Пазлы века

Автор: Дмитрий Минченок

Писатель и тайный сотрудник спецслужб с выправкой английского лорда, но не Сомерсет Моэм. Он был как две капли воды похож на другого писателя – Владимира Набокова, своего отца

– Нет, это полная ерунда – так несколько лет назад мы начали разговор. 

Я смотрел на картинки, висящие на его стене, и говорил.  – Вы говорите как проповедник, – а я вот никогда не хотел им быть.

- Вы говорите как проповедник, - заметил Дмитрий Владимирович, - а я вот никогда не хотел им быть.

А ваш отец?

– Папу вообще часто принимали не за того, кем он был. О нём говорили как о холодном человеке, который на всё смотрит отстранённо, – это совершено не так. Я помню, как мы зашли в одну церковь, что бывало довольно редко, и я поймал себя на мысли, что восхищённо смотрю, как папа общается – не молится, а именно общается, глядя на икону. Когда мы вышли, он вне всякой связи с предыдущими замечаниями обронил: «Это очень трудно понять, но то, что мы зовём автоматическим действием, есть выражение Его воли. В такие минуты через нас действует Он. Допускаю, что это может быть и Его противник… Никогда нельзя быть уверенным на все сто».

 В посольстве Швейцарии у атташе по культуре оказались все необходимые нити в руках, за которые она дёрнула, и через пару часов передо мной лежал телефонный номер сына легендарного автора «Лолиты». С третьей попытки услышал в трубке мужской голос, напомнивший мне голоса великих сатириков Малого театра.

– Такси не надо. Ваша гостиница находится строго под горой, на её вершине – мой дом.

Я позвонил в дверь. Отворила женщина с соломенными волосами. Я обратил внимание, что свой замок Набоков делит с соседом.

– Добрый день!

Я обернулся… На меня летела инвалидная коляска с голубоглазым гигантом. Я увернулся, и коляска на всей скорости развернулась и затормозила.

– Дмитрий, – протянул он мне руку и тут же добавил: – можно без отчества. Но я уже знал, что не посмею «без».

– О чём вы хотите узнать? – спросил он меня, окидывая пристальным взглядом. – Извините, что я в коляске. Сейчас мне иногда легче лазать по стенам – я в молодости занимался альпинизмом, – чем ходить… Но надеюсь, скоро всё будет хорошо. Я упал на Сардинии, там такой славный воздух, сломал один позвонок.

Расплата?

– Ничего не бывает без причины – это ведь из Евангелия, я воспитывался в юности в мормонской школе. Главное – я уже хожу.

Я поймал себя на мысли, что Дмитрий Владимирович странно разговаривает. Он будто переводит в уме фразы: с английского на русский.

Как вы себя идентифицируете? Кто вы? Русский? Американец? Еврей?

– Я слегка иностранец повсюду. Я должен иметь некую дистанцию между собой и окружением. Я очень хорошо общаюсь со многими национальностями, по-дружески. Через некоторое время начинаю перенимать их акцент. Даже когда участвовал в гонках, а у гонщиков и механиков язык не очень утончённый, – с ними я также говорил на одном языке.

У Ремарка гонщики в основе своей аристократы.

– В своё время, а началось всё это в 30-х годах, гонками действительно занимались люди из хороших семей, старых семей, а бедняки – если и были, то только механиками, которые пробивались благодаря своему таланту. У них тоже был язык. А потом всё упростилось, огрубело, как многое в спорте, когда туда приходят большие деньги. Бандиты, знаете ли, не любят красивых оборотов… Простите, там (он указал рукой на полку справа от меня) стоит красная книжица – подайте её мне. Я вчера засыпал и сделал несколько заметок.

Вы поздно ложитесь?

– Иногда сижу всю ночь, но это не возрастное… нет… Хотя папа только в юности писал по ночам, потом он запретил себе это делать.

Гигиена умственного труда?

– Нет, рекомендации врачей. 

Дмитрий Владимирович посмотрел на портрет отца, стоящий перед ним.

– Один критик написал: можно увидеть, как Набоков строил свой имидж. Я очень рассердился. Эта мысль у многих повторяется… Папа никогда не строил свой имидж…

А много лжи в написанном о ваших родителях?  

