Автор: Диляра Тасбулатова
Бертрану Блие исполнилось 84, хотя многие – из тех, что видели его фильмы – бывают поражены его возрастом «патриарха»: кажется, что этот легкий, остроумный человек будет вечно молодым.
Новые отверженные
...Легкий он, правда, лишь с виду – его фильмы, отмеченные искрометностью диалогов, здоровым абсурдом и чисто галльским остроумием, на самом деле не так просты. То, что происходит в мире его кинематографа, у другого бы выглядело абракадаброй – дело в том, что Блие, как никто другой, обладает безупречным вкусом и чувством меры, при этом заставляя зрителя кататься со смеху над своими вульгарными героями и совершенно невообразимыми перипетиями.
Ну, сами посудите: любящий муж предлагает парню, сидящему за соседним столиком в кафе, свою жену; проститутка говорит незнакомому юноше, что хочет от него детей; тяжеловес Депардье (талисман Блие) стоит на панели, тщательно накрашенный и в женской шубке; буржуазная пара, увидев в своем доме грабителей, предлагает им групповуху, разрешая оставить себе награбленное; комиссар полиции, занятый поисками маньяка, сам оказывается убийцей...
И так далее и тому подобное: Бертран Блие, сын знаменитого актера Бернара Блие, звезды прошлого, начав всерьез в семидесятых, шокирует своими картинами даже соотечественников, для кого свобода нравов и игровая стихия – национальное достояние, каковое они никому не отдадут даже под страхом смерти. Причем в буквальном смысле: история «Шарли Эбдо» – самый яркий и трагический пример отстаивания базовых приоритетов демократии, и ценой собственной жизни в том числе. В конце концов, именно французы – наследники идей Просвещения, пересмешники и «циники», философы и атеисты, интеллектуалы и «леваки»: революционный дух у них в крови, что они, в общем, и доказали на протяжении всей своей истории; знаменитая триада Свобода-Равенство-Братство здесь – не пустой звук.
И вот тем не менее: «Вальсирующие», Les Valseuses (говорят, это слово на французском совпадает с жаргоном местных гопников, означающим вовсе не бальный танец, а тех, кто, извините, трясет яйцами, и отнюдь не куриными, – то есть с «мудозвонами», говоря по-русски), история двух маргиналов, мелких воришек и угонщиков авто, живущих одним днем, несколько фраппировала даже свободную Францию (в некоторых странах фильм вообще был запрещен). Хотя не вижу здесь ничего страшного – пусть герои и подонки, но все же мелкие, не конченые какие-нибудь, не убийцы и не настоящие бандиты – так, бытовые циники, гуляки, веселые ребята; украсть, выпить, пожрать на халяву, достать кого-нибудь, спровоцировать, подраться, трахнуться – это пожалуйста.
Кадр из фильма «Вальсирующие»
Фильм снят по его же, Блие, роману (недаром он считает себя больше писателем, нежели режиссером) – книга, правда, получилась гораздо более мрачной, не говоря уже о финале. Понятно, что похождения этих трех (с ними еще и подружка) бессмысленных идиотов добром не кончатся, хотя фильм завершается на неопределенной ноте, когда герои въезжают в тоннель – на машине, у которой когда-то сами испортили тормоза.
Как пишут в соцсетях – да, мол, черт с ними, с гадами, девчонку жалко. Девчонку и правда жаль – пусть она и с приветом, и почти слабоумная, и шлюшка, может с каждым встречным и поперечным: потому, между прочим, и жалко, это же святая блудница, не ведающая понятия греха, почти ребенок, существо до добра и зла. Миу Миу (прелестный сценический псевдоним, ей идет, да ей вообще всё идет), актриса редкой органики, позже вновь появится у Блие, в фильме «Вечернее платье» – и опять в обличье простодушной шлюхи, чьему обаянию невозможно противостоять.
Ненавижу скрипку
Шлюха, не шлюха, неважно: Блие вообще-то не снимает фильмов о высшем свете, респектабельных господах (они у него, как правило, появляются эпизодически и исключительно в сатирическом ключе), его стихия – жизнь низов, мелкие хулиганы, сутенеры, грабители, мошенники, проститутки, бомжи, алкаши и уголовники. Народная жизнь, криминальное чтиво, чрево Парижа, новоявленные «Парижские тайны» или, ладно, «Отверженные», когда герой волею судеб попадает в трущобы, где перед ним предстает человеческая комедия во всей своей полноте, от смешного до трагического.
