Автор: Д.А.
Стоит ли любить людей, если среди них торжествуют Бармалеи? Мы поговорили об этом с Айболитом; в сегодняшнем мире он носит имя Гиббон. Французско-индонезийский эколог Шани – о своей жизни в джунглях. Вообще-то его зовут Орельен Брюле. Но он и правда подписывается – “Шани”. В переводе: “Гиббон”.
Радиостанция
Орельен Брюле (Шани) – французский писатель, создатель и руководитель индонезийского заповедника Калавейт – родился в 1979 году, и уже двадцать лет занимается лечением и возвращением в дикую природу зверей исчезающих видов. В первую очередь гиббонов, но не только. Калавейт – санктуарий тропического леса, лечебница для раненых зверей, исследовательский центр, но не только. Калавейт – это лесной патруль, рабочие места для даяков, а еще – просветительская радиостанция и канал youtube ( https://www.youtube.com/@chaneekalaweit) , вещающий на нескольких языках и для самого разного зрителя. Хотите посмотреть, как настоящий Балу чешет спину о старое дерево? Пожалуйста. Kак угольная промышленность пожирает древний лес? Вам тоже сюда. Ну и наконец, если вам интересно, как можно радоваться тому, что ты человек среди джунглей, - тут вам самое место. Потому что Орельен Брюле – эколог-практик, которому удалось не стать вооруженным мизантропом.
В века Средние обезьяной Бога был Дьявол, а в эпоху Возрождения обезьяной Бога назвался уже человек; отрицательной коннотации поговорка не несла. Есть существо, по образу и подобию Божьему слепленное, обладающее пусть не Его могуществом – а все же где-то близко. Приходится ли Шани Богом для обезьян – неведомо; но он, безусловно, спаситель. И голос его исходит, как полагается богам, прямо из иных миров. Шани говорит в телефон голосом легким и будничным, а за ним свистит, ухает, шепчет тропический лес Борнео. Слушаешь – и думаешь, что быть Богом – это не трудно. Если, конечно, ты француз и д’Артаньян.
Жизнь Орельена Брюле была бы достойна байопиков во времена Джеральда Даррелла. Но теперь век двадцать первый. Впрочем, он и здесь не пропал. Ему было пятнадцать, когда он показал “взрослым и знаменитым” свои альбомы. А в альбомах были зарисовки зверей; обезьян особенно много. Он к тому времени давно работал в зоопарке и твердо знал, “кем” хочет быть и кого любит. Он любил гиббонов.
Если смотреть на гиббонов долго и вживую, - то Орельена понимаешь лучше. Гиббоны, должно быть, более иных приматов похожи на людей. Гиббоны - звери; они думают, испаражняются, едят; но каждое движение их хрупких тел – это и есть беззащитность. Наклони они голову, всплесни они руками, присядь отдохнуть - все равно кажется, что существо это слишком легкая добыча для зла. Они и правда в беде.
Они зависят от леса, как все звери, но эти – особо: они живут не под деревьями, а в значительной степени на них. Лес рубится, чтобы насадить пальмовые рощи. Это не нарочно так, не от злобы. Люди тоже в беде. Пальмовое масло – единственный заработок для огромного числа людей в Индонезии. Это не только то самое, которое дамы, оттопырив губу, бракуют за вредность. Половина всего произведенного масла идет на нужды большой промышленности. Те, кто сажает пальмы и собирает масло, могут еще чуть-чуть подождать подыхать с голоду. Пальмы высаживаются на освобождённой от леса земле; через несколько лет земля умирает (она прирастает и питает лишь пока живет лес) – и нужно двигаться дальше. Пилить. Однажды, когда будет спилено последнее дерево, они все умрут – и обитатели леса, и люди. Это не прогноз. Это наше прошлое. Так погиб остров Пасхи. От лесов Борнео осталась только десятая часть. О дефорестации слышали все. Только слышали, правда?
Орельен Брюле решил всех спасать, - и лес, и людей, и гиббонов. Медведи завелись сами, - к Айболиту везут всех. Медведи катастрофически не влезают. Их двенадцать там живет. Но куда их еще девать, если не к нему.
Калавейт появился, когда ему было двадцать лет. Это теперь большая структура cо сложной географией (Борнео - Суматра). В его заповеднике, Параравене 2100 “своих” гектаров примыкают к все еще огромному лесному массиву. Месяц назад к “его” лесу Дулан прибавился 31 гектар, на который претендовала угольная компания. Там, к сожалению, много угля.