– Была книга о моей маме – «Вера». Не идеальная и, главное, плохо переведена. Стейси, милая Стейси, друг, её написала, и я с ней поссорился из-за этого. Я ей доверял. И полагал, она должна была проинформировать меня о том, что пишет. Но потом, как это всегда бывает перед выпуском книги, у неё не было времени. В результате получилось то, что получилось…  Мадлен! – закричал он. – Чаю и кофе!

Я посмотрю живопись, пока вы завтракаете.

Я поднялся. Прямо передо мной, над шкафом, на белом листке бумаги, был изображён обнажённый мужчина. Атлетическое тело. Что-то знакомое. Не мог понять, где я это видел? Климт? Несомненно, кто-то из венцев начала века.

Это же… - Я обернулся с изумлением к Дмитрию Владимировичу.

– Не узнали? – спросил он с некоторой долей удовлетворения.

Почему вы голый?

– Этот набросок сделала одна из самых красивых дам Италии.

Вы здесь похожи на врубелевского демона.

– Хорошая художница была. К тому же красавица. И вдруг порвала со своей жизнью. Разошлась с мужем. Бросила детей…

Вы позировали на пляже? Где бы ещё она могла увидеть вас в таком виде?

– Иронизируете? Мы быстро разошлись… Она оказалась очень нервной… Я её потом как-то встретил с совершенно лысой дамой, и она тоже – с обритой головой. 

Стала монашенкой?

– Нет, лесбиянкой… Я много путешествовал и много терял. Вещей и людей. Иногда не знаешь, что важнее. Это было в 1959 году, когда я переехал из Нью-Йорка в Милан, заканчивать певческое обучение. До этого я учился в Америке.

Это уже после юридической школы Гарварда?

– О, вы неплохо осведомлены. Да, это была зима 1959 года. Я ехал в Милан. На своей машине, которую пригнал из Лондона. Triumph! Знаете такую марку?

В детстве я предпочитал велосипеды.

– Да вы сноб… Мои родители жили в гостинице «Савой». Я проехал мимо городского парка, мой «Триумф» доставили на пароходе, и он сверкал. И вдруг пошёл снег. Я замер. Остановил машину. Падал снег, и красивые молодые женщины гуляли под ярко-красными зонтиками в снегу. Как в сказке. Одна глянула на меня и так сверкнула глазами… Я спросил её, правильно ли еду. Она рассмеялась: «Там плохие гостиницы. Хочешь, отвезу тебя в самую лучшую?» В тот вечер я так и не попал к маме с папой. Итальянский дух, помноженный на темперамент, – это было нечто изумительное. Как потом выяснилось, она была очень хорошей художницей.

Такие встречи – случай или закономерность? Что такое вообще случай?

– Причина и следствие. Я пробовал разобраться в этом вопросе... Я не мистик, нет. Совершенно. И до конца не знаю, что было в моей жизни судьбой, а что случайностью. Но загадочных событий было предостаточно…

А это что? – Я показал рукой на стопку журналов, лежащих перед ним. Моё внимание привлекла красная, как кровь, обложка… Я выудил её.

– А-а! Это смешно. Это журнал Joyce. Позвонили из Испании, просят дать интервью. Говорю, я не эксперт по Джойсу. Они – о’кей, мы пришлём вопросы. Я говорю: какого чёрта… Но они прислали. И я всё понял. Они вообще не имели отношения к тому Джойсу, который про Улисса. Они писали статью о моём отце и вдруг обнаружили, что мы похожи. В итоге статью решили выкинуть, а напечатать наши портреты. Из-за того, что мы выглядели двойниками. Им это показалось невероятно интересным.

То есть если бы вы решили выдать себя за отца – вам бы это удалось?

– Я даже играл его на сцене. Меня пригласили в Калифорнию как «визитинг профессор» – в два университета. Это было весёлое для меня приключение – вернуться в академическую среду. Я закончил Беркли и занимался в юности изучением истории литературы. Вы знаете, Беркли имеет определённую репутацию за свою крайнюю «левизну». Там преподавал Тимоти Лири (гуру психоделической революции 60-х. – Прим. ред.), там находится исследовательский «центр переворотов». И вот там мы поставили пьесу, написанную по мотивам переписки моего папы с Эдвардом Уилсоном. Я играл папу, а другой актёр – Уилсона – «Пончика», как называл его мой папа. Вы знаете эту историю: друзья – враги. Уилсон поддержал моего папу на первых порах в Америке. Он считал всю жизнь, что папа ему обязан. Что смешно и наивно… Разошлись они из-за «Онегина». Уилсон заявил, что папин перевод «Онегина» слишком буквален. Что в нём нет русского духа. Представляете? Это говорил человек, который и двух слов по-русски связать не мог!.. Наше сходство многих забавляло, и поэтому я решил, что, если сыграю папу, это будет очень здорово.