К тому же Блие обладает редчайшим качеством мастерски переплетать «высокое» и «низкое» – то есть литературную речь и язык улицы: в грубый уличный жаргон, типа «мудак», «дебил» или «жопа», у него постоянно вплетаются дурацкие сантименты, пустая «возвышенная» болтовня – «ах, моя любовь, посмотри на голубые небеса» (что-то в таком духе). Еще неизвестно, что на самом деле пошлее, заметьте.
Прием, так сказать, концептуальный: грубая речь естественна, сентиментально-литературная почерпнута из книжек, причем не самого высокого пошиба, да и высокого – тоже: так Блие, между прочим, издевается над литературоцентричностью французов. Нечто подобное, хотя там был иной посыл, проделал Владимир Сорокин в начале девяностых: казенная лексика персонажей советской литературы, стилизованная под какого-нибудь там Бабаевского (писателя, ныне прочно забытого) или фильмы сталинской эпохи, вдруг взрывалась страшным матом, а уж что вытворяли в финале эти поначалу благопристойные товарищи, страшно сказать. Ну, например, поедали, извините, говно, а могли и человека, ничтоже сумняшеся, сожрать, предварительно поджарив на вертеле (!).
Блие, конечно, до таких безобразий не доходит, но ведь и культура иная (хотя именно во Франции прижилась так называемая «литература зла», да и «Цветы зла» именно здесь произросли, как и Артюр Рембо); и потому зло у него какое-то, скажем так, насмешливое.
Даже в готических «Холодных закусках», этом, говоря по-русски, стёбе, а по-французски – гиньоле. Хотя над чем тут ерничать, непонятно: где-то неподалеку прячется маньяк, уже и трупы имеются в наличии, а комиссар полиции, которому поручили поймать преступника, сам, как выяснилось, отправил на тот свет свою благоверную. Она, видите ли, постоянно играла на скрипке – а я ненавижу скрипичную музыку, зло припечатывает комиссар, ближе к концу фильма безжалостно расстрелявший уже целый квартет. В роли комиссара, между прочим, снялся отец режиссера, Бернар Блие, и это, конечно, не просто сатира, издевка ради таковой. Блие высмеивает высокую культуру, ее чванство и претензии на избранность, а заодно и французское кино с его интеллектуальным рационализмом, драматургической отточенностью, литературным блеском, за которыми тянется несмываемый амбре... парфюма, галантерейности. Слишком хорошо – тоже плохо: в фильме «Актеры» некий прохожий, которому предлагают на выбор жуткую смерть или черно-белый «стильный» фильм, снятый ручной камерой, кричит: лучше смерть! (Я так понимаю, это стёб над святым, над «новой волной», как думаете, господа киноманы?)
Поперек волны
Думаю, да: и над ней, с ее ручной камерой и настойчиво декларируемой антибуржуазностью, и над вырождением и креном французского кино в сторону «изящного». Ближе к семидесятым, когда новая волна уже иссякла (Годар ли, ее же вдохновитель, тому причиной, или, может, неумолимое время, кто его знает), французы стали снимать нечто совершенно пустопорожнее, чуть ли не салонные драмы. Шлейф утомительной изысканности и поныне за ними тянется, недаром критики иронично аттестует французские буржуазные драмы как «центропупистские». Имеется в виду так называемое «мелкотемье», пристальное рассматривание собственного «пупка» как центра мироздания, с чем у нас, в стране великих строек и пятилетнего плана, тоже нещадно боролись. Правда, с несколько другой стороны, нежели Блие: в «Красном галстуке», например (вот вы наверняка не видели эту лабуду, а я сподобилась), фильме по сценарию Сергея Михалкова, на собрании осуждают пионера, оторвавшегося от коллектива – причем в буквальном смысле, несознательный пионер куда-то на лыжах укатил, в одиночестве, гад такой. «Осень», лирическую повесть о любви, тоже едва не закрыли, ибо частная жизнь была у нас не в чести и шла как раз по разряду «мелкотемья» – как говорится, мы не против интима, но чтобы рядом стоял коллектив. Непременное условие. Помню, читала, как на комсомольском собрании разбирали поведение студента Тарковского, постановив, что он невнимателен (!) с девушкой. Иногда, ей-богу, жаль, что нельзя в партком пожаловаться, там бы быстро решили наши экзистенциальные проблемы.
