Поклонники греховной музы

Авторы: Елена Иваницкая, Наталья Попова

Почему именно Обри Бердслея назначила своим идолом русская богема на переломе XIX−XX веков? Что было в нём такого, чтобы влюбиться до слёз, назвать «чёрным алмазом» и подражать, подражать, подражать?

Через год после того, как 25-летнего Бердслея во Франции доконал туберкулёз, в России началось его воскрешение. Первыми очаровались Бердслеем «мирискусники» − Александр Бенуа, Лев Бакст, Сергей Дягилев, Мстислав Добужинский, Константин Сомов, Дмитрий Философов. Они были ровесниками Бердслея, и они с ним совпадали. И эстетически, и мировоззренчески, и вообще по-всякому. Осенью 1898 года вышли две первые книги журнала «Мир искусства», где его участники громко провозгласили своё кредо. В положительной, так сказать, части программы содержался призыв к преображению жизни красотой и свободе творчества. В отрицательной Сергей Дягилев обозвал современное искусство морализаторством и упражнениями в добродетели.

В этих же номерах Альфред Нурок представил русской публике Бердслея, пропев ему дифирамб: «изумительно оригинальное дарование», «живописец с почти небывалой силой», а моралистам и ретроградам автор статьи велел помолчать. Рядом со статьёй была помещена репродукция – убедитесь сами, каков наш гений.

…На берегу озера, на траве, под склонёнными ветвями деревьев, двое – она и он. Она полулежит. Мы видим её со спины. Воздушная юбка, пышные рукава, изящная талия, тонкий профиль. Рядом с ней обнажённый он. Но не человек, а козлоногий фавн. На его голове венок, из венка выглядывают острые рожки. Он женственно красив и совсем молод. В его узкой руке книга, он читает красавице вслух. Обнажённость фавна пристойна − от колен до бёдер тело покрыто кудрявой шерстью. Зрителю ничего не показано, красавице же, несомненно, всё видно. Всё эротично, пикантно, но без наглой дерзости. Этот рисунок в 1895 году был помещён на обложке журнала «The Yellow Book». В русской культуре, и не только Серебряного века, ему суждена долгая жизнь.

Через тринадцать лет балетный шедевр Вацлава Нижинского на музыку Клода Дебюсси «Послеполуденный отдых фавна» вновь напомнит о рисунке Бердслея. И уже в 40-е годы в набоковской «Лолите» появятся и распалённый страстью фавн, и берега колдовских озёр. А чтобы читатели поняли, откуда эти озёра и фавны, писатель поселяет Лолиту и её отчима в городке под названием Бердслей.

Жизнь Обри Бердслея в России кипела бурно. «Бердслианства» мало кто миновал. Воскрешали художника всеми способами − кто как умел. Михаил Кузмин − в стихах:

Это Бердслей в поэзии. А персонажи кузминских пьес вызывали у Александра Блока отчётливые ассоциации с героями Бердслея, то смешными, то печальными, то невинными, то разнузданными. Зинаида Гиппиус, изломанная, вечно позирующая, пышноволосая − абсолютно бердслеевская дьяволица. О безвременно ушедшем юноше-художнике всхлипывали статьями-однодневками и выстреливали научными трактатами. Альбомы с его искусительными силуэтами отрывали с руками у типографов. На графических миниатюрах Бердслея обогатилось не одно печатное издание.

Кстати, ретрограды тоже не молчали. Как только Бердслея не поносили! Впрочем, что говорить, он действительно вытащил на свет божий тщетно скрываемое либидо и принялся чертить увлекательные истории − «нечто среднее между публичным и сумасшедшим домом». Причём как книжный иллюстратор − под прикрытием уважаемых антиков и прочей классической литературы.