У вас актёрский талант?

– Я везде играл самого себя. Это другой дар… Но сходство – изумляло.

Я перелистывал журналы, что лежали передо мной… В одном из них портрет молодого Дмитрия Владимировича. Он сидел на садовой скамье, а у его ног лежала женщина.

Это вы?

– О, это ужасный опыт. Я снимался в кино. Это был конец 60-х.

 Я перелистнул страницу. Там Набоков-младший лез под юбку молодой женщине.

– Не подумайте, что у моего героя не было манер. Просто в том месте у дамы был спрятан ключ от сейфа с украденными бриллиантами. Так что я лезу не под юбку…

 …а в сейф.

– Можно сказать и так.  Это был забавный фильм. Вообще, кино – это потеря времени. Помню, как я доставал ключ, а потом убивал эту даму. Выхватывал стилет и пронзал ей сердце. Лилась кровь. Фильм пользовался успехом. Небольшим, правда. Но карьеру в кино я не сделал.

 Стало скучно?

 – Отчасти и так… Кино – это девяносто процентов ожидания, даже если ты играешь главную роль. И только десять – работа. Я больше люблю выходить на сцену. Там всё по-другому… В кино твой успех не совсем твой. Тебе просто надо быть маской. Ибо только в предельном эгоизме можно сделать хорошую карьеру в кино. Жизнь Марлен Дитрих – тому пример. Если вы видите звезду, знайте – это чудовище. Если это мужчина – это чудовище вдвойне. Их талант выдуман. Я не смог жить этим. Мне гораздо симпатичнее режиссёры. Эдриен Лайн (режиссёр одной из экранизаций «Лолиты» – Прим. ред.) стал моим другом. И опять – причина и следствие. Представьте себе, как события притягивают людей, а люди – события. У меня сломалась машина, и мне пришлось воспользоваться машиной моего друга – исследователя творчества моего отца Уильяма Бакли. Мы поехали вместе с ним, остановились в Санта-Барбаре пообедать, и за соседним столиком ресторана я с изумлением увидел Эдриена Лайна. Так мы все и встретились. Сын автора «Лолиты», крупнейший исследователь «Лолиты» и режиссёр, эту «Лолиту» поставивший. Ну не удивительно ли?

Я продолжал выуживать и пролистывать журналы. В моих руках оказался один – без обложки.

Вы тоже здесь писали? Или это интервью?

– Это «Пари-матч». Они обратились ко мне по другой причине. Сказали, что хотят задать вопрос двенадцати интеллектуалам Франции: что есть современная жизнь? Я говорю: при чём здесь я? Они отвечают: вы в нашем списке. Не скрою, я был польщён. Оказаться в такой компании приятно для самомнения.

Он сделал глоток кофе. Поморщился.

Горький?

– А у вас горький?  – вопросом на вопрос ответил Дмитрий Владимирович. Я стушевался. Получалось, что я выражал недоверие его Мадлен.

– Мадлен не варит плохой кофе. Её предыдущий хозяин умер от этого.

Значит, всё-таки варит плохой?

– Наоборот. Очень хороший. Можно пить сутками. В результате сердце не выдержало. Ха-ха… Поверили?

Я снова посмотрел на набросок обнажённого демона.

Вы не договорили историю про лесбиянку.

– Да бросьте вы эту лесбиянку! – возмутился Дмитрий Владимирович. – Она была простой любительницей.

В каком вопросе?

– В живописи. Но схватывала натуру красиво. С энергией…

А это что?

Я указал на рисунок маленькой коричневой собачки, висевший на стене.

 – Это рисунок моего отца. Когда он был мальчиком, хотел быть художником. Его учил рисовать Добужинский.

Сам Добужинский?

