Ходжа наследил

Автор: Илья Носырев

Русский Кампанелла Леонид Соловьёв ещё в молодости нашёл свой Город солнца под синим небом Средней Азии. Что за тайное знание он там получил, позволившее ему остаться человеком в самых бесчеловечных обстоятельствах?

«Тридцать пятый год своей жизни Ходжа Насреддин встретил в пути»... Так начинается повесть, которая в СССР была необычайно популярна. Благодаря ей и её продолжению Насреддин и стал известен каждому советскому человеку, хотя большинство читателей об этих книгах уже позабыли, кажется, будто этот персонаж откуда-то из сказок «Тысячи и одной ночи». В действительности его там нет: он – герой народных анекдотов Востока, остроумный бедняк-обманщик, кормящийся своей беззлобной хитростью. Едва ли он когда-нибудь жил в какой-либо из стран, где о нём травят истории: даже имя его в фольклорных побасенках звучит по-разному – в Азербайджане его называют Моллой Насреддином, в Таджикистане и вовсе Насреддином Эфенди. Если бы не повести русского писателя, он так и остался бы предметом изучения фольклористов. Но кто помнит имя автора или знает его биографию? В классики советской литературы он не попал, и, кажется, совершенно напрасно. 

Леонид Соловьёв – фигура таинственная. Подобно рассказам о Ходже Насреддине сообщения о разных периодах его жизни носят порой легендарный характер. Например, о его юности известно в основном из его же книги, написанной в конце жизни. Она автобиографична, но некоторые эпизоды в ней явно противоречат воспоминаниям членов его семьи. Словом, рассказывать о Соловьёве нужно, периодически вставляя присловье, без которого не обходится ни одна восточная сказка: «Было это или не было, жил в Коканде мальчик по имени Лёня...». 

Было это или не было

Одно несомненно: как и Ходжа, Лёня был вечным странником. Даже родился он за границей: его родители-педагоги трудились в ливанском Триполи, в школе Императорского православного палестинского общества, где обучали местных детишек. Когда Леониду было три, семья вернулась в Россию и обосновалась в Самарской губернии. Воссоединение с родиной оказалось недолгим: сперва грянула революция, а за ней в начале двадцатых к Поволжью стал подкрадываться голод. Отец принял мудрое решение – ехать в Туркестан: как человек образованный, он помнил, что Ташкент – город хлебный. 

Тогда, в двадцатые, многие ехали в Среднюю Азию. Например, спасаясь от голода из той же Самарской губернии, перебрались в Ферганскую долину мои дед с бабушкой. А его тесть, мой прадед, отправился туда чуть позже, в тридцатые: один из первых в губернии председателей колхозов, он вовремя подметил тенденцию к сталинским расправам над старыми коммунистами и поспешил перебраться туда, где климат жарче, а власть слабее. Узбекистан был советским Диким Западом: русских там не раскулачивали и не репрессировали. Правда, в начале двадцатых было небезопасно: по всей территории бывшего Кокандского ханства шли бои с басмачами. Словно антибиотик, который движется к заражённым тканям тела по кровеносной системе, власть большевиков ограничивалась в основном железной дорогой, по которой подвозили оружие и боевые отряды. «Железка» была для тех, кто работал на ней, и главной кормилицей: можно было съездить в соседний город, купить там что-нибудь или продать. Отец Леонида, возглавлявший школу для детей железнодорожников, как-то отправил мальчика на торговые промыслы, но тот огорчил родителей полным отсутствием приспособленности к жизни: на одной из станций прямо с него, спящего, украли сапоги. 

Чего и ждать от мальчика, который воспитывался в доме, где имена Фирдоуси и Низами звучали чаще, чем разговоры о деньгах? Книжная романтика не раз играла с ним дурные шутки: в четырнадцать лет Леонид решил бежать из дому – драться с басмачами. Комиссару отряда красных, к которому он пожелал присоединиться, подросток рассказал трогательную историю – круглый сирота, любимого отца зверски убили басмачи. Комиссар тут же послал запрос в городок, где якобы оборвалась жизнь придуманного Леонидом отца-героя. После чего посадил мальчика под арест, чтобы никуда не убежал, пока за ним не явится настоящий, невыдуманный отец. 