Он и в своей Англии много что нарушил. Главное его преступление было против викторианской морали. Она была целомудренна, как Ева, и Обри Бердслей на пару с Оскаром Уайльдом стал прямо-таки её двухголовым змием. Но что важно − мораль того стоила, ибо была абсолютно лжива. За это её аргументированно выбранил классик ХХ века Джон Фаулз: «Это было время, когда женщина почиталась святыней – и когда можно было купить тринадцатилетнюю девочку на часок-другой за несколько шиллингов. Когда в Англии было простроено больше церквей, чем за всю её предыдущую историю, – и когда в Лондоне на каждые шестьдесят частных домов приходился один публичный (современное соотношение – примерно один на шесть тысяч). Когда святость брака и необходимость хранить добрачное целомудрие провозглашались со всех церковных кафедр – и когда частная жизнь многих государственных деятелей, начиная с будущего короля, носила неслыханно скандальный характер. Когда о телесных выделениях запрещалось упоминать вслух – и когда санитарное состояние улиц и домов находилось на столь низком уровне, что эти самые выделения постоянно и повсеместно напоминали о себе».

Это ощущение гнилого и дурно пахнущего застенка эстеты «Мира искусства» с Бердслеем и его соотечественниками странным образом разделяли. Именно он показал им дверь в апартаменты, где не пахнет. Где порок изящен, чувства не разят насмерть, ирония убивает боль, а красота дарит сладкое забвение.

Истинным ценителем английского «гения миниатюры» окажется Константин Сомов. С оригиналом его сблизит эскейпизм − тяга к комедиантству куртуазного века, влечение к потустороннему, бесстрашие перед пикантными сюжетами, выбор сексуальных партнёров и даже возраст – Константин был старше Обри всего на три года. Он-то и составит первый в России томик графики Бердслея. Без текста. Не для изучения, а для наслаждения. Адресованный сверхчувствительным индивидам, коим анализ без надобности, а нужна лишь «стильная нарядная безделица». Смотри и восхищайся! Вдохновившись Бердслеем, Сомов создал новый и совершенно неприличный для России жанр «ню». Взял шутовством и скоморошеством, за которыми и спряталась истинно сомовская скурильная (непристойная) эротика.

Совсем другое поймает у Бердслея Лев Бакст. Библиофил и коллекционер Алексей Сидоров поместит в книге портретов мастеров Серебряного века две графические работы рядом – «Аполлона, преследующего Дафну» Бердслея и «Античное видение» Бакста. И наглядно докажет, насколько Бакст утончён в линии а-ля Бердслей и насколько далёк от его прихотливо-жеманных непристойностей.

В общем, не будет в России художника − от Сомова и Бенуа до Чехонина и Митрохина, − кого Бердслей бы не зацепил. Их не испугала гнильца его имени. Не оттолкнула манера грациозного порнографа. Но, действуя на его поле, им удалось не потерять индивидуальность. Испытают они заметное влияние? Несомненно. Но и творчески переработают. И тем самым наведут культурные мосты между Россией и Англией. Если рассмотреть пристально – не впервые.

Английский след

В искусстве Россия традиционно тяготела ко всему франко-итальянскому, в монархических браках − к Германии, в науках и ремеслах – к Голландии. А вот родина Бердслея обитала словно в другой галактике − одна тебе холодность, отстранённость и зацикленность на себе. Свой остров, своя вера, свои колониальные притязания, свои вкусы, законы, парламент, суды и, разумеется, застёгнутые на все пуговицы джентльмены. При беглой оценке, между Россией и Англией – пропасть. Но так ли это?

И Россия, и Англия чуть не с колыбели поражены «вирусом» имперскости. Она для нас сродни религии. И англичане, и русские необычайно предрасположены к абсурду. Отсюда и наш Хармс, отсюда и кэрролловская Алиса. К слову, эта девчонка с явным надломом психики сегодня почти обгоняет в России по популярности сказки А.С. Пушкина. Как в Англии, так и в России у истоков родного искусства стояли иноземцы. В Англии до Ван Дейка не было национальной школы живописи, в России до XVII века кисти держали в руках только богомазы. В то время, когда в «других Европах» уже вовсю творили Рубенс, Рембрандт, Веласкес, в России «жалованный иконописец» Оружейной палаты Симон Ушаков впервые осмелился вписать групповой портрет царя Алексея Михайловича с семейством в иконное пространство. А дальше косяками повалили приглашённые кисти. Известно, что Екатерина II даже Гойю пыталась зазвать, но с условием – чтобы свою Испанию забыл и творил во славу нового отечества. Жаль, не согласился, а то бы мы сегодня гордились «русским художником Франсиско Гойей». Но есть и ещё одно свойство, что роднит англичан и русских, – называть «произведением искусства» то, что другим не придёт в голову называть «произведением искусства». Это сад, усадьба, интерьер как сфера жизни, да и само бытие, обустроенное и понимаемое как акт творчества.