– Ну не его же тёща! Он говорил, что у папы есть определённый талант. Потом Добужинский прочёл его первые вещи и сказал: у вас есть талант художника, но вы должны писать. С тех пор папа забросил живопись. Много лет прошло, папа стал тем, кем он стал, и его пьесу «Событие» ставили на русском языке в Нью-Йорке в сорок первом году. Всё русское вдруг стало популярным. Газеты писали про военные действия в Старом Свете. Это, кстати, очень интересно, как американцы описывали войну советских и нацистских. Для американцев это были однополярные вещи. Они не понимали разницы. И вот судьба так устроила, что Добужинский делал декорации к «Событию». Спектакль шёл недолго. Но вот память – осталась. Этот рисунок собаки, и эти портреты, и эта тарелка – всё было на сцене.

Рядом с этими вещдоками памяти на стене соседствовала фотография. Летящая в воздухе перевёрнутая гоночная машина.

Какое сильное фото! Фильм?

– Нет. Это документальный снимок. Моей машины.

С вами внутри? – опешив, переспросил я.

– А с кем же ещё? Во время гонок. Ноблес оближ. Положение обязывает. Иногда на виражах приходилось рисковать. Это мой «Альфа-Ромео»…

На тех гонках в Милане я выигрывал. То, что вы видите на фотографии, – это поворот, на котором мой соперник подрезал меня. У меня оставались считаные секунды принять решение. А выбор невелик – либо въехать в него, либо перевернуться. Я выбрал второе… Взлетел в воздух, и фотограф запечатлел этот момент. Наверное, это был самый знаменитый полёт за всю историю гонок в Милане – на тех машинах. Скорости тогда были всё-таки другие. Но страшно ничуть не меньше… Жаль машину. Она ведь была уникальная. Её сконструировал и тестировал сам Загато, знаменитый миланский автоконструктор. Всё было хорошо, но, когда сел я, выяснилось, что я не влезаю в салон. То есть голова вмешается, а голова в шлеме – нет. Это была проблема. С моим ростом 193 сантиметра. И тогда младший Загато сотворил на крыше этого автомобиля горб – там, куда упиралась моя голова в шлеме. Второго такого «Альфа-Ромео» не было в мире.

Этот снимок в своё время был очень знаменит. Странным образом эта моя авария напомнила папе его сюжет «Камеры обскуры». Помните? Главный герой, критик, путешествует с особой, которую безумно любит, и попадает в аварию. В результате чего теряет зрение. То, что он описывал в романе, произошло примерно и со мной, только с той разницей, что я не потерял зрение. Не поверите, но некоторые детали, что придумывал папа, повторялись в моей жизни.

Воображение - штука серьезная ...

– Никто на самом деле не знает, что делают наши фантазии с миром. Все самые большие революции рождаются из фантазий, но, если вы будете говорить, что это побочный продукт психики – ноль на палочке, – вы можете глубоко обмануть самого себя. А вы знаете, что на меня покушались?

Что?!

– В 80-м году.

Тогда он рассказал мне не всё. В общем и целом история выглядела так. Дмитрий Владимирович Набоков, сорока шести лет от роду, ехал на своём раритетном «Феррари». В районе деревеньки Шексбр, что на берегу мандельштамовского проклятого Лозаннского озера, на ровной автотрассе, в 10 часов 45 минут утра автомобиль Набокова вдруг потерял управление…

– Машина вылетела пулей с автострады и врезалась в холм, мотор тут же загорелся, и огонь перекинулся на салон. Я потерял сознание, через секунду- две, прихожу в себя и вижу: салон горит, двери заклинило. Каким-то чудом я выдавил стекло и выбрался из машины… Помню, как очнулся в десяти метрах от кара, приподнимаюсь и смотрю на полыхающий костёр. Я в сознании, но не понимаю, что со мной. Когда приехала карета милосердия, санитары спросили, куда меня везти? Я им говорю, что значит куда? Меня ждёт мама к ланчу. У меня была шок, я не чувствовал боли. Но меня отвезли в больницу Лозанны.

Дальше помню смутно. Знаю обо всём в основном из рассказов мамы и друзей, навещавших меня. Я был весь обгоревший. Образовался некроз. Каждый день на специальном кране меня опускали в ванну с раствором марганца и соскребали сгоревшую кожу, чтобы не было заражения. Наркотики и обезболивающие не помогали. Я был сплошной живой труп. Раз или два меня навестили следователи, но я не мог говорить. Я не мог шевелиться, смотреть, разговаривать, есть… Я ничего не мог. И тогда я стал ставить спектакли.

Простите?