Басмачи, между тем, догуливали последние деньки. Правда, не без рецидивов: перед тем как курбаши (главарь) Рахманкул, чьё имя приводило в трепет всю округу, наконец сдался в плен, Коканд потрясла жуткая история. И Лёня в ней оказался напрямую замешан. Однажды, гуляя с ребятами по мусульманскому кладбищу, он заметил, что одна из могил провалилась, обнажив спрятанные ящики с патронами. Ребята тут же побежали в местный отдел ЧК рассказать о находке. История имела неожиданно трагические последствия. Как выяснилось, ящики на кладбище спрятал бывший подполковник царской армии Смолин, отец самой красивой в Коканде девушки. Этот титул за Катей, служившей в железнодорожной больнице, единодушно  признавали даже женщины: стройная, высокая, с прекрасным тонким лицом, она была отважной амазонкой – наравне с мужчинами в седле и с винтовкой за плечами ездила на охоту. Катиного отца, снабжавшего оружием басмачей, вскоре расстреляли, и тогда дочь пошла на отчаянный поступок: бежала в горы вместе с отрядом басмачей, совершив перед этим налёт на родную больницу и не забыв прихватить с собой жениха – прыщавого врача Сидоркина.

Её поймали через несколько месяцев. На суде председатель спросил её: как это курбаши принял к себе вас – девушку, немусульманку? может, он в вас влюблён был? И получил гордый ответ: «Возможно. Только мне не до этого было. Он узбек, а я русская дворянка». Судьи зашикали – пролетарские интернационалисты, они не понимали этой гордости, считали её спесью. «Бывшая дворянка!» – напомнил ей председатель суда. Сидоркин, показывая готовность сотрудничать со следствием, принялся рассказывать, как его невеста лично расстреливала пленных, однако присутствовавшие на суде красноармейцы дружно закричали: не было такого! Как выяснилось, благородная Катя лично выхаживала попавших в плен бойцов. Из её ответов судья выяснил, что басмачи устали воевать и готовы сдаться. А вот сама девушка сдаваться не собиралась. В последнем слове Катя сказала, что давно понимает, что их с отцом дело проиграно, и добавила: «Но я не могла иначе и никогда не смогу. Поэтому прошу расстрелять меня». Зал облегчённо выдохнул, когда был объявлен приговор: десять лет тюрьмы. Конвоир, выводивший Катю, её успокаивал: вот кончится война, и мы тебя выпустим. Но вышло иначе: Катя выхватила у него наган и выстрелила себе в сердце. 

Писать Леонид начал совершенно случайно, во время учебы в местном механическом техникуме. Как-то, сидя на футбольном матче, он стал свидетелем грязной игры: когда вратарь его любимой команды поймал мяч, один из вражеских игроков кулаком выбил мяч у него из рук, а другой забил его в ворота столь молниеносно, что даже судья не заметил обмана. Леонид, кипя от возмущения, целую ночь ваял разоблачение гнусного футбольного обмана, а утром отправил почтой в ташкентскую газету, подписавшись: «Бодрствующий». Статья произвела в Коканде шумиху, и гордый «Бодрствующий»  не удержался – проболтался о своём авторстве. Расплата не замедлила: двое игроков, выставленных в неприглядном свете, подловили Леонида, избили ногами и, раздев догола, бросили в бурную горную речку. Одному из обидчиков он потом отомстил – побил в честном бою один на один. Уже тогда он мог бы понять, что настоящий писатель пишет собственной кровью. Но юность верит в лучшее: окрылённый, Леонид принялся писать авантюрные рассказы. Увлечённый литературной деятельностью, он повадился прогуливать учебу и в итоге вылетел из техникума. Отец, видевший, что сын торопится жить, решил поступить, как «немецкий фатер»: собрал ему мешок и дал денег на первые два месяца. Это путешествие стало для Леонида целым мистическим странствованием – за год он прожил целую жизнь. 