Задолго до английского зодчего Эдуарда Блора, что возведёт в Алупке изящный Воронцовский дворец, при Иоанне IV Грозном воплощал царские мечты английский архитектор по имени Томас Чафин. Он был откомандирован «за моря» осуществлять «науку каменщицкого дела» «властию нашей Государыни и Госпожи Её Королевского Величества». Уже много позже Екатерина II доверит оформление своих царскосельской и павловской резиденций любимому архитектору Чарльзу Камерону. С неё стартует в России мода на английские парки, и русская знать ринется отваливать за какого-нибудь ирландского садовода чуть ли не по сто фунтов в год. «Град же Петров», что успел переменить столько имён и личин, недолго будет прозываться «Лондоном на Неве». И хотя до конца XVIII века никому из петербуржцев в голову не пришло бы сравнивать его с Лондоном, но английский след остался. Это и Английский дворец в Петергофе, и Английская церковь в Санкт-Петербурге. И там же Английская набережная, на чьих задворках, на узкой Галерной улице, среди тесных конторок, лавочек, вывесок и пивных, жила, торговалась, фланировала и говорила на родном языке «маленькая Англия».

Английское завоёвывало Санкт-Петербург быстрее и активнее, чем патриархальную Москву. То были и мебель в стиле Чиппендейла, без которой невозможно представить обстановку петербуржских дворцов XVIII века, и интерьеры Зимнего дворца, оформленные Уильямом Моррисом, и «Идеальный муж» Оскара Уайльда, и не менее «идеальные комнаты» Эдварда Годвина, что одним из первых заразился японщиной, а толика заразы перепала России. И весь английский интерьер, что явится прологом европейского модерна, в котором русским брендом станут архитектурные шедевры Фёдора Шехтеля. От всей этой щедрости оттолкнутся Серов и Врубель, Бенуа и Лансере. А Константин Коровин удачно пристроит идею «Павлиньей комнаты» дома Лиланда, спроектированную Джекиллом и оформленную Уистлером. Эти двое прикрепили на стену плоскую решётку, превратившуюся в хрупкий деревянный каркас, дробящийся на бесконечное число асимметричных ячеек. Он служил подставкой для фарфора. Эта конструкция стала самым известным интерьером в стиле модерн. Что в свою очередь сделал Коровин? Панно из своих холстов, фрагменты которых были вправлены им в разнесённые по стене квадраты из тех же узких деревянных реек.

А "мирискусник" Бакст в своём будуаре скопирует «сюиту в белом» дома Оскара Уайльда на Тайм-стрит в Челси. Углы комнаты скруглят, и получится ротонда. И мебель будет под стать – «женственная», от которой «непременно должен исходить аромат духов и пудры», как в апартаментах Уайльда, который написал в письме к Годвину, что «на стол слоновой кости можно положить лепесток белой розы, не поцарапав его и не причинив ему вреда». Увы, но «невесомую» мебель Бакста ждала проверка на прочность. Однажды его дом посетила великая княгиня Мария Павловна – большая поклонница искусства Льва Самойловича. Корпулентная дама опустилась в лёгкое и узкое креслице. Побеседовала. Попила чаю. Встала и… унесла его на себе. Встревоженный Бакст бросился вслед − отдирать от дамы кресло. Княгиня рассмеялась и, погрозив пальчиком, заметила: «Извольте, cher maître, написать при входе в ваш adorable boudoir – «Садиться запрещено. Только для сильфид». К ним, как видите, не принадлежу…»