– Вы не ослышались. В своей голове. Помните, последний акт из «Дона Джованни», когда Дон Жуан приходит в гости к донне Анне?! А дальше приходит Командор. Это было то, что я видел. Чем развлекал себя. Сцены потустороннего мира заполонили моё сознание. Возможно, из-за наркотиков я видел потрясающе реальные картины, не отличимые от яви, и писал из них роман. А потом я умер и видел всё, что полагается. Яркий свет в конце тоннеля, и я шёл к нему. Но в последний момент остановился.

Почему?

– Меня будто кто-то окликнул. Я подумал обо всех, кого готов был оставить на земле. О тех, кто меня любил и обо мне заботился, и о важных вещах, которые я должен был сделать. И я повернул назад. И вернулся в комнату, где лежал. Спустя одиннадцать месяцев меня выписали, и я перенёс всё, что видел, на бумагу.

И ничего не забыли? Ни одного слова?

– Слова… Вы знаете, так же как и отец, я не думаю словами, я думаю образами – слова приходят после. Так же как и когда мы читаем, мы не шевелим губами. Работают разные участки мозга.

В этот момент Дмитрий Владимирович напоминал мне английского лорда.

– Знаете, меня всегда, как и папу, смешила эта особенность недалёких людей шевелить губами во время чтения. Это признак небольшого интеллекта.

Дмитрий Владимирович усмехнулся.

Вы упомянули про следователей…

– Да, после того как я смог говорить, ко мне приходил следователь. И я узнал подробности своей аварии. У моего «Феррари» – не гоночного, а обычного, на скорости двести километров в час…

Вы ехали с такой скоростью?

– Все знали, что на меньшей я не езжу… Отлетело колесо с задней оси. Когда следствие стало разбираться, выяснилось, что кто-то ослабил болты, поэтому заднее колесо слетело на полном ходу. Механик, следивший за моей машиной, уволился через две недели после моей мнимой смерти. Так что когда я вышел, его и след простыл. Следствие это почему-то не заинтересовало. Но я механику доверял. Не могу поверить, что он был причастен. Там что-то другое.

Вы не предпринимали ничего, чтобы выяснить, кто и как это сделал?

– Никто ничего не нашёл. И я следствия не проводил. Просто интересовался обычными вещами, которые в таких случаях приходят на ум.

Вы так легко об этом говорите. На вас покушаются, а вы даже не пытаетесь понять, почему это произошло.

– Я не задаю себе вопросов, на которые нет ответов.

Ну а хоть предчувствие было? У вас? Может, у вашей мамы?

– Мы – атеисты. Честное слово, ничего такого ни у мамы, ни у меня не было. Ни снов, ни... Хотя постойте. В США за несколько месяцев до этого я встречался с одной хористкой – дамой приятной во всех отношениях. Мы с ней были на скачках. И там что-то между нами произошло. Перед моим отъездом в Европу она вдруг прислала мне письмо, в котором писала – тогда я расценил это большим свинством, – что видела, как я еду по узкой извилистой дороге и сваливаюсь в пропасть. Это было, пожалуй, единственным предупреждением, что со мной будет что-то нехорошее. Вот и всё…

Знаете, мне было шесть лет, когда моя семья эмигрировала из Франции. Мы должны были плыть на знаменитом теплоходе – забыл название. У мамы возникли проблемы с бумагами. И мы поплыли рейсом позже. А тот пароход, на котором мы должны были плыть, был потоплен немецкой подводной лодкой. Судьба это или случайность? Скажите, мальчик, который рождается в одной из лучших фамилий России, у которого есть всё, что только можно пожелать, которому на роду написано стать лучшим русским писателем, в один прекрасный день изгоняется из России и становится одним из лучших американских писателей, – что это? Судьба или случайность? Вы можете мне сказать, какой шанс был у него стать тем, кем он стал?

Не знаю… Один из миллиона.