Под мартовские ливни он пришёл в «город миндаля» Канибадам и поселился у лесообъездчика, измученного своими тремя жёнами. Нужда научила юношу извлекать выгоду из умения писать – правда, в нелитературном смысле: он рисовал владельцам магазинов вывески. Здесь Леонид впервые влюбился. Однажды он изловил у себя в комнате кота, снимавшего сливки с молока в кувшине. Решил проучить злодея – засунул в сапог и вымазал ему под хвостом скипидаром. Оказалось, что кот не бесхозный: на истошные крики прибежала соседка Таня. Ссора стала поводом к знакомству, и уже скоро Таня переехала к юноше жить. Семейная жизнь, правда, не клеилась: Таня, которая была на десять лет старше, к Леониду серьёзно не относилась. Однажды, проснувшись среди ночи, юноша не застал её в комнате. Заподозрив недоброе, он  выбрался на улицу и увидел Таню в объятиях председателя местного райисполкома Ишанбаева – человека мерзейшего, обладателя женской походки и лица снежной белизны, которой он добивался при помощи сметанных компрессов. В мозгу юноши промелькнула мысль: похотливый Ишанбаев силой пытается умыкнуть его возлюбленную! Он налетел на чиновника, сбил его с ног. Реакция Тани его поразила: «Я потому с тобой сошлась, что больше не с кем было! – кричала она. – Уходи, не мешай моему счастью!» Леонид покинул город, не дожидаясь рассвета. 

Так рассказывает о своей первой любви сам Соловьёв. Со слов его московских и ленинградских друзей известно, что в Канибадаме у него была жена – некто Елизавета Беляева. Они быстро развелись, но всю жизнь Леонид считал себя перед ней виноватым. Почему? Давно умерли все, кто мог бы об этом поведать. Словом, было это или не было, но во время скитаний по степи по дороге из Канибадама паренёк наткнулся на домик метеорологов. Его обитатель, стоявший у стола с хладным телом своего начальника – некоего Барышникова, – попросил его сходить в соседний кишлак за муллой: совсем без обряда хоронить нельзя. Когда Леонид вернулся, домик был пуст – исчез и труп, и метеоролог, чьё лицо, кстати, показалось юноше странно знакомым. Гадая, что случилось, Леонид стал разбирать тетради Барышникова и нашёл в них удивительные, философские мысли о великих живописцах и их картинах. «Сомнение – чисто мужская черта. От жажды преодолеть это сомнение – вся мудрость и всё лжемудрствование. А женщины живут в несомненности. Женщина в муках родила ребёнка, попробуйте докажите ей любой логикой, что её ребёнок на самом деле не её ребёнок и вообще не существует. Женщины не сочиняют философских систем, потому что им это не нужно», – писал Барышников о «Сикстинской мадонне» Рафаэля. Леониду, переживавшему личную драму, мысли показались ключом к пониманию женщин. И вдруг в дом нагрянули чекисты. От них юноша узнал правду: Барышников, в прошлом богач, собиратель антиквариата, бежал из Москвы, похитив из Музея изящных искусств ценные полотна – Рембрандта, Тициана, Корреджо. А другой «метеоролог» был бандитом, который его выследил и убил в надежде отобрать картины. Леонид вдруг понял, где он уже встречал убийцу: то был прыщавый жених Кати – Сидоркин. Поймали его чекисты или нет, для него так и осталось загадкой. Зато спустя годы, уже в Москве, он прочёл в газетах, что похищенные полотна были найдены в подвале одного из домишек во Всехсвятском переулке.

В Ходженте Леонид свёл дружбу с местным пареньком Юсупом, сыном бывшего муэдзина. Друг поделился с ним своей печальной историей – его возлюбленную Кутбию родители за деньги отдали замуж за старика. Леонид предложил ему поступить как в романах – выкрасть пленницу. В сумерках Кутбия перебралась через забор, и влюблённые спешно покинули город на поезде. Однако Леонид, устроивший счастье друга, не сообразил, что месть родичей Кутбии обратится на него. Когда он возвращался со станции, на улице к нему бросились трое, сжимая под халатами ножи. Леонид побежал с отчаянием загнанного зайца – прыгал через заборы, хоронился по огородам. В итоге спрятался в мечети, прошмыгнув мимо сторожа, и ночью покинул Ходжент. 