Дендизм

Ещё в 50-е годы XIX века в России начнёт оттачиваться поведенческая модель а-ля британец. Сложится тип петербуржского джентльмена, или, как сказали бы тогда, господина «англицкой складки». Вдруг возникает целый слой гордящихся туманно-альбионными вкусами и привычками, что обходились ой как недёшево! Нужно было держать дорогую английскую коляску, которую родные колдобины превращали в хлам поездок этак за пять. Уметь непринуждённо боксировать. Сидеть в седле по-английски – с наклоном вперёд. Состоять в Английском клубе с заоблачными взносами. Довольствоваться одним, но вышколенным до хруста лакеем, чья дрессура кусалась рублём. Не пропускать научные и промышленные выставки. Быть в курсе модных течений в искусствах. Участвовать в благотворительных лотереях. Если к этому прибавить либеральные взгляды, вкупе с аристократическими «принсипами», которые так презирал тургеневский Базаров в породе «отцов», то портрет джентльмена российского разлива готов.

Впрочем, до денди у англичан была богема. Родилось это явление во Франции 30−40-х годов XIX века. В переводе «богема» – это «цыгане». Но на самом деле − ничего общего со «скопищем жуликов и шпагоглотателей… с торговцами дверными цепочками и устроителями «беспроигрышных» лотерей» − так обозначит берега термина французский романист Анри Мюрже. Он назовёт тропинки богемы «испытательной порой в жизни всякого художника» и «предисловием к академии, больнице или моргу».

Кое-что богема всё-таки позаимствует у «цыганщины» − бродяжничество, авантюризм, пренебрежение общественными нормами, но вообще-то слово это означало причудливо-художественный стиль жизни.
  
В Англию «богемный миф» просочится в 60-е. Но если во Франции стиль «художника» позволял эпатаж и экстравагантность, то в Англии нормы приличия были что вериги. И потому возникла смесь шика человека дна − «богемы» и человека высшего света − «денди» с манерами джентльмена. Два эти культурных амплуа уравновесятся. Одно мифологизировало маргинальных типажей, другое стилизовало элиту. Они прекрасно поладили, даже стали возникать устойчивые дружеские и любовные пары, в которых одна половина симбиоза играла роль богемы, вторая – денди.

Каковы же были «параграфы» дендистского устава? Главное − оригинальность. Денди не следует моде – он её создаёт. Бодлеровский тезис − «денди никогда не может быть вульгарным» − отзывается уайльдовским – «преступление никогда не бывает вульгарным, но вульгарность – всегда преступление». Уайльд подчёркивал нарочитую театральность дендистского облика, где личные причуды превращаются в канон. Так, чёрный фрак и цилиндр Уистлера и Уайльда пополнились ярко-красным жилетом Теофиля Готье и алыми перчатками Барбе Д’Оривельи. Денди всегда невозмутим, в совершенстве владеет приёмами светской риторики, умеет развлекать и высмеивать. Непредсказуем. «Удивляет других, но не удивляется сам». Способен, «уязвляя, льстить самолюбию». Короче, дендизм – это чистая форма. Искусство ради искусства.

Под сенью Бердслея

Обри Бердслей, собственно, и тут служил образцом. Художественные и фотографические портреты запечатлели знаменитость в зените успеха. Красив он или безобразен − решить невозможно. Тут подойдёт труднообъяснимое слово «стильный». Очень стильный, до карикатуры. Болезненно худой, с огромным костистым носом, впалыми щеками, с эльфическими ушами (они на самом деле были у него заострённые) и с чёлкой на лбу. Мужчины тогда, как, собственно, и теперь, чёлку не носили. Это была продуманная деталь внешности, броская и вызывающая. На всех портретах юный маэстро великолепно одет. С неизменным шёлковым бантом вместо галстука. Дендизм богемы был характерной приметой времени. Эпатирующие эксперименты с костюмом начал Оскар Уайльд. Вдевал в петлицу подсолнух… Казалось бы, что тут ужасного? Ну подсолнух. Однако публика негодовала. Бердслей до таких крайностей не доходил, и петербургская богема времён «Мира искусства» следовала скорее его примеру. Строгий, изысканный дендизм – и какая-нибудь эффектная деталь. Серебряная прядь в тёмных волосах Сергея Дягилева. Парчовый жилет Михаила Кузмина. А шёлковый чёрный бант вместо галстука стал прямо-таки must have. Бант носили все − посмотрите на портреты Александра Блока. Вскоре чёрный сюртук и чёрный шёлковый галстук, небрежно завязанный бантом, превратятся в униформу творца вроде спецовки сантехника или белого халата врача. Блок дополнит её «байроническим» отложным воротничком, Бакст взбодрит резкими жестами и стилизацией языка. Грабарь за это обзовёт последнего «кокетом» и «щёголем». Два завзятых денди-модника – Альфред Нурок и Вальтер Нувель – гордились не только своими «безупречного кроя сюртуками», но и безупречного кроя остротами. Но ближе всех к дендизму приблизится Сергей Дягилев, которого даже Бенуа и Сомов обвиняли в «гарцевании». Держался он с фатоватой развязностью, дерзил напоказ, не считался с «предрассудками добронравия» и почти не скрывал своей гомосексуальности. Впрочем, тогда − плюнь и попадёшь в творческую личность нетрадиционной ориентации. И вот этот дендистско-богемный «винегрет» для избранных и стал сутью русского декаданса, что под английским эстетизмом себя «числил».