Он добывается по соседству. Пальмы и теперь сажают на огромных территориях, вы не подумайте. Но на нескольких “клочках” земли у Шани этого больше не нужно. Шани просто предложил людям иную работу, за которую платят деньги: спасать. Лечить и возвращать в лес (тот, что еще не спилили) подранков. Пациентов надо еще умудриться не слишком-то приучить к свой помощи. Звери у Шани должны быть уверены в том, что спаслись – сами. Божество не должно стоять слишком близко к земному созданию; прирученный зверь хозяином тайги стать не может, с него очень скоро сдерут шкуру.
Ветеринары Калавейта с пациентом
- У нас в центре очень редко происходит так, что животное без проблем восстанавливается и без проблем выпускается в лес. У многих вообще способность двигаться нарушена, - и вернется ли она, это вопрос. Естественно, это стресс каждый раз. Мы с одной стороны решетки, звери с другой, - но это не мешает привязываться к ним. И когда через год выхаживания жизнь решает, что все, на этом путь для зверя окончен, несмотря на все старания (и все твои укусы и царапины, которые тоже надо уметь принимать) , - это грустно ужасно. Каждый, у кого собака умирала, понимает это. Но когда у вас сотня животных, - приходится ставить определенный ментальный барьер. Слишком трудно. Если честно, я сейчас поэтому редуцировал свое время в вольерах. Предпочитаю лес, смотрю за ними в лесу.
В лесу не совсем рай. Кто родился на родине медведей, - тем объяснять не нужно, что такое “braconnage”. “Зверушки” – это ведь хороший заработок. Ну да, разумеется, в Индонезии. Сразу после пальмового масла. Еще вопрос, какой приносит больше дохода. Маленькие гиббоны – милашки (их в нелегальных зверинцах, кажется, не меньше шести тысяч). Правда, потом приходится избавляться от выросшего зверя, он становится неуправляемым. Это еще не все; в прошлом году в Индонезии (история нашумела благодаря журналистам BBC) накрыли сеть садистов; жители стран благополучных и развитых платили индонезийцам за видео с пытками обезьян, детенышей длиннохвостых макак в особенности. Спрос, разумеется, с заказчиков. Но и роликов было множество.
Никакого табу нет. В индонезийских сказках обезьяна - существо почти всегда неприятное. Поймать малыша гиббона легко: надо только перебить окружающих его взрослых. Некоторым везет: не добивают. Они (в числе прочих пациентов) попадают к Шани. До него в Индонезии “недобитками” никто не занимался.
Тут важный момент. Шани действительно лечит. Фанатам кастрации зверей (например, для регуляции численности вида) просьба не обращаться. Калавейт также не выкупает зверей, - чтобы не выстраивались очереди. Время, когда Даррелл торговал у аргентинских старушек желтоголового ара за двадцать песо – это время еще не прошло. Просто в Калавейте другие часы.
Отдельно Шани сообщает, что эвтаназия – это средство крайнее. Понимаете? Она не может быть предварительной, только потому что “кажется, этот орангутан через пару недель помрет”.
У Шани под началом штат ветеринаров. Девушка Рина, например, очевидно не умеет героически стискивать зубы. Они вообще на вид очень мягкие, индонезийцы. Если бы не память камеры, никто бы не знал, каких иссохших мумий выхаживают эти нежные люди. Даже под масками они все улыбались, было видно. Ну да, чтобы не притащить вирус зверям, во время ковида Калавейт дезинфицировался и дисциплинированно задыхался в масках. Тропический лес, вольеры, больные звери, маска; вероятно, не лучше, чем школьный кросс в противогазах. А они улыбаются.
- У нас здесь совсем другие проблемы, чем в Европе. Здесь если что-то у кого-то “стряслось” – то это серьезно, это на уровне жизни и смерти. Если здесь человек тебе жалуется, - то можно быть уверенным, что это действительно не пустяк. Их реальность – иная. У них нет нашего доступа к медицине. Нет водопровода. Нет электричества. В Европе это трудно понять.