Теперь его ждал Андижан – одна из жемчужин Ферганской долины. Трудно поверить, что город, где автор этих строк родился и прожил полжизни, мог быть таким каких-то сто лет назад. Город, где сейчас за поцелуй на улице со своей (даже не с чужой!) девушкой можно не сходя с места получить по шее от проходящего мимо бородача, блюдущего общественные нравы, во времена нэпа был едва ли не советским Лас-Вегасом: в центре города горели огни казино и кабаре, где проводили ночи «весёлые андижанские девчонки» в коротких юбках. Соловьёв сперва помогал владельцу тира, которого вскоре забрали в Чека. Как выяснилось, он, герой Гражданской войны, был невинно осуждён за растрату и бежал из лагеря; а вечером того же дня в лагерь пришла повестка, что дело пересмотрено и он признан невиновным. Владелец тира об этом не знал и годами прятался от правосудия здесь, на краю света. После того как в Чека ему вручили повестку, он радостно поехал домой в Самару. Затем Леонид устроился на службу к Табачникову, старику-миллионщику, владевшему через подставных лиц доброй половиной города. Раз в неделю к старику прибегал его сын, рыжий детина, отнимавший у старика деньги. Выяснилась удивительная история – оказывается, сын сидит вместо отца. Год назад Табачникова-старшего уличили в махинациях и посадили, разрешив раз в неделю являться домой. Воистину Туркестан был страной чудес – даже тюрьмы здесь были гораздо либеральнее, чем где-либо! И каждую неделю старик приходил в ужас от того, в какое разорение сын-растратчик приводил его дела. В итоге он отправил сына в тюрьму вместо себя: мол, знай кричи на перекличках «Табачников – здесь!» Затея удалась, и в течение года бизнес фирмы процветал. Потом сыну надоело сидеть, и он сдал отца тюремному начальству. Соловьёв посетил старика в тюрьме – тот уговаривал его зарезать сына, став партнером его фирмы. В ужасе Леонид покинул «скупого рыцаря». Какое-то время он работал в суде под начальством первой в  Узбекистане женщины-судьи, отважной Халифы. Процессы порой были чистой фантасмагорией: например, судили русского охотника, известного своей борьбой с кабанами. Свирепые парнокопытные терроризировали округу, поедая самые спелые дыни. Бивший без промаха охотник получал за каждого кабана от государства по 5 рублей. Лёгкая нажива его и погубила. Дело в том, что ислам запрещал чиновникам-узбекам даже смотреть на свинью, и плату охотнику они определяли по числу хвостов, которые он показывал им издали. Охотника осенила мысль – а что, если нашить из одной кабаньей шкуры десяток «хвостов»? Благодаря этой идее он сперва озолотился, затем попал под суд. 

Узбекистан, добрую половину которого Леонид исходил вдоль и поперёк, оказался краем, полным чудес, но чудеса эти были вовсе не восточного происхождения. Их приносили с собой эмигранты, прибывающие из России, – люди со странными судьбами, беспокойные, ищущие или гонимые, они переселялись сюда в поисках лучшей жизни. Людей, которых юноша повидал за год, хватило бы на тысячу повестей, и у него руки чесались всё это описать. Когда год странствий, назначенных ему отцом, был на исходе, Леонид купил билет в Ташкент. 

Ленин и меч пророка

Оседлая жизнь, конечно, имеет свои плюсы: за те годы, что Леонид прожил в Ташкенте, он превратился в маститого журналиста, публиковался в главной газете Туркестана – «Правде Востока». Соловьёв колесил по стране, собирая сказки и песни. Именно тогда и состоялось его первое знакомство с Ходжой Насреддином – Чапаевым и Штирлицем восточных анекдотов. Раз Леонид пытался опубликовать в ташкентских изданиях приключенческий рассказ-«истерн», который редакторы отвергли. Глубинка, увы, менее чувствительна к талантам. Тогда он послал его в московский журнал «Мир приключений» и получил за него вторую премию. Это его воодушевило. И в 1930 году Соловьёв отправился в Москву. Здесь он поступил на литературно-сценарный факультет Института кинематографии.

