Аверченко, «русский Марк Твен», родился 27 марта 1880 года и вскоре, уже в 1908-м, весь читающий Петербург знал и ценил молодого писателя-сатирика. Современники Аверченко расхватывали «Сатирикон», где в каждом номере было несколько его новых рассказов, уморительно смешных.
Доигрался до штрафа
…Писал он, правда, рассказы и не очень смешные. Иногда эти несмешные рассказы были автобиографическими. Например, рассказ «Молния», повествующий о ранней юности писателя, которую он провел на каменноугольных разработках, в глубоком захолустье Российской империи:
«То конторщик Паланкинов запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова корова взбесится, то свиньи съедят сынишку кухарки... А однажды рудничный врач в пьяном виде отрезал рабочему совсем не ту ногу, которую следовало...».
Как видите, не очень смешно. Или, точнее выражаясь, совсем не смешно.
…Аверченко родился в Севастополе, в семье неудачливого коммерсанта, который умер, не успев нажить состояния. Сын его, как следует из «Автобиографии», «уже зарабатывал себе пропитание тем, что служил младшим писцом в транспортной конторе по перевозке кладей... Нельзя сказать, что со мной обращались милосердно, всякий старался унизить и прижать меня как можно больше — главный агент, просто агент, помощник, конторщик и старший писарь».
Но уже тогда, несмотря на нищету и унизительное положение, у молодого писаря, кроме работы, была и своя жизнь: он упорно искал свой, особенный, аверченковский, почерк. Вскоре, уже к 1905 году, ему это частично удалось. О работе в журнале «Штык», в городе Харькове, он писал:
«...подкатился 1905 год и, подхватив меня, закрутил, как щепку. Я стал редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу...»
Но прошел и этот пятый, тревожный, год, а он всё служил в «Штыке»:
«Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег… Я не заплатил. Я уехал, успев все-таки до отъезда выпустить три номера журнала «Меч»...»
Дюжина ножей в спину революции
До этого события, подвигнувшего его на отъезд, Аверченко опубликовал (31 декабря 1903 года, если быть точным) в харьковской газете «Южный край» один из самых первых своих рассказов - «Как мне пришлось застраховать жизнь».
Но был еще и самый-самый первый, проба пера, так сказать. Опубликованный годом раньше, в 1902-м, тоже в харьковском журнале «Одуванчик». По признанию самого Аверченко, эти рассказики, и тот, и другой, были так себе.
Однако без этих первых проб пера не было бы, наверно, и всего остального: его прославленных блестящих скетчей, до сих пор не потерявших «актуальности» и доживших до наших дней. Хотя в семидесятые в СССР опрометчиво полагали, будто это дела давно минувших дней, тоскливая архаика. Ясно, что в те времена, пик так называемого «застоя», мало кто понимал (а если и понимал, то не осмелился бы произнести вслух), что, скажем, его рассказ «Дюжина ножей в спину революции» (1921) – о ненависти к этой самой революции. О том, что умного Аверченко не захватила эта кровавая вакханалия, что он не воспринял ее как неизбежную смену эпох. Большевики у власти с их утопическим кровавым цинизмом – это, по Аверченко, и есть откровенное, гнусное предательство всего что ни на есть умного и порядочного в России.
…Итак, Аверченко пребывает в тоске, он в ужасе от того, что батальон защитниц Зимнего разгромлен, что началось нечто уму непостижимое, мировая катастрофа. Он предвидит, как мало кто в те времена, что этот кошмар коснется буквально всех сторон жизни, и будет прав. Закроют и «Новый Сатирикон», где он был и редактором, и автором, - как не отвечающий трубному зову пролетарской революции. Аверченко уезжает в Европу, и перед эмиграцией переезжает в Крым. На заблокированном Красной армией полуострове знаменитый столичный фельетонист остается верен своему призванию, ухитрившись организовать в Севастополе литературную газету: сегодня любой номер этой газеты - библиографическая редкость.
…О том, каким писателем был Аверченко до «Сатирикона», «Нового Сатирикона» и тем более до «Дюжины ножей» есть свидетельство Куприна, одного из авторов «Сатирикона». К этому времени молодой харьковский журналист Аверченко переехал в Петербург и устроился на работу в «Стрекозу» (потом переименованную в «Сатирикон»), которую почти никто, кроме посетителей дешевых пивных заведений, даже не открывал. Там Куприн и прочитал его рассказ:
«Вот именно в пивной лавке на углу Чернышева переулка и Фонтанки, где обычно заседали старые писари, специалисты писать на высочайшее имя, и где весьма искусно варили раков, там я прочитал впервые, в «Стрекозе», один из прелестных маленьких рассказов Аверченко, а прочитав, взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался...»
