудь ужас. И папа, который еле дышал, был весь в трубках, сипел ему: «О, наконец-то! Давайте сюда свои «весёлые картинки», в Бахрушинский отнесём! Ну что, будете оперировать или пусть ещё поживу?»
И сразу всё становилось не так страшно, и как-то он выкарабкивался. Друзья восхищались: «Вот ты цепкий! Опять показал смерти кукиш?!» А однажды, борясь с тяжёлым инсультом, он даже придумал анекдот про собственные похороны. Сочинял при мне, угорали на пару. Будто в новостях сообщают: «Ушёл из жизни народный артист Лев Дуров. Прощание состоится в Театре на Малой Бронной». Народ идёт туда и вдруг слышит: «Дурова уже перевезли в Центральный детский театр (теперь РАМТ. – Прим. авт.), он ведь там начинал». Все в Детский. А им говорят: «Опоздали. Его уже в «Ленком» доставили. Он и там служил». Бегут туда, но и в «Ленкоме» уже никого, потому что актёра Дурова переправили в Сатиру, а затем ещё и в «Школу современной пьесы»! В итоге люди собираются на кладбище. Смотрят, а могила-то пустая. Потому что во всей этой суете гроб потеряли…
Вот и вам хватает сил шутить над самым грустным…
– Ну, если б я сейчас начала слёзы лить, Дед, так я его звала, меня бы первый не понял... Сам он держал за правило – никого не грузить своим «внутренним миром». И до конца жизни этому следовал. За неделю до смерти, в прошлом августе, почувствовал, что уходит. Я в это время выпускала в театре спектакль – главная роль, Васса Железнова. И он специально мне ничего не говорил о своём самочувствии. Знал, что иначе я всё брошу и от него не отойду. До последнего дня повторял: «Ничего, ничего. Отдышался, оклемался, всё нормально». Он словно ждал, чтобы я отыграла премьеру. И я успела…
Вы не раз называли себя папиной дочкой…
– Папа рассказывал, что, когда я появилась на свет, он подумал: «Какое счастье, что девочка! И в армию её не заберут, и спьяну никого не зарежет!» А у меня всегда было ощущение, почти физиологическое, что это он меня родил. Мы совпадали и по темпераменту, и по отношению к жизни, у нас были абсолютно идентичные реакции на всё, вкусы одинаковые – от произведений искусства до еды и одежды. Мама (Актриса Ирина Кириченко. – Прим. авт.) это воспринимала с юмором.
Помню, на отцовском 50-летии меня вынудили сказать тост. А я этого делать не умею, поэтому сказала первое, что пришло в голову: «Мам, приношу тебе свои глубокие извинения, но пуповиной я до сих пор соединена с отцом!»
О внешнем сходстве я вообще молчу. Дед, кстати, часто иронизировал по поводу своей внешности. Однажды ему предложили вступить в Дворянское собрание – корни-то его оттуда, из дворян. На что он ответил: «Спасибо, но я каждый день бреюсь». «В каком смысле?» – не поняли его. «В смысле каждый день смотрю на себя в зеркало. Ну какой из меня дворянин?»
Ржал, вспоминая, что, когда им в институте преподавали манеры, они с Олегом Анофриевым всегда были прислугой. Когда я вздумала поступать в театральный, мама не церемонилась и тоже начала с зеркала: «Ты себя в зеркало-то видела?» Я тогда была ещё и толстая, с румянцем во всю щёку, похожа на пластмассового пупса из «Детского мира».
Папа повёл себя тоньше: «Хочешь в актрисы? А тебя ничего не смущает?» – «Нет, ничего». – «Ну, всё-таки данные…» – «А у тебя?!» Ему и крыть нечем. Спрашивает дальше: «А что будешь читать?» – «Монолог Алёши Карамазова». Он опять за своё: «И тебя ничего не смущает?» – «Нет! Многие актёры не понимают, о чём он, а я знаю». В общем, меня уже было не сдвинуть – тоже дуровская черта. «Ладно, – сказал папа. – Только учти, я палец о палец не ударю, поступай сама». В Школе-студии МХАТ я пролетела со свистом, зато была принята в ГИТИС. Когда уже выпускалась оттуда, один наш педагог признался: «А я ведь тебя чуть не завалил на прослушиваниях. Всё убеждал комиссию: «Ну зачем нам этот шар?» Кстати, когда Дед поступал, комиссия тоже сомневалась – брать не брать? – из-за его невысокого роста.
Лев Дуров
Когда узнала, кто мои партнёры, даже сдрейфила – Марина Неёлова, Зинаида Шарко, Андрей Миронов. С Мироновым мы были знакомы. Они вместе с отцом играли на Бронной в «Продолжении Дон Жуана», сидели в одной гримёрной. Однажды после спектакля я ввалилась к ним без стука и увидела, как Андрей Александрович сдирает с себя окровавленную рубашку. Страшное дело! У него тогда обострился фурункулёз, но он себя не щадил, всё равно работал. Дед называл талант Миронова хрустальным, а Миронов после поклонов шутил: «Я играл гениально, и ты, Лёвка, мне даже не мешал!»