Те, кто его знал, вспоминали о нём, как о человеке с большой хитрецой, себе на уме. В лице – закрытом, мужицком, загорелом – была одна необычная черта: в одном глазу к зрачку будто кто-то прилепил снизу ещё ползрачка. Сам Леонид уверял, что этот глаз позволяет ему видеть в полной темноте. «Когда глаза загорались весельем, эта половина вся светилась, озаряя лицо», – писал один из его знакомых. Хитреца часто выручала: так, ещё студентом он прославился, опубликовав книжку «Ленин в творчестве народов Востока», где якобы были собраны узбекские песни и сказки о Ленине. Подделка вышла на редкость качественной: Ленин летал по воздуху и боролся с коварными баями и демонами мечом пророка Мухаммеда и волшебным поясом халифа Али. Юмористические рассказы и повести московских времён в основном такие же остроумные и лёгкие поделки. Подлинная литература ждала впереди: Соловьёву не терпелось описать свободную землю родного Узбекистана, по которой жутко скучал,  признавался другу и соавтору Виктору Витковичу, в недавнем прошлом ташкентцу: «Витя, если бы я родился в узбекской семье, я бы, верно, бренчал на дутаре и гнусавым голосом пел на базаре». Ему остро нужен был персонаж, воплощавший в себе народный дух этого края. И тогда Леонид вспомнил Насреддина – из множества анекдотов создал остроумного и живого персонажа. Правда, кое-что пришлось поменять. Фольклорный Насреддин – старик и правоверный мусульманин: он носит титул «ходжа», потому что совершил хадж – путешествие в Мекку. Соловьёвский Ходжа – мужчина в самом расцвете сил и вольнодумец: как Робин Гуд, он раздаёт деньги богачей беднякам, только отбирает их не силой, а неистощимым, озорным хитроумием. «Какая широта открылась передо мной! – восклицал Соловьёв. – Всё, что я любил в Средней Азии, вливалось в мою тему: и быт, и  фольклор, и природа». Первым произведением о возмутителе спокойствия стал киносценарий, написанный в соавторстве с Витковичем. 

Однако киностудии сценарий отвергли: не понимали, зачем им снимать про какой-то там средневековый Узбекистан, как будто нет тем из советской жизни! Тогда Соловьёв сел и написал на основе сценария повесть. Сюжет авантюрен:  спасая возлюбленную, дочь нищего горшечника, попавшую в гарем бухарского эмира (правителя), Насреддин проникает во дворец в облике мудреца-астролога Гуссейна Гуслии, завоевав привязанность эмира. Открыв свою личность, чтобы спасти отца девушки и её земляков, он обрекает себя на казнь – эмир приговаривает утопить его в водоёме. Но Ходжа и тут выкручивается, уступив место на дне водоёма алчному ростовщику Джафару. Соловьёв оказался блестящим стилистом: хорошо знакомый с восточной поэзией, он вложил в уста своим героям цветистый, богатый красочными метафорами язык. Повесть сразу же прославила Соловьёва. Экранизировать «Возмутителя спокойствия» взялся корифей отечественного кинематографа Протазанов. «Насреддин в Бухаре» стал его последним фильмом: снятый в эвакуации на «Узбекфильме», он шёл в советских кинотеатрах ещё десятилетия после войны. У самого Соловьёва, правда, времени радоваться успеху фильма не было: он служил на фронте корреспондентом газеты «Красный флот». Свои впечатления от войны описал в романе «Иван Никулин – русский матрос». Важно, что автор подчеркнул в названии слово «русский»: не советский, а именно русский матрос – сидя в дзоте Севастопольского оборонительного района, он чувствовал за своими плечами тени бойцов, защищавших этот город ещё сто лет назад, в Крымскую войну. Он вернулся в Москву, заслужив орден Отечественной войны и медаль «За оборону Севастополя».