Эстетизм разил, как чума, повально. Все страшно захотели казаться не «тяжёлыми, как куклы в насиженных гнёздах», а сплошь бесплотными сильфидами. Загрезили о нежной бальмонтовской «змеиности», «фейности» и «лунноструйности» и бросились облачаться в муары прерафаэлитских дев. Из всех живописно-поэтических щелей полезли томно-напудренные юноши со взорами, утомлёнными страданиями. На банкетных столах запреломлялись грани фужеров на истончённых ножках. Вошли в употребление тусклые линялые краски и речи, пересыпанные «нюансами», «аспектами» и «многогранностью». И во всю эту недосказанность и зыбкость изящнейшим образом вписался главный «русский Бердслей» − художник Феофилактов. Ходил с наклеенной мушкой на лице. Причёсывался по-бердслеевски, при этом всё время норовил повернуться в профиль, полагая, что в этом ракурсе он похож на Уайльда. Впрочем, Феофилактов был такой не один. Поэт-символист Михаил Кузмин тоже слыл личностью неоднозначной. Росточку невеликого. Тоненький, хрупкий, с неестественно пылающим румянцем. В современном пиджаке, но «с лицом не то фавна, не то молодого сатира». На голове чёрный панцирь: волосок к волоску, будто облитыми лаком, и с узкой, точно тушью прорисованной бородкой. Кузмин безумно любил всякого рода жизненные «интермедии» и всё разыгрывал перед очарованным им Сомовым то Уайльда, то его героя Дориана Грея.

Впрочем, признаки байронизма и дендизма обнаруживаются и на врубелевском портрете Валерия Брюсова, как и в репинском Павле Третьякове, где «руки, сжатые крестом», − отчасти следы модной болезни меланхолии, что пришла в Россию в виде сплина. А англоманию в целом специалисты дружно назовут «боковой подсветкой» русского искусства.

На этом «Титанике» эстетизма и вплыл Обри Бердслей в Россию. К его приёму уже всё было готово. Впрочем, театральный режиссёр и драматург, ироничный Николай Евреинов, пытаясь продраться к пониманию феномена Бердслея, всё-таки остановится на слове «скандал».

Правда, скандал виртуозный, призванный «оправдать порок через красоту». «Бердслея у нас признали сразу, − напишет переводчик Абрам Эфрос. − Его принесла та же волна эстетизма, который поставил в центре наших литературных увлечений Уайльда. Но Бердслей пришёл триумфатором в уже завоёванную и полюбившую свой плен страну. «Бесстыдство» его образов − все эти чудища, гермафродиты, карлики, полулюди-полузвери, странные мужчины, странные женщины, − были приняты как неизбежная дань «чертовщине», этому бонтону эстетизма, как вежливое выполнение своеобразных светских приличий. Его творчество мы сочли капризной игрой великолепного сноба…»

Но сноб в России оказался больше чем сноб. Стилевая революция в русской графике свершилась, а её триггером оказался английский юноша, которого уже не было в живых… Но это революции совсем не помешало.

фото: ГМИИ ИМ. А.С. ПУШКИНА; LEGION-MEDIA; FINE ART IMAGES/VOSTOCK PHOTO; BRIDGEMAN/FOTODOM