У них были неформальные отношения. Конечно, на «Фантазиях Фарятьева» Миронов вспомнил, чья я дочка. Но это не имело значения. Общался он со мной на равных, как со взрослым, опытным коллегой. Только так! Авербах добивался, чтобы на этот раз Миронов выглядел совершенно другим, без его знаменитого лоска. Не разрешал ему мыть голову, требовал зашуганного взгляда. И в такого персонажа я по роли влюблялась. На площадке меня все хвалили, но, если честно, я тогда мало что соображала, выезжала на интуиции. Деду, как я сыграла, понравилось. Зауважал.
А почему Дед? Домашнее прозвище?
- Стало домашним. На самом деле приклеилось оно к нему ещё в 60-х, в Театре им. Ленинского комсомола. Там Валю Смирнитского называли Мальчонка, Ольгу Михайловну Яковлеву – Девчушка, а отца – Дед. Так они и общались. Откуда прозвище, он вспомнил благодаря мне. Я любила расспрашивать и про детство, и как в театре начинал.
Дуров с Ириной Кириченко прожил 57 лет
А ещё отца прямо на сцене постоянно «колол» Олег Николаевич Ефремов. После конкретной реплики он шептал всего одно слово: «Колбаса», – и папу начинало трясти от смеха. Он не знал, что делать, пока кто-то из опытных коллег не подсказал: «Тебе надо его опередить». И вот на следующем спектакле Ефремов только набрал воздуха, а папа ему: «Ливерная!» Тут уж раскололся Олег Николаевич, да так, что пришлось давать занавес. Артисту Дурову объявили выговор. И тем не менее вскоре у него появилось много новых ролей: Чеснок, Огонь, Молодой Огурец, Говорящая Тучка, Репейник, Пудель Артемон… Часть афиш у нас жива до сих пор.
Урок грима в Школе-студии МХАТ
И вот однажды расселись они вокруг трубы в ожидании налёта, как вдруг из-за облака вынырнул вражеский самолёт в крестах и пролетел над их головами, низко-низко. Немецкий пилот посмотрел Деду прямо в глаза, оскалился и подмигнул. А потом сбросил весь бомбовый груз на госпиталь неподалёку. Спустя пару лет через центр Москвы должны были прогнать колонну пленных немцев – двадцать с лишним тысяч. Такое отец пропустить не мог! Кто-то из взрослых подсадил его на фонарный столб. С высоты он вдруг увидел в потоке понурых солдат того лётчика. И они снова встретились глазами. Вскоре после войны Лефортовский дворец стали ремонтировать силами военнопленных. Иногда они звонили в дверь, просили пить. И вот однажды за водой пришёл тот самый немец из самолёта. Отец в этом был абсолютно уверен! Глядя в упор, он дал ему воды и отрезал кусок хлеба. Тот не смог взять. Ребёнок вышел победителем. Больше они не встречались.
Да, рассказчиком Лев Константинович был великолепным. А как он начал писать?
– На даче часто гуляла наша с Володей (муж Екатерины – актёр Владимир Ершов. - Прим. авт.) компания во главе с Гармашом. Они с мамой сразу начинали говорить на ридной мове – она ж из Киева, затягивали украинские песни. А выпивали мы уже под Дедовы байки. Это были сплошь гомерические истории.
Со временем у каждого появилась своя любимая, и целый вечер все по очереди просили: Лев Константинович, а расскажите про это… и про это… Особым успехом пользовалась байка про чудесную мазь.
Ещё в молодости папа стал лысеть. И друзья по случаю привезли ему из Тбилиси от знахарки какое-то растирание на чесноке. Прямо к поезду, перед гастролями. А в соседнем купе ехали актёры Кашинцев, Мартынюк, Сайфулин и Смирнитский. Стали они выпивать, а закусить нечем. Стучат к Деду: «Съедобное есть?» – и косятся на банку с мазью – чесноком же прёт! Отец говорит: «Нет! Это средство, чтобы волосы росли». Они его оборжали, мол, размечтался, и ушли. Ночью отец проснулся и увидел: на крючке висит парик его попутчицы Ольги Михайловны Яковлевой. Тогда парики были в моде, их многие женщины носили. Примерил – красота: волнистые локоны ниже плеч, светло-русые, как у него. Так и вошёл к ребятам: «Ну, смотрите – выросли! А вы мне не верили!» Смирнитский от смеха упал с верхней полки и сломал руку, остальные решили, что у них белая горячка.