– Так что это тогда? Судьба или случайность? Вы как их различаете? Я рос в Коннектикуте. Отец отдал меня в самую престижную школу – частный пансионат в Новой Англии. Мне всё давалось легко. Я любил спорт, легко успевал. В старших классах пел. У меня был чудесный голос. Так вот, в один прекрасный день это всё чуть не рухнуло. У меня была машина – мой первый автомобиль, 1931 года выпуска, «Форд», двухдверный, купленный, когда мне было семнадцать лет. Именно на нём я однажды приехал домой к ректору школы. На свою беду, дверь открыла его дочь. Я забрал её, и мы поехали к берегу озера. И так стало происходить постоянно. Максимум, что мы делали, – целовались. Но об этом узнали в нашем городке, и поднялся невообразимый шум. Под давлением общественности ректор школы должен был меня отчислить. Но зачем? К тому времени меня уже зачислили в Гарвард… Для любой частной школы очень важно, когда её выпускники попадают в Гарвард… Моя школа не могла лишиться такого приза, и они пришли к соломонову решению. Сказали, чтобы я ехал домой, жил у отца и там же честно сдавал экзамены и выслал им результаты. Так оказались и волки сыты, и овцы целы. Я сдал экзамены дома и поступил в Гарвард. Годы учёбы были самыми лучшими годами. Единственным, что огорчало мою маму, было то, что я всегда попадал в истории. Знаете, как мы начинали заниматься альпинизмом? Спорт был ради спора. Сможем ли мы сделать что-то, чего не делали другие? В этом были смысл и цель. Мы покупали катафалк – тогда они были самыми дешёвыми, – грузились и ехали до места назначения. Наши нервы щекотали похоронные дроги, мы чувствовали себя ангелами дорог, понимаете? Доезжали до места и поднимались в горы.

Я понял, вам просто всю жизнь был зачем-то нужен андреналин.

– Не знаю. Но испытания я искал всегда. Однажды мы поднимались по западному склону Middle Teton – я оступился и упал с высоты почти десяти метров на каменную площадку внизу. Представьте себе, я тут же вскочил на ноги как ни в чём не бывало – вся моя спина была одним сплошным синяком, но ничего сломано не было. Кто хранил меня?

Ангел-хранитель?

– Я не верю в него как в ипостась, хотя возможна необъяснимая физическая сила, вот это меня устраивает. А вот вам ещё в вашу копилку необъяснимого: в том же году я с друзьями поднимался на гору Ориcаба в Мексике. Там было всё как в фильме ужасов. Пустынные бензоколонки по пути, покинутые людьми жилища. Мы заночевали на склоне. Ночью я проснулся от резкого свиста. Свист был настолько громкий, что мне заложило уши. Но мои товарищи спали как убитые. Свист усилился, и что-то пронеслось над моей головой. Я даже почувствовал ветерок над ухом. Я попробовал закричать – никто не просыпался. Мне стало по-настоящему страшно. Я поднял голову, и прямо над собой увидел чистое ночное небо, усеянное звёздами, – в палатке над моей головой была дыра сантиметров пятнадцать. Точно такая же дыра была в «полу» палатки. То есть «нечто» на сумасшедшей скорости пропороло палатку насквозь и ушло в землю сантиметров на сорок. Утром я показал товарищам на дыры – вверху и внизу палатки. Мне не поверили, ведь никто ничего не слышал. Самого осколка мы так и не нашли. Что это было? Метеорит? Вторжение пришельца? Дыры были единственными свидетелями события.

Я видел, что этот человек, который так охотно рассказывал о себе, всё-таки что-то недоговаривал. Внимание моё привлекала фотография молодого человека в военной форме. Я пытался разглядеть его, но мне это никак не удавалось.

А это что такое? – указал я на диплом, висевший рядом с фото.

– Это свидетельство моей победы в вокальном конкурсе Акилла Перри. Паваротти тогда завоевал первое место среди теноров, а я среди басов.

Паваротти?

– Да. Большой Лучано. Кстати, это потому, что он очень любит поесть. Многие певцы любят поесть, после трёх часов пения ты становишься чертовски голоден. Меня спасал от полноты только рост. Но голод после пения – невероятный! Поэтому в опере все толстые.

А с какого года вы живёте здесь?

– Вы что, встретили моего соседа?

Нет, а почему вы спросили?

– Он тоже любит спрашивать у меня, с какого года я здесь живу, вот и подумал – может быть, вы успели переговорить с ним?

А кто ваш ближайший сосед по дому?

– Очень хороший доктор. И шейх. Настоящий арабский шейх. Кажется, у него много жён, он чрезвычайно милый человек, который тоже всем интересуется.Здесь у меня все довольно милые соседи. Например, Изабель Аджани – очень милая дама. Любит скачки.

А каким образом арабский шейх стал вашим соседом?

– Всё было наоборот. Эта квартира принадлежала его отцу – шейху из Бахрейна, но тот умер на молодой девушке.

На чём, простите?