Тут надо сказать о даяках. Вообще-то так называют скопом всех коренных жителей Борнео; это чуть ли не двести разных родственных народов, и оседлые, и кочевые, и моряки-пираты (когда-то их предки добрались до Мадагаскара). Языки и верования тоже разные. Мусульманство принимали неохотно (в лесу странно не питаться дикой свиньей). Русским туристам они знакомы по байкам о ритуальном каннибализме и экзотическими турами для экстремалов по “последним деревням, где никогда не видели белого человека”. Аттракционы “туземности”, как и реально дикие места, в Индонезии и впрямь имеются.
Правда, Индонезия слишком огромна, чтобы про нее думать “целиком”. Индонезия – это не страна; это вселенная, сплавленная воедино водой и вулканами. Редкий турист сообразит, где там у них какой-то Руанг извергается. Но если что, крошечный огненный Руанг – это рядом с Северным Сулавеси, островом, похожим на шагающего динозавра с детской картинки (тот самый, где живут “последние неконтактные людоеды”). Юго-восточный предел Индонезии - широкий, словно тиковая чаша ручной работы, изгиб островов, - весьма привлекателен для туристов, особенно Бали (индуистский “ватикан” в мусульманской стране). Но пуп этой земли – Борнео (у французов на картах он значится по-прежнему: “Калимантан”), который Индонезия делит с Малазией. В Индонезии есть хотя бы один врач на тысячу душ населения; правда, до Палангка Райя (это столица центрального Борнео), где искомые врачи обитают, от заповедника Шани часов десять пути.
Когда я смотрю на лица людей, которые с вами работают, местных, мне кажется, они удивляются тому, что кому-то надо что-то на камеру объяснять. Бывает что-то, о чем вы никак не можете договориться?
- Вообще трудная штука с коллективом здесь, - это, что называется, “культурные различия”. Если бывает непонимание, то отсюда. Язык – это тоже, конечно, задачка, но не самая сложная. Мы поэтому снимаем разные видео: для зрителей в Индонезии – а потом снова, на английском и французском. Отдельно. Мы, если хотите, хамелеоны. Не так-то просто составить простое и понятное сообщение для абсолютно разных аудиторий. Здесь и там по-разному смотрят на вещи. Религия другая. Социальная жизнь – другая. Люди, которые работают со мной здесь, имеют очень немного общего с теми, что смотрят нас во Франции. Есть мои сотрудники-даяки, которые до сих пор искренне не понимают, с какой стати кто-то незнакомый во Франции дает деньги на лес в Индонезии. Я объясняю, что вот, во Франции многие любят и знают Калавейт. А в детали лучше далеко не заходить. Стараться все эти культурные и бытовые различия привести к общему знаменателю, - значит просто терять время. Смысла нет. Лучше адаптироваться.
У Шани в Клавейте не зоопарк. Туристов “поглазеть” не пускают (правда, все можно увидеть он-лайн). Журналистам тоже не очень рады. Они слишком ревностно примеряют на Шани “бейсболку активиста”. Орельен уверяет, что ее снял. Работать да, это пожалуйста, Шани нужны волонтеры. Вот только желающих из благополучных мест приезжает не слишком много.
- Мир вообще похож на больницу. В ней даже есть несколько очень хорошо оснащенных, передовых отделений. А есть приемный покой скорой помощи. Там все самое страшное. Только как раз это отделение – как бы невидимка. Мы просто не видим многого из того, что нуждается в срочной помощи. Помощь нужна очень простая и конкретная. Вот есть браконьеры. Вот есть бензопилы, которые все время работают. “Защитим природу”, - это понятно, про это все говорят, причем это касается всех континентов, грандиозный масштаб разрушения природы, абсолютно повсюду. И нужно просто приехать и начать работать.
Об экологии слишком много говорят. Это даже тяжело. Раздражает. Есть большая разница между людьми вроде нас, которые в лесу потеют, отвоевывая гектар за гектаром, и “эколо-бобо”, которые по телевизору выступают с большими речами. Нет, они даже верят в то, что говорят. Просто французы плохо отличают одно от другого. А встать перед камерой и читать мораль - это совсем не то, что здесь рисковать. Мы видео за этим и снимаем: чтобы показывать, каково это – тут работать.
C “крестной матерью” Клавейта, актрисой Мюриэль Робин
Только вот “Благотворительный проект безумного иностранца”, - так Шани не хотел. Славы “второго Бруно Мансера”, - тоже.