И вот однажды во время посиделок кто-то сказал мне: «Слушай, за Дедом записывать надо. Или хотя бы магнитофон включать. Такая фактура! Жаль, если всё пропадёт». Вначале отец отреагировал бурно: «Вы чего?! Буду я ещё на магнитофон!» Но мы убедили, что байки его интересны не только для домашнего пользования. В итоге у него вышло четыре книги. И хорошо разошлись, даже переиздавались!
А ведь в какой-то момент Дед чуть не дал задний ход. Он попросил прочесть несколько рассказов о военном времени своего друга – большого писателя Виктора Астафьева. Спустя время тот позвонил: «Лёвка, фулюган, читал в самолёте твои сочинения, ой хохотал! Соседям показывал – тоже смеялись. Чуть в воздухе не перевернулись! Никогда больше не пиши, и так развелось графоманов!» Папа сник, а потом решил: «Буду-ка считать, что Астафьев просто ревнует».
А познакомились они оригинально. Мы были на гастролях в Красноярске. Выдался свободный день, и отец, который ненавидел сидеть на месте, предложил: «Ведь где-то недалеко живёт писатель Астафьев. Давайте съездим!» Высоко ценил его слово. В Овсянке деревенские показали нам нужный дом. Калитка оказалась по-простому заперта на крючок, но можно было просунуть руку и открыть. Вошли, пошумели: «Есть кто? Хозяева дома?» Видим – женщина в окошко выглядывает. А потом вдруг раздался крик: «Витюня! Лёвочка приехал!» Как будто близкий родственник стоит у дверей. А ведь они раньше вообще никогда не встречались! Целый день мы провели вместе. Гуляли по Овсянке, Виктор Петрович всё нам показывал-рассказывал, даже водил на могилу своей мамы, потом обедом потчевал. Ощущение было такое, что они с папой дружат с детства. А люди просто совпали.
Дуров вообще легко сходился с людьми?
– Да. Он считал, что по отношению к окружающим могут быть две внутренние установки. Одна: все люди дерьмо, и докажи мне, что ты – нет. Вторая обратная: все вокруг замечательные, а если нарываешься на дерьмо – сам виноват. Так вот у папы всегда была вторая установка, он принимал всех и очень страдал, когда заставляли разочаровываться.
Чаще прощал, но бывало, что вмиг рвал отношения, причём навсегда, если кто-то вёл себя непорядочно, подло, по-хамски. Пусть даже не с ним, а с кем-то другим. Такой случай произошёл в конце 80-х. Фамилий называть не буду.
Дед с двумя коллегами готовился к спектаклю в гримёрной. И вдруг его приятель, актёр очень известный, народный, начал страшно унижать другого. А тот был безобидный человек, пожилой уже, который всю жизнь прослужил в этом театре, но играл в основном «кушать подано». И вот народный из-за какой-то ерунды на него совершенно омерзительно разорался. Отец по складу резкий, правдолюб – объяснил народному, кто он есть, и подытожил: «Я тебя теперь знать не знаю, на километр ко мне не подходи!» Больше они никогда не общались.
Дед ведь и подраться легко мог. О себе говорил: «Я не храбрый – я безрассудный. Со мной лучше не связываться, я лефортовская шпана». Вспыхивал молниеносно. Классическая история – как мы с родителями ехали на троллейбусе в театр. У них спектакль, ну и я хвостом увязалась. Лет пятнадцать мне было. Они сели впереди, а я стояла на задней площадке. И там ко мне стали клеиться два подвыпивших парня. Услышав это, папа встал, подошёл к нам. Мама уже знала, чем всё закончится, и, не поворачивая головы, лишь индифферентно протянула: «Ну Лё-ё-ёва…» Папа траектории не изменил. На остановке открылись двери. Через секунду парни валялись на асфальте – он просто молча взял их за шкирку и выкинул, как котят.
Самое интересное, что и мне это передалось. В девятом классе я перешла в другую школу. В первый же день, после уроков, на меня попытались наехать два одноклассника: «Ну чё, Дурова…» Продолжить не успели – уже ползали по полу. При опасности я была стремительной, как папа. Лишь с возрастом мы оба научились притормаживать.
Вырисовывается классический образ «плохого парня». Обычно в таких и влюбляются хорошие девочки.
– Так и было. Папа учился на третьем курсе, когда у них в Школе-студии МХАТ появилась мама – перевелась из Киевского театрального. Она была потрясающей красавицей – яркая, рыжая, глазастая, статная. Папа подошёл к ней и говорит: «Учти, ты – моя будущая жена!» – и стал думать, как бы её охмурить. А вокруг уже наворачивали круги Игорь Кваша и Валентин Гафт, да и других поклонников была туча. Выбрал тактику осады: постоянно попадался ей на глаза, смешил, провожал после занятий. Постепенно они начали встречаться.