Но не только Куприн, человек с хорошим вкусом, взволновался: еще несколько лет волновалась, умилялась, смеялась и радовалась публика, образованная и не очень, читая то крохотные, то большие, почти повести, рассказы нового гения русской литературы.
У самовара я и моя Маша
Поняли его, как ни странно, и критики - даже высоколобые, известные, солидные и уважаемые, к мнению которых прислушиваются. Они и обозначили время появления Аверченко «золотым веком российского юмора», а самого его - «королем юмора». Ибо только «король» способен с таким остроумием и таким изяществом возить петербургского обывателя лицом по столу, показать, насколько «узок тихий мирок его, где есть уже электричество и телефон, а у некоторых и авто на бензиновом ходу, но вечером у самовара всегда только двое: я и моя Маша».
А как забавно отыграно это во «Всеобщей истории», иронично интерпретированной «Сатириконом», где, например, о времени правления Екатерины II сказано: «При Екатерине наука и искусство сильно продвинулись вперед. Был изобретен самовар».
(Для справки: «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом“» — популярная юмористическая книга, изданная журналом «Сатирикон» в 1910 году. В этой книге пародийно пересказывается мировая история. Произведение состоит из 4 разделов: Древняя история (текст — Тэффи, илл. — А. Яковлев). Средняя история (текст — Осип Дымов, илл. — А. Радаков). Новая история (текст — Аркадий Аверченко, илл. — А. Радаков, Ре-Ми, А. Яковлев, А. Юнгер). Русская история (текст О. Л. Д’Ор, илл. — Ре-Ми).
Тогдашняя критика, кстати, понимала, что «золотой век российского юмора» - явление либерализма и свободы, и потому далеко не всегда может проскочить сквозь самодержавную цензуру. Этим обстоятельством и объяснялись пустые полосы в журнале, который чрезвычайно удачно вписывался в обширную панораму культуры Серебряного века. Хотя среди авторов «Сатирикона» нет ни Бунина, ни Андрея Белого, ни юных Цветаевой и Ахматовой, однако имена «юмористов» той поры ничем не хуже и не «ниже», это тоже «золото» и «серебро»: Бухов, Тэффи, Ю.Князев, Северянин, Маяковский, Грин, Маршак, Пустынин, Бабель, Зозуля, Леонид Андреев, Алексей Толстой. Да и многие другие.
Русский Марк Твен
Особенно сравнение с Марком Твеном: «он значительно больше, чем выдающийся американский писатель», писал о Твене Аверченко. В 1910 году в двенадцатом номере журнала «Солнце России» была опубликована статья Аверченко о Твене, после чего автор и удостоился лестного прозвища «Русский Марк Твен».
…Потом его называли уже и нашим О’Генри, хотя Аверченко никогда не писал об О’Генри.
Трудно понять китайцев и женщин
Несмотря на лестные сравнения, Аверченко, извините за тавтологию, остроумен был именно «по-аверченковски», к тому же обладал редким даром писать с необычайной легкостью, не переписывая по сто раз. Совершенство (а он был именно что совершенный стилист) давалось ему сразу. Едкий в оценках и потрясающе наблюдательный, убийственно ироничный по отношению к человеческой глупости и прочим нашим слабостям, мягкий по стилю, но затаенно саркастичный, чрезвычайно умный, знающий цену и ужасающим «преобразованиям» в стране, и вообще всему на свете. Редкий ум, интеллект большого писателя, философа, а не поверхностного «фельетониста»:
«Жизнь не веселит. Всеобщий упадок дел… Дороговизна предметов первой необходимости, не говоря уж о предметах роскоши… Да, так, к слову сказать, знаете, почем теперь зернистая икра?»
И так – от века. Прошло уже сто лет, а мы уже и не помним, что это такое - зернистая икра.
Несмотря на весь свой ум и язвительность, Аверченко был человеком колоссально добрым, обожал, например, детей. Он и женщин любил, красивых и изящных, но, посмеиваясь, говорил, что с трудом понимает их, если вообще понимает: «Трудно понять китайцев и женщин».