Печальная это слава. В 1985 году явился в соседней Малазии новый пророк даяков, точнее – племени Пенан. Он жил в джунглях, стал частью джунглей, сжился с племенем, выучил язык – и получил новое имя: “Человек Пенана”. Мансер был швейцарец, и еще дома успел отсидеть в тюрьме за демонстративное намерение “откосить” (там, если что, тоже армейская подготовка обязательна). Когда родился Мансер, Джону Леннону было четырнадцать. Сын своего времени, он имел двух предсказуемых врагов: войну и индустриализацию. Поэтому и уехал на Калимантан. Живя среди пенанов, Мансер довольно быстро понял азбуку: пальмовые плантации убивают землю; угольные шахты травят воду; людям леса остается голод и смерть. Он стал голосом безьязыких (фильм “Голос леса” – это о нем). Пенан, - и без того не слишком “благонадежные”, - решились на противостояние. У былых “охотников за головами” появился настоящий буйный вожак. Назревала если не гражданская война, то серьезное противостояние. Люди Пенан и сочувствующие перекрывали дороги. Были зверски убито несколько лесорубов. Правительство Малазии сначала выслало Мансера; он продолжал “звериными тропами” являться то здесь, то там, - за его голову назначили награду: 50000 тысяч долларов; сумма и сегодня для Борнео неслыханная. Мансер пропал в мае 2000 года где-то в районе гор Келабит в Сураваке, и в 2005 году был признан погибшим. Поколение “детей цветов” потеряло последний прекрасный лист на своем древе.
В рассказе ОГенри («Последний лист» - ред.) лист был ненастоящим. Но последним шедевром пьяного старика Бермана этот лист все-таки был. Маленькая Джонси, смотревшая на шедевр, попросила бульон и выжила. Кажется, это судьба каждого поколения, наследующего отчаянным революционерам: хотеть выжить. Заболтать пневмонию, связать несвязываемое, добраться до мечты – и остаться в живых. Наверное, это и есть идеалистический прагматизм Решера, применительно к реальности. И знаете: чертовски здорово, что к этому поколению принадлежит Орельен.
Что такое Калавейт против индустрии пальмового масла или угольных рудников? Ну вот хотя бы одна счастливая деревня Бутонг. Это, конечно, не мировая революция. Но в локальных масштабах куда убедительнее, чем лесной бунт Мансера. Помимо всего прочего, Шани построил в Бутонге школу. Парижан (да и москвичей), может, такое сообщение и не вдохновит. Но даякам лучше знать. Жителям маленьких затерянных в лесах деревушек приходится (в порядке добровольно-принудительном) посылать детей в интернаты, - как правило, это очень далеко от родного “длинного дома”. Вы удивитесь, не все родители этому рады. Детям Бутонга можно теперь ночевать рядом с родными. Ради этого, наверное, стоит правильно заполнять официальные бумаги. Или нет?
- Ничего хуже нет, чем аврал, когда нужно спасать умирающее животное, - а ничего не выходит, потому что не выполнено бюрократическое требование за номером N, у которого и смысла-то никакого нет, и разрешающая бумага придет через несколько недель... А он умирает. Это очень страшно. Но бюрократию в нашем деле следует уважать. Быть защищенным бумагами. Принимать существование легальных препон, если хотите. Когда документы оформлены правильно – это тоже помогает бороться за то, что вы любите. У нас сейчас есть три программы: одна занимается заповедником, вторая – реабилитацией гиббонов. Третья – авиапатруль. Но понятно, что бюрократия – это всегда головоломка. Поэтому если у вас заповедник, то важно иметь человека, который разбирается в официальных вопросах.
С ней все хорошо
Шани и сам во всем разбирается. В 2012 Орельен Брюле, уроженец Вара, принял гражданство Индонезии. Если география вам наскучила, то очень кратко: Вар – это из самых красивых мест на свете. Там у моря Сен Тропез (правда, дом Госпожи Полковницы купили богатые парижане - “версальцы”) – а в горах, на высоте, головокружительные каньоны Вердона (правда, с туристическими указателями). В Индонезии не растет виноград, фиолетовых полей лаванды тоже нет, не всегда ловит wifi и дома не кроют черепицей “под старину”. Зато в Индонезии есть чем заняться.
Это его земля, его заповедник, это не умрет вместе с ним. И у него дети. Собственно, в видео Калавейта они появляются часто; рай для мальчишек, кто не мечтал подростком о “такой” жизни посреди джунглей. Конечно, если не знать, что папу пытаются подстрелить браконьеры, что дом охраняет полиция, а твоя лодка (здесь это единственное средство связи с большой землей; на лендровере не доехать) может утонуть – “совершенно случайно”.