Однажды Дед решил преподнести маме букет. Денег на него, естественно, не было. Когда стемнело, он стал ползать по лефортовским палисадникам и тырить «лютики» у соседей. И вот лежит на очередной грядке, перекусывает зубами стебли роз, а тут хозяева. Он дал дёру и в темноте налетел шеей на проволоку. Рассказывал, что синяя полоса потом была как у висельника. Мама подвиг оценила. Вскоре они поженились.
Многие удивлялись: «Она же выше Лёвки на целую голову!» Что родителей не смущало абсолютно. Мама ещё и каблуки носила. Это был аттракцион!
Ревновал Дед её страшно. Как-то раз, ещё в студенчестве, он увидел, что мама стоит на улице Горького и оживлённо разговаривает с каким-то солидным кавказцем. Подскочил к нему и – в челюсть. У мужика искры из глаз, а мама возмущается: «Ты с ума сошел! Он просто спросил, где тут магазин «Российские вина»!» Другую историю папа часто рассказывал на бис.
В конце 70-х у мамы было потрясающее розовое пальто из букле – писк моды. Одно на всю Москву – друзья привезли из Франции. И вот возвращается как-то днём папа из театра на троллейбусе, и вдруг за окном мелькнуло что-то знакомое, розовое. Пригляделся – да это же его жена обнимается с каким-то типом! Отца затрясло. Решил: убью обоих! Не помня себя, он добрался до дома. Отпирает дверь, а за ней жена: «Что случилось? На тебе лица нет!» «Значит, это не ты сейчас целовалась на бульваре?» – выдохнул Дед с облегчением и показал кулак розовому пальто, спокойно висевшему на крючке в прихожей.
Зато мама отца не ревновала вообще. Была почему-то совершенно в нём уверена. Держалась всегда очень спокойно, с достоинством. Это воспитание – она ж «из бывших». Бабушка её служила фрейлиной при дворе его императорского величества, а дед был генералом царской армии, и аристократизм в ней чувствовался.
Она редкостно афористично формулировала свои мысли, в нашем кругу её до сих пор цитируют. Однажды Дед крыл кого-то по телефону матом. На что мама хладнокровно заметила: «Лёвочка, ты создаёшь в комнате невыносимый фонетический климат!» Или другой пример. Спрашиваю: «Мам, объясни, почему я и папа с N давно на ты, а ты – упорно на вы?» И она выдала: «Катенька, вы не понимаете прелести пафоса дистанции». Так что в смысле юмора они с папой слились в экстазе.
Как-то к нам на дачу друзья привезли приятелей-немцев. Мы сводили их на пруд искупаться, потом накормили обедом, налили по рюмочке. Немцев разморило. Спрашивают: «А где у вас тут можно поспать?» – «Да где угодно! И они разбрелись по дому. Тут из своей комнаты выплывает мама. Интересуется: «А где немцы?» «Да выпили и спят вповалку», – отвечаю. – «Вот поэтому мы их и победили». Занавес.
«Я прожил с одной женщиной больше 50 лет. Потому что не предъявлял ей претензий»
Папу нельзя назвать подкаблучником, но советовался он с мамой всегда и во всём. Она была его камертоном по вкусу. Вместе они прожили 57 лет и серьёзно ни разу не поссорились. Отец считал, пусть страсть с годами проходит, но если остаётся потребность дружить и быть собеседниками, то это и есть залог счастливой семейной жизни.
И ещё у него был секрет крепких отношений: никогда не говорить дома о деньгах. Мама даже не очень-то представляла, сколько он получает. Помню, она попросила на что-то, Дед сказал: «Возьми там, в верхнем ящике». «Но, Лёва, там ничего нет». «Нет – значит, заработаем!» И всё, вопрос снят.
Школа-студия МХАТ. Справа от Льва Константиновича - будущая жена Ирина Кириченко
В 90-е кино снимать стали мало, доходы упали. Зато открылись возможности для бизнеса. Дед веселился: «Ну какой из меня бизнесмен!» К тому же был убеждён, что совмещать творчество и бизнес неправильно. А некоторые актёры совмещали. Он видел, как они меняются, и переживал. Однажды поделился со мной: «Сейчас вот Сашку Абдулова встретил. Начал он мне что-то про бизнес свой рассказывать, и глаз у него сразу волчий стал. Волчий!»
Урвать побольше – не входило в круг отцовских приоритетов.
Да, зарабатывал он неплохо, но экономить не умел, всё сразу спускалось… на жизнь. Очень поздно купил себе первую машину – «копейку» «Жигули», а иномарки у него так никогда и не было. Водил чудовищно! Потому что не терпел, если на дороге его кто-нибудь обгоняет. Тут же вскипал и делал всё, чтобы вновь оказаться впереди.