«Я должен быть дервишем»

Послевоенная жизнь не заладилась: его второй брак с Тамарой Седых трещал по швам. Как сумрачный Париж душил Рембо, так хмурая Москва нагоняла тоску на Соловьёва, привыкшего к синему небу над головой: дни напролёт он просиживал в арбатских пивных, беседуя с бродягами и случайными знакомыми, которых охотно угощал. Сам Соловьёв потом упомянет, что ему даже пришлось провести два месяца в психиатрической больнице для ветеранов войны. Давно задуманное продолжение повести могло бы так и не увидеть свет, но помогло несчастье. В сорок шестом писателя арестовали по обвинению в подготовке террористического акта против отца народов. Стоит ли говорить, что обвинение было сфабрикованным? За что в действительности арестовали Леонида, сейчас сказать трудно: доступ к его делу, хранящемуся в архивах, могут получить только ближайшие родственники, а их у писателя не осталось. Вероятнее всего, он, известный едкими репликами, обронил неосторожное слово в присутствии членов «тайного братства Подслушивающих, Подсматривающих и Выслеживающих», как он сам их потом назовёт. 

Его персонаж обладал умением выпутаться из тюрьмы, улизнуть из суда. Самому Соловьёву это, увы, не удалось: за десять месяцев, что он пробыл в предварительном заключении, следователь Рублёв сумел ему внушить: на свободу отсюда не выходят – вопрос только в сроке наказания и конкретном лагере, куда тебя пошлют; станешь с нами сотрудничать, и мы тебя не обидим. Соловьёв свою вину признал. Но в то же время он сделал нечто такое, что в те годы было редкостью: не сдал товарищей, не оговорил невиновных. Более того, сами его беседы со следователем были удивительными: Леонида, довольно осторожного в публичных высказываниях, словно прорвало – он раскритиковал советское государство и изложил Рублёву целую концепцию его преобразования. В прошении о реабилитации десять лет спустя он напишет: «Я часто своими признаниями как бы откупался от следователя – от его настойчивых требований дать обвинительные показания на моих знакомых – писателей и поэтов». Дошло до того, что сам следователь стал восклицать: «Вот вы загораживаете всех своей широкой спиной, а вас не очень-то загораживают!» – и не лгал, подлец: показания на Соловьёва дали его коллеги по писательскому цеху.

Было, было за что советскому суду определить ему срок. Как справедливо отмечает литературовед Илья Бернштейн, концепция, которой Соловьёв поделился со следователем, настолько последовательна, что Соловьёв явно потратил на её обдумывание годы. Леонид критиковал государственную систему СССР за отсутствие гибкости, склонность к окостенению. Как и у всякого фронтовика, вернувшегося из Европы, у него открылись глаза на многое – например, он увидел, что колхозы неэффективны в сравнении с крестьянскими хозяйствами Запада. Бездарное управление хозяйством неудивительно в обществе, где интеллигенция не является ведущей силой, а ограничивается ролью служанки. «В СССР от интеллигенции требуют одновременно доблести льва и робости зайца», – сетовал Леонид. И литература тут – хорошая лакмусовая бумажка: отсутствие конкуренции между творческими группами привело к невероятному понижению уровня русской словесности – «она похожа на состязание бегунов со связанными ногами». 

Вполне вероятно, что Рублёв искренне наслаждался беседами с Соловьёвым. Мы редко задумываемся о том, каким шансом расширить свой кругозор были для многих сталинских следователей – людей неглупых, но малообразованных – эти беседы с умными людьми, оказавшимися у них в лапах. Рублёв не успевал поражаться миру, который открывался перед ним. В ответ на вопрос, что его побудило стать на антисоветский путь, Соловьёв ответил: «Вполне советским человеком я никогда и не был. Для меня понятие «русский» всегда заслоняло понятие «советский». Откуда такая откровенность? Чувствовал ли в этот миг писатель своё духовное родство с дочерью царского офицера, гордо заявившей на суде о своём дворянстве? Как бы то ни было, Рублёва он переиграл – пусть и в столь безнадёжной партии, как эта: расстрельную «террористическую» статью ему заменили более мягкой – об антисоветской агитации. Писателя ждал мордовский Дубравлаг. В лагере Соловьёв сразу же начал писать вторую повесть о Насреддине, как будто вместе с приговором с его души упал камень. «Работаю вовсю и сам порой удивляюсь неистощимости выдумок моего беспокойного азиата», – пишет он родителям и сестре. Он просит не присылать ему ничего кроме главного – бумаги, перьев и чернил: «Хватит за глаза. Я должен быть дервишем». Дервиши– члены братств странников, отказавшиеся от крова над головой и всего, что может сбить человека с пути спасения, – стали для него идеалом земного бытия. Недаром повесть начинается с беседы между Насреддином и стариком-дервишем, удивившим весельчака Ходжу вопросом о том, в чём заключается его вера. 