Вы готовы услышать: “Пап, ну все, я в большой мир, надоел твой лес”. Отпускаете их легко?
Со старшим сыном Эндрю
- Все считают, что мои дети должны “продолжить мое дело”. Ан нет. У них своя жизнь и свои интересы. Единственное, что я как родитель мог сделать, - и это мне греет сердце: я создал связь между ними и природой. Ну и вот, это и есть самое главное. А мечты у них свои. Они хотят жить в мире более современном, что ли. Я сам нуждаюсь в том, чтобы жить в лесу со зверями. Я хочу, чтобы рядом были гиббоны и орангутаны. Я люблю это: жить в лесу и быть грязным. Люблю в этом растворяться. Но это же я, не они. Мой старший сейчас в Париже, он учится кинематографии. Младший – себя видит пилотом. Но вот, если хотите, то, во что я верю: в жизни нельзя быть мастером одной профессии. Всегда прибавляется то, и это, и еще вон то. Мне для Калавейт много чего пришлось делать. Пришлось создавать радио. Видео выпускать. Телепередачи. Книги писать. Да, я еще пилот гидросамолета. И даже если это все служит одной цели, все равно это много всего разного. В общем, Калавейт может предоставить детям много разных возможностей. Здесь даже можно снимать, если ты гениальный режиссер большого кино. Калавейт – это много разных мест: Борнео, Суматра, между нашими точками сотни километров; и я совершенно не буду запрещать, если после учебы во Франции мой пилот вернется, чтобы организовывать патрульные полеты для Калавейта. Но это у меня скорее такой англосаксонский “всеядный” подход. Во Франции иначе; там для жизни хватает чего-то одного. Ты активист? – ну и достаточно с тебя. Ты биолог? Ну и сиди в своем кабинете. Я знаю влиятельных французских ученых, которые отказываются от программ на телевидении, потому что это вне их “сферы компетенции”. Я пытаюсь делать наоборот: достучаться до как можно большего числа людей. Раз для этого нужно сразу несколько профессий, - ну и ладно.
Орельен Брюле - мастер британского understatement. Он писатель, семь книг в послужном списке. Его свежая работа называется как-то вроде “Буду рад увидеться с вами завтра” и наделала во Франции много шума, - как раз и именно потому, что не попала в актуальный пессимистический “дискурс”. Воинствующие активисты и пророки термического апокалипсиса ее не полюбили, слишком в ней мало мизантропии. У Шани алармизм слишком уж оптимистичный и созидательный.
- Вообще это совсем другая “экология” – милитанты “глобального потепления”. Я сам себя чувствую гражданином мира, но в принципе понятно, что единого “нового поколения” не существует. В Европе, особенно во франкофонной среде, - это одно, юные - они все храбрые, свободные и так далее. Но то, что происходит в Китае, в Индии или даже здесь, в Индонезии, - это несопоставимо с экологическими интересами подростков где-нибудь в Северной Европе. Если ты здесь просто молодой человек, даже среднего класса, даже не бедный - то ты просто иначе видишь мир, иначе давит на тебя демография. Надо выжить. Здесь труднее понять, куда и как двигаться. Экология здесь возникает только как следствие катастроф, если хотите. Интерес к ней тут у нас, на Борнео появляется вслед за потопами и пожарами. Не наоборот.
Писатель, видимо, обязан считать, что “моя книга спасет мир и сделает людей лучше”. А потом книга выходит – и не спасает?
- Это правда. Когда пишешь книгу – всегда исполнен надежд. Но я не писатель, я просто хочу объяснить, чем мы тут занимаемся. У меня очень простая цель: рассказать, что осталось еще много чего спасать. И поделиться тем, чем мы тут занимаемся. Когда пишешь – оставляешь следы. Вообще чувствуешь себя разочарованным и обманутым, когда понимаешь, как мало людей, готовых работать руками прямо тут, “на земле”. Книги – это еще и способ избавиться от этого чувства.
А надо избавляться?
- Это золотое правило: любить людей не меньше, чем животных. Оставаться оптимистом. Ну, в отношении людей. Да, в людях много разрушительных качеств. Но мы умеем спасать. А мизантропом - на том основании, что “у нас пока ничего хорошего не получилось” - быть не нужно. Понимаете, у нас только одно сердце, нет одного для людей – и второго, отдельного, для животных.