Он же стремительный, «вечный двигатель»! Второй раз люди к нему не садились. Однажды мы попросили его «выгулять» знакомых французов. Всех нас вместе он повёз в Сергиев Посад – в лавру. Когда мы вернулись домой, французы были зелёного цвета. Говорят: «Лев, знаете, сколько штрафов мы заплатили бы под Парижем? Несколько тысяч франков! Надеемся увидеть вас снова, и желательно целым!»
Это правда, что семья ваша жила в довольно стеснённых условиях?
– Дед мог хлопотать за кого угодно, только не за себя. Считал это унизительным. У него была установка – мне подачки не нужны. После шести метров в коммуналке, где я родилась, мы получили крохотную однокомнатную квартиру в хрущёвке.
Мебель втиснули с трудом, папе даже пришлось самому сколачивать мне кроватку – типовая не вписывалась. А тут ещё мама с Украины привезла своё пианино – очень любила Баха играть. Поэтому лет с пяти я спала на раскладушке, которую на ночь ставили вдоль инструмента, под клавиатуру.
Когда к нам приезжал мамин отец Николай Данилович – здоровенный дядька, военврач, он снимал-надевал пальто на лестничной клетке, потому что в прихожей не помещался. Несмотря на тесноту, гости у нас бывали постоянно. Как-то ночью папа вернулся со съёмок вместе с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Тот споткнулся о мою кроватку: «Ой, какая девочка! А можно её разбудить? Я так детей люблю!» Лишь спустя двенадцать лет мы перебрались в двухкомнатную квартиру на Фрунзенской набережной. Там мама с папой и прожили до конца своих дней.
А почему родители приняли решение отдать вас в интернат?
– Им некуда было деваться. Бабушки уже нянчили других внуков, а сами родители, как я всегда шучу, решали судьбы русского театра. Домой меня забирали только на выходные. Скучала, конечно, но «отбывала срок» без капризов: надо – значит, надо. Интернат, кстати, у нас был приличный, в число воспитанников входили дети дипломатов, артистов.
Что угнетало, так это одинаковая казённая одежда. Помимо формы девочкам выдавали жуткие байковые платья, пальто с цигейковым воротником и фетровые боты. Из дома могли быть только шапки-варежки. И кончилось это плачевно: папа привёз мне из ГДР милую жёлтенькую шапочку с козырьком, в интернате мне в неё тут же нагадили. Не выделяйся!
А ещё постоянно хотелось есть. Кормили-то нормально, просто мы росли. Но приносить еду в интернат запрещалось – холодильников не было. Моей однокласснице родители всё равно давали с собой докторской колбасы в пергаменте. Жанка прятала её под матрас, и вскоре «нычка» начинала вонять. А разрешённые гостинцы из дома – яблочки-конфетки-печенье – сжирались за час. Поэтому мы тырили хлеб из столовой и всё время его жевали.
В середине 70-х вышел фильм «Странные взрослые». Там бездетная семейная пара удочеряет девочку. По иронии судьбы приёмных папу и маму играли мои родители. Но никаких параллелей и обид у меня не возникало – мол, меня в интернат сдали, а в кино – оттуда берут. Наоборот, мы с Риткой Сергеечевой, игравшей девочку-сироту, сразу подружились и дружим до сих пор. Сколько раз я бывала у них в гостях в Питере, а она на все каникулы приезжала к нам в Москву. Папу она звала «отец» до самой его смерти.
С дочерью Катей в Ялте. 70-е годы
А что, процесс был жёсткий?
– Как раз нет. «Розги» применялись лишь однажды. Мне было лет восемь. В театре родителям выдали зарплату – две купюры по 25 рублей. Они лежали на столе, под вазой. И я одну стащила – на мороженое. Не понимала, что это немалые деньги по тем временам. Пропажу, конечно, заметили. «Кать, ты не брала?» – спросили меня, и я соврала: «Нет».
Искали по всей квартире, даже пианино двигали – мало ли куда сдуло? И вдруг мама находит бумажку в кармашке кукольного платья. Как же папа рассвирепел! Схватил тапок, отлупил меня как следует, а потом выставил из квартиры на лестницу: «Мне такая дочь не нужна!» Ревела я на весь дом, но выводы сделала. А вообще, отец считал, что педагогика – это выдуманная наука, что воспитывать можно только личным примером.
Если я что-то делала не так, комментарии его были короткие, но ёмкие: «Сдурела?!» Одно слово, но с тако-о-ой интонацией! Этого было достаточно, чтобы его мысль перетекла в мою голову. Ещё всегда срабатывало, если Дед говорил: «Это не профессионально». Но самый адский ад был, когда из-за какой-то провинности он переставал со мной разговаривать. Мучилась страшно, зато сразу всё доходило. Этим приёмом он пользовался всю жизнь.
Вас часто брали с собой в театр?