– Поздняя страсть – это опасно. Поэтому я покупал эту квартиру уже у его пяти наследников. Это была не такая простая операция. С каждым из них пришлось договариваться.

Так с какого года вы здесь живёте?

– Отец жил в Монтрё в гостинице с 1961 года. До самой своей смерти в 77-м.

Всё время – в отеле?

– Не делайте такое удивлённое лицо. Это было необычно, но… После его смерти мама осталась жить так же. Сила привычки. И вероятно, продолжала бы жить, если бы отель не решили перестраивать. Стала сдавать сантехника. И бедную маму попросили выехать. Хозяин отеля обещал, что, как только ремонт закончится, она тут же вернётся. Но что делать, пока идёт ремонт? Она не хотела покидать Монтрё. Вот почему я купил для неё этот дом.

После смерти отца она стала вдруг всего страшно бояться. Была ли ясная погода, лил ли дождь – во всём она видела угрозу. Она плохо видела, плохо слышала и чувствовала себя беспомощной. Каждая тень, каждая ветка, которая колыхалась в саду, казались ей грабителем, который пришёл, чтобы напасть на неё. Что это было? Отражение каких-то личных страхов, событий прошлого? Я не знаю. Именно поэтому она не хотела покупать отдельный дом. Хотела, чтобы был обязательно сосед. И я купил этот дом – с соседом. Как дополнительную меру безопасности. Кроме этого, я устроил здесь всевозможные способы защиты. Все окна под сигнализацией. Датчики движения. Чуть кошка пробежит, тут же вспыхивают прожектора и всё становится освещено, как в Голливуде. Но тщетно. Призраки ночи продолжали мучить мою маму. Всё потому, что в таком возрасте нельзя человека вырывать с корнями. Мама оказалась в обстановке, в которой любая новизна отзывалась болью… Вы знаете, как устроен наш мозг?

Нет, как же?

– Об этом писал Шекспир. Красота и честность. Мир смотрит на нас, а мы смотрим на мир. И то, как мы его описываем, насколько адекватно признаём его существование, является именно таким, каким оно является… Можно, конечно, называть ради шутки белое чёрным, но наш мозг не понимает шуток, он в самом деле начнёт ассоциировать белое с чёрным, будет всё постепенно искажать, и мы сами не заметим, как начнём жить в перевёрнутом мире, в котором до болезни рукой подать. 

Каким образом?

– Если мы начнём искажать мир, мир начнёт искажать нас. Это оксюморон, но он работает. Мы не можем просто так лгать. Вы думаете, почему в Средние века на суде было достаточно двух свидетельств, чтобы осудить человека. Считалось, что мозг человека не приспособлен ко лжи, то есть лгуны были, но это были уже отпетые мошенники, и они в итоге плохо кончали. 

Но ведь сущность литературы – это ложь. Она создаёт собственные миры. Она искажает действительность…

– С помощью воздуха – самого нежного элемента нашей жизни. Так что это искажение происходит мягко.

Я снова посмотрел на чёрно-белую фотографию таинственного офицера за спиной хозяина дома. Что-то было в ней неправильное. Но что? Бравый молодой человек в солдатской форме и почему-то в офицерской фуражке.

Скажите, кто изображён на этой фотографии?

– Я! Не похож?

А почему в военной форме?

– После Гарварда. Служба в армии.

Но в США не было обязательного призыва.

– Не было.

Значит, сами захотели пойти.

– Да.

Вы были отличным офицером?

– Скорее, я изображал отличного офицера! Но это отдельная история.

В каком чине вы служили?

–У меня были разные чины. В армии я был образцом солдата, но я уже думал о своём будущем. Я же сказал, что всё было в моей жизни не просто так… И учёба, и Италия, и пение… Да те же гонки. Гонщики тогда были очень модны. Все лучшие дома Европы открывались перед ними.

А вам разве надо было куда-то попадать?

– А вы думаете, зачем карьера актёра? Актёрская карьера позволяет это. Да и оперная карьера позволила мне заниматься кое-чем, что я считал важным для человечества. Дело в том, что я… выполнял некоторые деликатные поручения американского правительства.

Я почувствовал, что мне не хватит смелости задать ему прямые вопросы, не спросишь же в лоб – вы были шпионом?

Отец знал об этом?

– Нет. Я не буду вдаваться в детали. Отчасти это нашло отражение в моём романе, который я написал тогда, обгоревший, в больнице.