Французы же, пережив поражение революции 68-го вкупе с кризисом антибуржуазного протеста, поступили ровно наоборот – с жаром принялись за психодрамы, насквозь литературные, велеречивые, донельзя «утонченные» – в общем, такие, что тоже лучше, как смеется Блие, смерть. Другие, тоже французы, ухватились, наоборот, за Жанр – причем в его американском изводе, впав в грех подражания и коммерции.
И тут – бац – является г-н Блие со своими «Вальсирующими», сколь прекрасными, столь же и безобразными: шлюха и два мелких подонка, секс втроем, вдвоем при третьем, по очереди и вне очереди, гомосвязи, воровство, угон авто и прочее антиобщественное поведение.
Наградили Моцарта
Парочка этих «придурков», Депардье и Деваэр, снимутся еще в одном фильме Блие – «Приготовьте ваши носовые платочки», где у них вновь будет одна женщина на двоих, прекрасная и молчаливая, ни дать ни взять воплощение «вечной» женственности. Верный себе, Блие опять издевается: женщина должна быть слабой, чуть что падать в обморок, часто плакать, быть равнодушной к сексу (она же Мадонна, а не шлюха, хотя здесь спит с двумя по очереди) и заодно к еде (Соланж почти не ест, зато много спит), заниматься хозяйством и помалкивать (!). Ну вот просто мужской идеал. Всё так, но почему, спрашивает ее муж, Депардье, она такая невеселая? Вот, говорит, у меня уют, красиво, камин, цветы, прихожу домой после работы, всё прекрасно – ну какого ей еще надо? Зато Соланж вяжет – смотри, говорит Депардье новому приятелю, какой свитер она мне мастерит, правда, красиво? На все руки, умница! И когда он сдаст ее на поруки своему новому дружку, Деваэру, второй «муж», поклонник Моцарта и книжный червь, пожалуется Депардье: она все время моет, трет, стирает, ей даже Моцарт безразличен! Может, спрашивает он, она идиотка? Тупая? Точно – идеал, ни прибавить, ни убавить – бабе-то ум зачем?
Кадр из фильма «Приготовьте ваши носовые платочки»
При помощи тотальной издевки над моралите, установками, штампами и обывательскими суждениями он легко и играючи рушит наш уютный мирок общих мест и житейских истин, заставляя, как писали в советских газетах, «задумываться». Хотя, в отличие, скажем, от Триера с его мрачной эсхатологией, Блие делает это гораздо более тонко, как бы играя, косвенно, весело. Не напрягаясь. В этом, извините за патетику, и состоит величие французской культуры, где рациональность картезианства и холодного интеллектуализма всегда умерялась могуществом озорного народного духа. Хотя времена Рабле давно миновали, Блие счастливо находит его современное воплощение – в лице Депардье с его плебейской мощью, пролетарским эротизмом и, как говорится, животным магнетизмом.
Фильм, кстати, получил «Оскара» как лучший иностранный, и вдобавок еще и «Сезара» – за музыку (Моцарта, что ли, наградили – или, надо свериться, там еще и Серж Гэнсбур поучаствовал?).