– Да. «Ленком» уже помню прекрасно. Однажды я слонялась там за кулисами во время спектакля по Брехту «Что тот солдат, что этот». К концу артиста Дурова по сюжету расстреливали, и он лежал в глубине сцены. Я нашла около него дырку в заднике и стала шептать: «Папа, папа!» Он чуть не поседел – вдруг я на публику выскочу?! А на Малой Бронной сильнейшее впечатление на меня произвёл спектакль «Брат Алёша». Я не просто плакала – криком кричала! Ну, это же Эфрос!..
Он был совершенно отдельным человеком в судьбе отца. Дед называл период творчества, связанный с Анатолием Васильевичем, самым счастливым временем в своей жизни. Говорил после ухода Эфроса на Таганку: «Теперь я свой актёрский век доживаю, пик пройден, такого больше не будет». Но относился к этому философски.
Дружили ли они? Скорее были единомышленниками, партнёрами. Называли друг друга Анатолий Васильевич и Лёвка. Только так, никакого панибратства. Он бывал у нас дома, и мы к нему на Брестскую приходили. Разговоры всегда сворачивали на работу – театр, роли, режиссура, спектакли…
Фамилия Эфрос была главным словом моего детства. Недавно мне напомнили, как перед репетициями я, пятилетняя, бежала, раскинув ручки и крича: «Дяденька Ефрус!» Первый раз в жизни я увидела, как папа плачет, когда Эфроса отстранили от руководства «Ленкомом». Там долгая история была, за него боролись, письма писали в защиту, папа ездил, собирал подписи. Любимов, Завадский, Ефремов, Капица, Уланова, Рихтер – все подписали. Потом они вдвоём с Ширвиндтом прорвались к Фурцевой, а она им: «Товарищи, давайте жить дружно…» – и стало ясно: это тупик. Дома отец разрыдался по-настоящему.
Но потом у них были успешные годы в Театре на Малой Бронной, куда Эфроса назначили режиссёром. Он много занимал отца, даже советовался с ним. Помню, у Анатолия Васильевича случился первый инфаркт и после больницы его направили в санаторий. Мы с отцом поехали навестить, а заодно обсудить перспективы по репертуару. Выбрали Гоголя. И на моих глазах, прогуливаясь вокруг корпуса, они вдвоём сыграли всю «Женитьбу». Анатолий Васильевич звал отца ассистентом и вторым режиссёром почти на все свои спектакли. Но когда Дед начал ставить самостоятельно, не принимал его работ. Кричал: «Что, самостоятельности захотелось?!» Отец парировал: «Вы же сами меня в эту профессию за руку привели! Что ж сейчас-то убиваете?!»
После папиной смерти я нашла пачку эфросовских писем. Когда они бывали в конфликтах, то общались эпистолярно. Хотя есть и вполне себе милые открытки, отправленные режиссёром из Москвы на гастроли. Начинались они прелестно: «Здравствуйте, мои дурачки и дурочки…» Но вдруг в конверте мне попалась записка на обрывке газеты. Смысл такой: мол, Лёвка, я уже пообещал роль Наполеона Ульянову, отказывать неловко, поэтому давай с тобой до лучших времён…
Могу себе представить, что этому предшествовало и каково получить такое на газетном клочке. Видимо, Анатолию Васильевичу тогда казалось, что если частично поменять команду, то вдохнёшь в спектакли новую жизнь и всё пойдёт по-другому. Не пошло, не случилось…
В 1982 году Эфрос решил ещё раз поставить «Три сестры» – в новой версии, с другим составом. Ольга Яковлева теперь вместо Ирины играла Машу, а отца, у которого раньше была роль Чебутыкина, в спектакле вообще не было. На генеральном прогоне мы с ним сидели в зале. Через несколько сцен он повернулся ко мне, и такая растерянность была в его глазах! Он не мог понять – как после ТОГО сделать вот ЭТО?
А потом отца обвинили в том, что он предал учителя. Очень болезненно он это переживал. Дома говорил: «Я не буду никому ничего объяснять, не собираюсь оправдываться. Не могу и не хочу. Я вообще не желаю ни с кем обсуждать эту тему – время ещё не пришло». Позже он называл произошедшее некой глупостью, путаницей. Я же думаю, что его элементарно подставили. Театр…
А почему он упорно не вступал в партию? Тогда это многим упрощало жизнь…
– Это не обсуждалось – просто не вступал, и всё. На него не раз давили, что было бессмысленно. Недавно мне рассказали: 50-е, совсем ещё юный отец сидит в гримёрке, рисует себе морду Артемона. Тут заглядывает парторг и бодро начинает: «Дуров, а ты когда будешь вступать в партию?» «В какую?» – не поворачивая головы, спросил папа. Были и другие попытки, пока на Бронной парторгша не нарвалась капитально. Подходит: «Лёвочка, а почему ты не вступаешь в партию?» «Валя, отойди, а то я объясню, почему ты в неё вступила», – сказал Дед. Больше к нему не лезли.