Я этот лес защищаю и для людей, - для даяков, которые тут живут и которые у нас получают зарплату. Мне важно, чтобы мне верили - и они, и те, кто издалека посылает нам деньги. У нас много верных. Есть очень душещипательные истории. Родители одного погибшего в автокатастрофе юноши, который любил Калавейт, в память о нем до сих пор нам помогают. А ведь мы никогда не встречались.
Воздушный патруль (с Borneo Flying Club и Спортивной федерацией Индонезии)
Нелегко любить людей. Вот Шани начитывает в своей “радиорубке” рассказ о Чико Мендесе. Тут у нас преимущество; тем, кто носил красный галстук незадолго до смерти пионерии, рассказывать не надо, именем Чико многие бредили. Мендеш Филью убили ранчерос в 1988, на пороге его дома в той самой амазонской сельве, которую Чико спасал. Ранчерос всегда нужна земля, чтобы пасти “мясо”. А лес им не нужен. Чико, грузному, улыбчивому и усатому, было 44 года. Он выглядел старше, чем те, кому сорок четыре сегодня. У его противников были ружья и бензопилы – бензопилы применяли к женщинам и детям, если тем не нравилась вырубка.
Интересный у нас биологический вид. Крысы, кажется, и те обладают меньшей способностью к внутривидовой агрессии. “Чико Мендес отказывался прибегать к насилию”, - выговаривает Шани медленно, в растяжку. Выглядит он при этом измученным и постаревшим, не на свои сорок четыре.
Несколько тысяч лет назад видов человеков было больше двадцати, а теперь мы остались одни. Засохшее дерево, у которого живет одна очень больная и злобная веточка. Джейн Годал описывает малыша, который умер от горя над телом матери, и это был не sapiens. Другие обезьяны лучше нас?
- Не нужно животных идеализировать. Это значит их плохо знать. Ну да, был шимпанзе, который умер от того, что потерял свою мать. Был у нас один гиббон, который умер, потому что потерял партнершу. Но если вы хорошо знаете животных, то вы прекрасно понимаете, что у них разные характеры, как у людей. В этом особой разницы между нами и другими зверями нету. Есть люди коренным образом прекрасные. А есть изначально дурные. В мире гиббонов есть очень нежные и добрые. А есть гиббоны весьма агрессивные и беспокойные. И даже злобные. Это просто свойство каждого живого существа – иметь индивидуальность, и у этой индивидуальности есть все регистры, низкие и высокие. Особенно это заметно среди больших обезьян. Среди них есть и эгоисты тоже. А кто-то очень любит власть. Просто химические механизмы и гормоны разные. Прямо как у нас. И это уже наша задача – научиться зверей вот так понимать. Это помогает работать.
Как вы боретесь со страхом? Или его у вас вообще не бывает? Мое детство прошло в лесу. Ни я, ни родители-геологи ни черта не боялись. Чем дольше живу в благополучной Европе, тем больше боюсь. Эпидемий, наводнений, войн, налогов... Вы-то как от этого свободны?
- Я не свободен совсем. Да. Конечно. Боюсь. Особенно потому что я отец, и у меня дети выросли здесь, где есть большие проблемы с санитарным уходом. Где дети должны вести, ну скажем так, достаточно маргинальную жизнь. Каждый день спрашиваешь себя, как этот день закончится. И нужно в принципе этот страх культивировать. Он спасительный, такая нить Ариадны, потому что в лесу нужно быть осторожным. Но ведь есть разные градации страха, его приручать надо. И кроме того. Есть еще один страх, за вот этим вот бытовым, ежедневным. Этот другой страх - он сильнее. Я боюсь, что у меня ничего не получится. Что не хватит сил и денег. Что лес срубят, а зверей убьют. Я чувствую в животе этот страх каждое утро, когда просыпаюсь. И приходится со всеми этими страхами жить. Рассчитывать и принимать риски. Без риска ничего не движется в жизни.
Шани все это говорит голосом очень спокойным, даже радостным, даже почти смеется. То ли это умеют все, кто родился во Франции, - то ли этому учат даяки. Как поет шансонье Паскаль Паризо, смех – это крик человека. В джунглях его точно слышно.
Фото из личного архива Орельена Брюле