Запоздалый триумф

Почему шарашки при сталинских лагерях, где ковали оружие победы и готовили выход СССР в космос, оказались так эффективны? Разгадка не в том, что страх оказался лучшим стимулом к работе. Дело в том, что туда сажали людей, которые не могли не работать, не могли справиться со своим интересом к реактивным двигателям и распаду атома и оттого были готовы трудиться над разрешением сложнейших задач даже там, где их лишили всех человеческих прав. Литература (по крайней мере, настоящая) государству была не нужна, и писатели своих шарашек не имели. Чтобы получить свободное время на написание книги, Соловьёв устроился ночным сторожем в цехе, где сушили древесину, а затем – ночным банщиком: грел воду для прибывающих по ночам партий заключённых, а в перерывах писал, боясь не успеть. Оперуполномоченные то и дело отбирали у него рукопись и чернила, опасаясь крамолы. «Как хотелось бы дописать книгу, а потом и умереть не прочь!» – писал он семье. 

Ещё в детстве, читая эту книгу и не зная ничего о лагерной судьбе автора, я обратил внимание, насколько она отличается от первой. «Возмутитель спокойствия» – это повесть-анекдот, фейерверк приключений, чем-то напоминающий романы Ильфа и Петрова. «Очарованный принц» – задумчивая история о смысле жизни. Насреддин – уже отец большого семейства – встречает дервиша, который делится с ним своим горем: когда-то, будучи молодым шалопаем, он проиграл в кости алчному богачу Агабеку горное озеро, от которого зависит жизнь местных крестьян. Теперь богач грабит селян, требуя за полив огромных денег, и этот непредумышленный грех, как верит дервиш, обречёт его на новые перерождения в телах низших существ. Ходжа вызывается отобрать озеро у богача и снова пускается в путь. Так начинается эта повесть, в которой сладкий шербет весёлых шуток отравлен горечью житейского опыта. Это столь злая сатира на облечённых властью, какой советская эпоха, пожалуй, не знала. Диву даёшься, что повесть прошла цензуру. Вот портрет Агабека: «Ему не хватает почёта, раболепия от низших, и нет высшего, перед которым он сам мог бы, трепеща, преклониться, – вот его самая большая утрата, его неутешное, тайное горе». Отношения между властью и народом показаны бесконечно порочными: хан маниакально подозрителен, вельможи заняты кознями друг против друга, а в подчинении у них – тупые стражники, коварные шпионы и жалкие льстецы. Сквозь текст то и дело проступают горькие истины, которые писатель постиг на своей собственной шкуре. «Он сочинил 86 вопросов, расположив их с необычайным коварством: будучи последовательно заданными любому человеку, они любого превращали в разбойника, совершителя бесчисленных злодеяний», – пишет автор об умелом законнике. «Ходжа Насреддин сразу сделался в их руках маленьким, жалким и обрёл вид преступной виновности, как, впрочем, любой, которого тащат в тюрьму», – говорит Соловьёв о визите стражников. И горько пишет о том, как истязаемые богатым владельцем озера крестьяне хотели было накинуться на него, «но так не случилось. В жилах у каждого нашлась трусливо-рассудительная капля, и она взяла верх». Ему ли было не знать, как робки многочисленные узники лагеря в присутствии кучки надзирателей? Это одна из лучших в русской литературе пародий на тоталитарное общество – пускай речь и идёт вроде бы о полусказочном Кокандском ханстве.

Через три с лишним года Соловьёв закончил повесть и отправил её начальнику управления Дубровлага. Тот слыл поклонником его таланта, но на рукопись никак не отреагировал. Три долгих года Соловьёв гадал о судьбе своей повести, почти уверившись, что она потеряна навсегда. После смерти Сталина в надежде на указ об амнистии родители Леонида начинают ходатайствовать об освобождении сына. Сестра Зинаида пишет главе Союза писателей Александру Фадееву, тот обращается к председателю президиума Верховного Совета СССР Швернику, и через год писатель выходит на свободу. И – о радость! – по его ходатайству ему возвращают рукопись. 