Лев Дуров
Чиновникам любого уровня он не кланялся никогда. Всегда говорил: «От этих людей держаться надо подальше». Но если вынужден был, то общался без всякого придыхания. Плоховато у него было с субординацией. А после одного случая в Минкульте его вообще прозвали «народный бандит республики».
Режиссёр Татьяна Лиознова утвердила отца на роль провокатора Клауса в «Семнадцать мгновений весны». Снимать должны были в ГДР. Тогда, чтобы выехать за границу, любому гражданину нужно было пройти комиссию в райкоме партии. Дед приходит. Сидят человек десять, смотрят на него рыбьими глазами – тётки откормленные в кримплене, с халами на голове, дядьки в одинаковых костюмах.
Задают вопрос: «Опишите государственный флаг СССР». Отец отшутился – обрисовал им пиратский флаг. Требуют дальше: «Назовите союзные республики нашей страны». Он снова шутки шутить. А ему: «Перечислите членов Политбюро». Тут уж он ответил иначе: «Я не член партии и состава Политбюро не знаю», – повернулся и вышел из кабинета. Не терпел, когда из него идиота делали. Приехал в театр, а директор ему: «Мне уже сверху звонили. Требуют, обуздайте Дурова, это бандит, таких сажать надо!» А вскоре позвонила и Лиознова: «Вы что устроили?! Вас вычеркнули из списков! Что теперь делать?!» «Ничего, – сказал Дед. – Пусть Штирлиц убьёт меня в Подмосковье». Там и сняли. Но отец потом ещё три года был невыездным, и Госпремию за «Мгновения» ему не дали.
Тяжёлые времена помогали пережить друзья?
– Друзья и юмор. Самым близким, конечно, был Юрий Владимирович Никулин. После съёмок в фильме «Ко мне, Мухтар!» у них на всю жизнь сложились нежнейшие отношения. Никулин звал отца Мальчиком, видимо, потому, что был на десять лет старше. Отец его обожал. Если что-то о нём рассказывал, голос становился восторженным. Они часто встречались – дом Никулина стоял напротив театра, обменивались новостями, свежими анекдотами. Всей семьёй мы ходили к ним в гости. Периодически Юрий Владимирович с отцом друг друга разыгрывали, довольно изощрённо, порой даже жестоко. Но никогда не обижались.
Однажды папе позвонили из секретариата Президиума Верховного Совета: «Вас наградили орденом Трудового Красного Знамени. Вручение состоится послезавтра в десять утра». Точно в срок, в приятном волнении, Дед прибыл на место. Перед входом часовые. Говорят ему: «Сегодня не наградной день. Сейчас всё уточним». И оказалось, что актёра Дурова вообще нет в списках и никакой орден ему не положен. Уязвлённый, он повернул назад и вдруг видит – стоит Никулин, улыбается: «Ну что, поверил, дурачок? Как маленький!» Папа вначале высказал всё, что о нём думает, и пообещал ответную каверзу. А потом они обнялись.
Юрия Владимировича не стало, когда отец лежал в Склифе после операции. И я ему специально ничего не говорила. Но тут кто-то из ходячих увидел по телевизору и пришёл в палату: «Слышали? Никулин умер». Боялась, Дед не выдержит. Как он переживал, что на похоронах быть не может! Зато теперь они рядышком на Новодевичьем. Там все свои. И Рихтер, с которым отец тоже был дружен.
Они познакомились через актёра нашего театра Митю Дорлиака, который был племянником жены Святослава Теофиловича. В гостях у них мы тоже бывали неоднократно. Это было прекрасное время. На Митиных днях рождения Рихтер работал тапёром. То есть все плясали под Рихтера! А однажды за рояль села мама и давай наяривать: тыц-тыц-тыц – какие-то жуткие частушки: «Ка-а-анфетка моя леденистая!» И величайший пианист планеты в восторге кинулся к ней: «Ирочка, какая прелесть! Я так не умею! Можно попробовать?»
Как-то вечером папа вышел из театра, а Святослав Теофилович возвращался домой после концерта. Жил он рядом, в том же доме, что и Никулин. Стали раскланиваться. Рихтер снял свой каракулевый пирожок, папа кепку, естественно, тоже. Долго стоят, неторопливо беседуют. А зима, падает снег. Наконец папа не выдержал: «Святослав Теофилович, ну наденьте, пожалуйста, шапку, холодно же!» А тот отвечает: «То есть как, Лёвочка? Разговаривать с вами в шапке я не могу!» И сразу понятно, что это был за интеллигентнейший человек!
Как Лев Константинович относился к тому, что злые языки прозвали Театр на Малой Бронной «уголком Дурова»?