Мизогин и гомофоб
В «Вечернем платье», где вместо погибшего Деваэра (ужасно жаль, он покончил с собой совсем молодым) у Депардье новый «соратник», Мишель Блан, а «плебейская мощь» уже тучнеющей звезды иронически оттеняется его гомосексуальными склонностями. Это очень смешно – «дефлоратор» из гущи народной, больше похожий на шофера из пригорода, нежели на утонченного гомосексуалиста, полфильма он так и эдак соблазняет Мишеля Блана, поначалу вроде как упертого гетеро. Миу Миу в роли жены этого гетеро тоже уговаривает мужа... отдаться своему другу: подумаешь, говорит, вот в нас, в женщин, постоянно проникают, нас долбят, до дна долбят, безжалостно! Еще и притворяться надо, стонать и вертеться, переживешь, ничего с тобой не случится, кричит она, рыдая. Смешно: Блие в этом монологе (Миу Миу актриса милостью божьей, очень хороша в ролях сентиментальных шлюшек) будто посылает привет феминисткам, причем от имени мужа – девчонки, мы согласны поменяться с вами ролями, попробовать побывать не «над», а «под».
Кадр из фильма «Вечернее платье»
Ну а шире – нет мужского vs женского, есть мужское-женское, перетекающие сущности, единство противоположностей, человеческое, слишком человеческое. Отринем наши гендерные роли: и вот уже Мишель Блан в фартуке готовит ужин «своему», закатывая ему чисто бабский скандал из серии – ты меня не любишь, никуда не водишь, я что для тебя, кто, шлюха, повариха, служанка? А? И в следующем эпизоде лысоватый Блан, мужчина как мужчина, ничего специфически женственного в нем нет, идет, счастливый, в платье и тонких чулках со «своим» на танцы. Умора. Один из лучших эпизодов в мировом кино – ведь и Блан, и Депардье «не замечены» в нетрадиционной ориентации, это, скорее, маскарад, наших актеров, живущих в гомофобной стране, точно бы испугавший. Если у нас это связано с унижением и травмирующим тюремным опытом, то во Франции, если не погружено в рамки гей-культуры (я не в осуждение), то, как у Блие, – с игрой пола.
Сейчас, наверно, фильм объявили бы «мизогинным» и в то же время «гомофобным», нашли бы к чему придраться, можете не сомневаться: слава богу, что дело происходило давно, во времена относительной свободы. Да и то: критики уже тогда были недовольны «фашистским» поведением «Вальсирующих», о чем писали много и нудно, обеспокоившись, видимо, моральным обликом режиссера. С «Платочками» бы тоже, думаю, не заладилось – героиня там ведь не адвокат, не правозащитник, еще и Моцарта не понимает и почему-то все время вяжет, безобразие.
Ты зачем своим торгуешь телом
Да и Блие был бы невозможен, нынешняя западная цензура чем-то напоминает советскую, слова не скажи – того и гляди, оскорбишь чувства верующих и неверующих, слабо верующих или сильно пьющих. Или совсем непьющих, тут не угадаешь, кто в следующий раз обидится и в суд подаст: ветеран ВОВ или участник гей-парада, если это не один и тот же, прости господи.
А уж женщин, не приведи господи, вообще лучше не трогать: такой фильм, как «Мужчина моей жизни», где после серии неудач Блие вновь обрел форму, – это, господа, уже просто несмываемое оскорбление по признаку пола. Мало того, что главная героиня – проститутка по призванию, ей еще и нравятся побои сутенера, к тому же она сама просила ее колошматить, подобрав на улице «мужчину своей жизни», грязного бомжа. Накормила, напоила, взяла на содержание и позволила себя бить. Ужас, в общем. Как когда-то писал Игорь Иртеньев – девушка в прозрачном платье белом, ты зачем своим торгуешь телом от большого дела вдалеке? Ты бы, наизусть не помню, могла бы самолеты водить, за штурвалом сидеть.
Кадр из фильма «Мужчина моей жизни»
Кто бы спорил – лучше, может, чем быть проституткой: однако, извините, не факт. Как говорит Мари, героиня этого фильма: мне нравится дарить любовь. Чувствуется, а сцены в этой картине откровенные, что она действительно умеет это делать, то есть – дарить любовь. Без лишней болтовни и экивоков: тело само знает, что делает, тело (кстати, о философии тела много написано как раз французскими философами) умнее тебя, тело дарит любовь, превращает импотента в мужчину, старика – в молодого, неопытного юношу – в опытного. Это вам не моралите, как нехорошо на панели ошиваться от большого дела вдалеке, а наоборот – торжество женственности, переселившееся из Миу Миу в блистательную Анук Гринбер.