Легкий человек
Благодаря счастливому дару легкости Аверченко издавал один сборник за другим. Писал он и фельетоны, которые подписывал забавными псевдонимами - Медуза Горгона, Фальстаф, Фома Опискин. Его блестящие реплики публиковались и в редакционном «Почтовом ящике». А так как он был еще и театральный критик, то ко всему прочему писал еще и рецензии на спектакли, под псевдонимом «Ауе». Писал и о музыкальных вечерах, где пел, например, Вертинский, о вернисажах, где была представлена великая живопись Серебряного века – время, когда по словам Ахматовой, русские наконец стали европейцами.
Он мог всё и даже более того: потому и популярность его росла с той же скоростью, с какой он писал. «Рассказы для выздоравливающих» за три недели разлетелись по Петербургу и всей России в количестве 70 тысяч экземпляров, «Веселые устрицы» выдержали за шесть лет 24 издания, и «Устрицами» зачитывался сам Николай II, а императрица говорила, что «это должны прочитать и наши дети».
Художник Ремизов (работавший под псевдонимом Ре-Ми) выразительно описал первое появление Аверченко в редакции:
«В комнату вошел человек крупного роста с немного одутловатым лицом, но с приятным, открытым выражением: через пенсне смотрели глаза, которые имели особенность улыбаться без участия мускулов лица. Впечатление было с первого взгляда на него – располагающее, несмотря на легкий оттенок провинциального “шика”, вроде черной, слишком широкой ленты пенсне и белого накрахмаленного жилета, детали, которые были уже “табу” в Петербурге».
Известно и свидетельство писателя Н. Н. Брешко-Брешковского, дружившего с Аверченко: «недостаточность образования, – два класса гимназии, – восполнялась природным умом». Щеголь и немного фат, Аверченко поддерживал и свою физическую форму, тягая по утрам чугунные гири под оперные арии из широкой трубы граммофона.
Идеального музыкального слуха у него не было, зато идеальными были чувство стиля и великолепная память. И, несмотря на недостаточное образование, он был эрудитом.
Не говоря уже о выдающейся пластике письма, которую невозможно воспроизвести: она лишь кажется легкой для подражания. В его позднем рассказе «Осколки разбитого вдребезги» слова, которыми он описывает севастопольский закат, буквально сверкают:
«…море из зеркально-голубого переходит в резко синее, с подчеркнутым под верхней срезанной половинкой солнца горизонтом; солнце из ослепительно-оранжевого превращается в огромный полукруг, нестерпимо красного цвета; а спокойное голубое небо, весь день томно дрожавшее от ласк пылкого зноя, к концу дня тоже вспыхивает и загорается ярким предвечерним румянцем…»
Надлом
Несмотря на постоянные физические упражнения, Аверченко сильно сдал, находясь уже в эмиграции. Сказался жестокий психологический надлом: большевики отобрали у него всё - квартиру, счет в банке, друзей… И главное - родину. Будучи ироничным, он и тосковал «изящно», с юмором, хотя горечь скрыть было невозможно:
«Нет, у нас в России – вот это дождь!.. Как махнет тебя, – так либо ревматизм, либо насморк на три недели!.. Хорошо жить там, и нету другого такого подобного государства» («Тоска по родине»).
…Умер он в Праге, в 1925-м, в сорок пять, совсем еще молодым.
Там и похоронен. Александр Тимофеевич Аверченко – большой писатель, закоренелый холостяк, петербургский денди, театрал, кулинар, обладатель редкого качества, великой иронии:
«Несколько дней подряд бродил я по Петербургу, присматриваясь к вывескам редакций – дальше этого мои дерзания не шли. От чего зависит иногда судьба человеческая: редакции “Шута” и “Осколков” помещались на далеких незнакомых улицах, а “Стрекоза” и “Серый волк” в центре... Будь “Шут” и “Осколки” тут же, в центре, – может быть, я бы преклонил свою скромную голову в одном из этих журналов. Пойду я сначала в “Стрекозу”, - решил я. - По алфавиту. Вот что делает с человеком обыкновенный скромный алфавит: я остался в “Стрекозе”.
Но не только - в нашей, не всегда благодарной памяти, - тоже.
фото: Heritage Images/FOTODOM