– Шутил – мол, у его двоюродной сестры Натальи (продолжательница цирковой династии Дуровых. – Прим. авт.) есть свой «уголок», и у него пусть будет. Это началось, когда я пришла на Бронную (с показов-то меня не взяли, и сначала я работала на Таганке), да ещё умудрилась выйти замуж за актёра нашего театра Владимира Ершова. Ну, и мама в труппе. А тут ещё Дедова родная сестра Люда просит пристроить к себе племянника Кирюшу после института. Отказал: «Вы чего, в какое положение меня ставите?!» Лукавить не буду – конечно, Дед относился к нам не как к другим. Это неизбежно – свои есть свои. Я играла во всех его постановках. А что? Марку Анатольевичу (Захарову. – Прим. авт.) можно, а Льву Константиновичу нет? Но и спрос с родных у него был особый. Однажды он даже снял маму с роли. Собирался ставить «Лес» и пообещал ей роль Гурмыжской. А потом понял, что мама «не монтируется» с персонажем и надо менять состав. Долго мучился, как ей сказать, – это же удар под дых! Но мама истерик закатывать не стала, переживала молча. Она вообще у Деда ролей никогда не просила, эта тема у них была закрыта.
А ведь существовал ещё и третий «уголок Дурова». Дед собирал всякое старьё: железные замки, ключи, каски солдатские, самовары, прялки, коромысла, горшки глиняные, бронзовые колокольчики. Ему нравилось всё исконное, натуральное, то, чем раньше пользовались люди. Что-то скупал по деревням, на блошинках, что-то дарили.
О себе говорил: «Я не коллекционер – я барахольщик». Когда в 70-е сносилась ветхая Преображенка, Деду подсказали: «Езжай, там для тебя Клондайк!» Мы захватили с собой отвёртки и вдвоём свинтили все медные дверные ручки и шпингалеты. Потом набрели на голландскую кафельную печь и сняли с неё изразцы, которыми позже отделали у себя камин. На нашей даче под Сергиевым Посадом мой муж Володя прибил над флигелем вывеску – «Уголок Дурова». И все Дедовы экспонаты там развешены-разложены художественно, со смыслом. Экскурсии водить можно! Один галстук из платья Евы Браун чего стоит!
Ну, про галстук – это всё-таки байка?
- Чистая правда! Мои родители дружили с Розой Робертовной – заведующей детским садом, в который я ходила. А муж её был очень высоким военным чином. После войны он руководил разборкой бункера Гитлера. Раритетный бланк с грифом «Адольф Гитлер приказывает» подарил отцу он.
Там же, в бункере, оказалась гардеробная Евы Браун. Кое-что из её нарядов военный отправил в Москву жене. И вот сижу я как-то у Розы дома – меня подкидывали ей на выходные, когда у родителей были дела, и тут она говорит: «Катька, а у Лёвы-то завтра день рождения! Давай ему галстук сошьём!» И достаёт из шкафа шёлковое платье – чёрное, с мелкими оранжевыми квадратиками.
Отлично помню, как мы отчикали ножницами подол, соорудили «селёдку» и прикрепили к обычной резинке. Вручая подарок, Роза похвалилась, что он из платья жены Гитлера. Все страшно удивились! Галстук тот отец потом долго носил и очень им гордился. Так что далеко не все его байки – вымысел, хоть Гафт и написал в эпиграмме:
Артист, рассказчик, режиссёр, –
Как в нём талант неровно дышит!
Он стал писать с недавних пор –
Наврёт, поверит и запишет.
С Гафтом у них бывали долгие телефонные бдения. Валя что-то сочинит и звонит, читает Деду. А Дед ему – своё. В последнее время он увлекался одностишиями. Например: «Я негодяй, но вас предупреждали» или «Уж раз вы президент, так воздержитесь»… Я тоже однажды придумала от его имени, к юбилею: «Мне семьдесят, а вам какое дело?» Он ненавидел праздновать юбилеи, называл их «репетицией похорон».
А куда деваться, персона-то публичная!
– Дед нашёл выход. Уж что он умел виртуозно, так это снизить пафос, как сам выражался – «опустяшить». Поэтому из своих юбилеев стал делать капустники. На 75-летие устроил полное безобразие – вдвоём с девицей исполнил настоящий стриптиз под музыку. На причинном месте у него красовался фиговый листок с надписью «75». А в 80 выезжал из-под сцены, весь в цветных дымах. Говорил: «Уж лучше так! А то сидишь, как дурак, весь обложенный цветами».
В квартире родителей было много живописных портретов отца, и на всех он – клоун. Однажды, на Эдинбургском театральном фестивале в шотландской прессе его назвали «трагическим клоуном».
Как он гордился, что разглядели, прочувствовали, потому что себя ощущал именно таким. Да что ощущал! Собственно, отец и был всю жизнь трагическим клоуном…
фото: ЛИЧНЫЙ АРХИВ Е.Л. ДУРОВОЙ