Ехать Соловьёву некуда – жена поставила на нём крест, пока он был в лагере, и он отправляется в Ленинград – его пригласила к себе поклонница его таланта учительница Мария Кудымовская. Она станет его последней женой. Вот как описывает возвращение Соловьёва Юрий Олеша: «Высокий, старый. Прилично одет. О жизни «там» говорит, что ему не было плохо не потому, что он был поставлен в какие-нибудь особые условия, а потому, что внутри, как он говорит, он не был в ссылке». Первое время он живёт благодаря помощи поклонников. Затем выходит «Очарованный принц», и начинается история триумфа:  обе повести издают в одном томе, и к Соловьёву приходит всесоюзная слава. Его сценариев жаждут киностудии, но Соловьёва заботит другой труд. Его здоровье подорвано, и он ощущает, что не закончил одной важной истории – рассказа о своей молодости, от которой теперь не осталось ничего, кроме воспоминаний. И он пишет «Книгу юности», ту самую автобиографию, где описал свои скитания по Узбекистану. В 1962 году болезнь берёт верх, и он умирает, окружённый заискивающими коллегами и благодарными поклонниками. Его имя успело превратиться в столь сильный «бренд», что одна из его шапочных знакомых даже пишет на спор «неизвестный рассказ» Соловьёва и публикует его, тут же получив заверения критиков в гениальности произведения. 

Загадочная узбекская душа

Чем же так близок оказался русским читателям Ходжа Насреддин, персонаж из восточных анекдотов, обретший новую жизнь на страницах повестей, написанных автором, живущим в далёкой снежной стране?

В конце жизни Соловьёв задавался вопросом: почему узбеки, народ довольно воинственный,  не поступил с русскими, как другие народы, изгонявшие своих колонизаторов? «Причина такого миролюбия узбеков только одна – русские не заслужили изгнания, так как им был чужд дух национального высокомерия», – пишет автор. И это действительно так: русские, приезжавшие  в Среднюю Азию, не задирали нос перед местными жителями, ибо чувствовали себя пасынками далёкой родины. Такова уж российская история: как Насреддин провёл полжизни в пути, скрываясь от алчных и жестоких правителей, так и русский народ веками бежал на окраины страны, спасаясь то от крепостного права, то от налогов, то от религиозных притеснений, то от Советской власти. Эта полукочевая жизнь сдружила русских с жителями Средней Азии. И Соловьёв – писатель глубокий, истинно русский – сумел создать героя, понятного соотечественникам писателя, персонажа, в чьём сердце две главные русские мечты – о свободе и справедливости. 

Русские – народ странствующий, мечтающий – веками шли на окраины, чтобы построить там свой град Китеж. Моя бабушка, сызранская крестьянка, мучась от малярии, вместе с сотнями других русских вырубала тростники под Андижаном, чтобы превратить заболоченную низину в плодородное поле. Болота осушили, кабанов повыгнали вслед за басмачами и построили в Узбекистане земной рай – города-сады, которые с огромной теплотой вспоминают даже те, кто уже в постсоветские годы уехал оттуда из-за расцвета национализма и нищеты. Критики СССР, справедливо порицая мерзости сталинского  времени и лицемерие официальной идеологии, не хотят замечать главного: для огромной массы русских людей советская эпоха была временем, когда им удалось построить много различных обществ, далеко не все из которых были похожи на то, что существовало в то время в России. И огромной трагедией для них стал конец этого рая: в декабре 1991 года российский хан, украинский эмир и белорусский шах поделили страну, и Средняя Азия вдруг оказалась на краю света, где-то неподалёку от Афганистана и Пакистана... И пришлось русским людям заново подниматься, оставляя свой скарб, и вновь пускаться в дорогу – как некогда шёл навстречу солнцу и надежде на лучшее Ходжа Насреддин. 

фото: РГАЛИ; FAI/LEGION-MEDIA; МИА "РОССИЯ СЕГОДНЯ"