Недаром Блие влюбился и женился: Гринбер, кстати сказать, интеллектуалка, художница, интеллигентка (ее корни – из России, она потомок известного российского деятеля времен революции 1905 года) – не стесняющаяся при этом последней, так сказать, откровенности, и прекрасной в этом. Недаром Берлинале отметил ее игру, вручив приз за лучшую женскую роль - на редкость справедливое решение: не знаю, удостоилась бы она сегодня признания своего таланта, умения быть естественной в ситуациях пограничных, на грани порно, нигде при этом не переступая черту.
Отмена пола
Современная культура, семимильными шагами бегущая в сторону тоскливого гетто тотальной цензуры, схожей с религиозными табу вплоть до мракобесия, скоро вообще отменит пол как ненужный. Объявит, что не существует не только проституток, но и женщин в принципе – называет же себя прелестная Кейт Бланшетт то ли «он», то ли «оно», тут впору запутаться, мозг закипает. Боюсь, скоро и секс станет табуированным, как в романах Оруэлла-Замятина: известно же, что склонность человека к фашизму, какой бы этикеткой он ни прикрывался, правами растений или счастьем трудящихся, неискоренима.
...Вообще-то так называемый «радикализм» Блие, чуть смягченный, в отличие от того же Триера, теплым климатом и чисто французским изяществом, продиктован скорее пониманием природы человека, нежели, скажем, личной депрессивностью и «кризисом гуманизма». Ясное дело, цену он нам всем знает (может, и сам не ангел, но ведь он и не претендует на это) – и, подобно Монтеню с его «Опытами», продемонстрирует нам все потаенные уголки человеческой психики, от склонности к садо-мазо, латентного гомосексуализма, всем, так получается, свойственного, до тяги к мелкому преступлению или вообще к убийству. Кубрик вообще считал, что каждый четвертый из нас (почему именно четвертый, может и вовсе каждый второй) склонен к убийству и насилию, а уж обо всем остальном, от чревоугодия до сребролюбия, вообще помолчим.
Так оно, конечно, и есть – тем не менее именно Блие, будучи умным, даже, скажем так, слишком умным, остается в своем роде человечным: его персонажи никогда не переступят последней черты (ну кроме условных героев «Холодных закусок», но там жанр особый). Блие полностью лишен леденящего холода морального авторитета и вершителя – хотя бы в пространстве своих фильмов – судеб; он не вещает, не громыхает, не распекает заблудившееся человечество, не пасет народы; не раздает премий за хорошее поведение, равно как и за плохое, он не моралист, но и не имморалист... При этом, как это принято в классическом искусстве, где добро непременно побеждает зло, он не рыдает навзрыд над человеческим несовершенством – возможно, хотя по отношению к нему это, видимо, и неуместно, это и есть истинно христианский взгляд на жизнь.
Человек несовершенен – и что? Как говорят в «Вальсирующих» – она же шлюха! – И что? Все мы шлюхи по-своему, отвечает Мишель Блан, защищая Миу Миу: да, да, да, шлюха, вот и хорошо, просто отлично. Шлюха, и я этому несказанно рад, отстаньте!
У Моэма в рассказе «Дождь» священник постоянно стыдит проститутку, требуя покаяния, но как только она начинает впадать в прелесть самобичевания, млеть от своего раскаяния, как он сам соблазняется ею (и в ужасе перережет себе горло, такая вот толстовская дилемма).
Напряженность самого Толстого – хотя бы в сцене, когда Лёвин дает Китти свой дневник с описаниями его похождений – признак другой культуры, – возможно, я этого не отрицаю, более глубокой, и в духовных поисках великого русского писателя ничего смешного нет, как и в его отчаянной борьбе с собственной похотью. Но ведь и в Блие нет никакого цинизма, наоборот: его внутренняя, в том числе и интеллектуальная, свобода – лишь другой оттенок приятия этого мира, даже, скажем так, не просто приятия, а всепоглощающей любви к нему.
Блие никогда и никого не презирает – а ведь от этого чувства, презрения, избавиться очень сложно. Зная, чего стоит человек, продолжать любить его – это, господа, дорогого стоит.
фото: Shutterstock/FOTODOM; kinopoisk.ru