Вас завербовали? Сын такого человека, который ненавидел коммунизм и Советы, человек, у которого украли родину…

– Нет, нет… Папа чувствовал себя гражданином мира, так же как и я. У нас нет привязанности к одному месту.

Позже, когда я погрузился в питательную среду писательских имён и фамилий, я с удивлением обнаружил упоминание о том, что друг-враг Набокова-старшего Уилсон имел связи с советской разведкой.

Но вы знали, что Уилсон был сторонником коммунизма?

– Никто не знает, кем он был на самом деле. «Они» просто сделали мне предложение. Пригласили обсудить ситуацию.

Кто?

Он сделал вид, что не услышал моего вопроса. Вообще, Дмитрий Владимирович обладал дивным свойством не слышать и не видеть вещи, которые не желал обсуждать.

– Идеологически это было вполне оправданно – с их точки зрения – моё согласие.

На сотрудничество?

Он кивнул.

– Это было устроено на довольно высоком дипломатическом уровне.

Значит, это произошло уже в Европе, когда Дмитрий Владимирович неожиданно увлёкся гонками, победил в оперном конкурсе и стал вхож в закрытые семейства Италии. Ну да! Сын знаменитого писателя, чья слава пришлась на начало 60-х. Гонщик. Певец. Его кинокарьера? Возможно, она тоже была инспирирована «ими»?! Все эти догадки вихрем пронеслись у меня в голове. Но ни одну из них я не решился высказать вслух.

И вы реально спасали мир от «красной угрозы»?

– Я главным образом работал в Италии. Там была такая опасность в конце 60-х – Италия начала съезжать «влево». 

Я вспомнил кадры студенческих волнений конца 60-х, столкновения молодёжи с полицией в США, Франции, Италии, Западной Германии. Хронику приезда Брежнева в Италию. Тогдашний премьер-министр Альдо Моро отменил встречу с Брежневым, чем сильно того обидел. Спустя время Альдо Моро приехал с официальным визитом в СССР – Брежнев тоже его не принял. Цена, которую заплатил Альдо Моро за то, что хотел построить Италию, свободную от диктата, как СССР, так и США, оказалась высока. Его похитили, держали в подвале дома одного русского авантюриста, по совместительству дирижёра, а затем расстреляли. И за всем этим стоял, как говорят, следующий премьер-министр – Джулио Андреотти. Вся эта почерпнутая из кино и статей информация пронеслась в моей голове. Какая роль во всей этой головоломке (кутерьме) была отведена Дмитрию Владимировичу?

– Мне надо было узнать, насколько высшие круги Италии допускают возможность прихода коммунистов. Умонастроения итальянской знати всегда были неопределёнными. К сожалению, американцы редко точно понимали некоторые вещи. Почему, например, богатые люди выбирают идеи социализма? Приходилось очень многое им объяснять. Не сейчас, но когда-нибудь я подробно об этом расскажу. Это всё отчасти описано в моём неопубликованном романе.

Но почему европейские интеллигенты так восхищены коммунизмом? Чем они прельщались?

– Интеллигенты – это оксюморон. А насчёт коммунистов – как говорил Муссолини, важно, чтобы поезда ходили по расписанию. Муссолини этого добился.

Так, может быть, то похищение – результат вашей тайной работы?

– Не думаю. К тому времени я уже давно отошёл от дел. Всё закончилось в 70-е. Я вернулся к гонкам и вокалу. А покушение было в конце 70-х, когда у мира стали открываться глаза, даже у так называемой интеллигенции.

В итоге вы оставили подпольную работу, гонки, оперную сцену. А что осталось?

 – Семейное дело. Семейное дело Набоковых.

Наша беседа перевалила уже на седьмой час, и мы стали прощаться. Я вышел под впечатлением нашей встречи. Он зародил во мне невероятное ощущение причастности к тайне. К тайне, которую вскоре он унесёт с собой в могилу. Но самым удивительным в нём было даже не это, а фантастическое бесстрашие перед жизнью. Такая вот получилась история. Жизнь во всех смыслах не маленького человека. Как маленький пазл огромного века. 

фото: PHILIPPE HALSMAN/MAGNUM PHOTO; FAI/LEGION-MEDIA; ТАСС; GETTY IMAGES RUSSIA; ЮРИЙ БЕЛИНСКИЙ/ТАСС