Автор: Диляра Тасбулатова
«За нас с вами», новый фильм Андрея Смирнова, автора знаменитого «Белорусского вокзала», можно посмотреть в Сети, причем в свободном доступе, не дожидаясь кинопроката.
…И, поскольку в свободном, фильм уже видели многие: не скажу за миллионы, но мои френды в соцсетях - все как один. Как водится, разгорелась жаркая дискуссия: противники картины вопят о нестыковках и ляпах, нестройной драматургии, неестественном говоре простых людей, то бишь крестьян и люмпенов и пр. Беседы интеллигенции иным тоже показались ненатуральными, натужными, будто списанными из учебника истории, благородный эмгебешник – фигурой выдуманной, а быт коммуналки – чуть ли не картонным.
Ну и так далее – причем придирались те, кто с удовольствием потребляет сериалы (даже пусть более-менее качественные, и все равно) вкупе с разнообразными симулякрами, более гладко сделанными, и прочей среднестатистической продукцией, до которой лично мне нет никакого дела. Зато фильм Смирнова, со всеми его недостатками, которые все же имеют место, очень понравился, как говорится, лег на душу. Сразу предупреждаю.
Андрею Смирнову, между тем, уже за 80, если быть точным, 82, притом что искусство режиссуры, согласно общепринятому мнению, - искусство молодых. Ну, относительно-сравнительно, к пятидесяти, дескать, чуть ли не все иссякают. Уж больно энергозатратно (страшная профессия, чего греха таить), бывают задачи почти невыполнимые, тем более для человека пожилого: уж если Феллини ближе к старости не удержал свой привычный уровень, как правило, запредельно высокий, что там говорить. И не он один, кстати.
…Что же касается персонально Смирнова, то, конечно, и «Осень», и «Белорусский вокзал» (потом он надолго ушел из профессии, не выдержав цензурных ограничений и придирок, он вообще – вольная птица) сделаны более чисто, гармонично, без провисаний – драматургических, ритмических, актерских и пр. Зато новая его картина, повествующая о страшных месяцах, предшествующих смерти Сталина, когда тиран уже окончательно сошел с ума, затеяв собственный рукотворный Холокост, «дело врачей» и пр., заодно добивая остатки интеллигенции любой национальности, - обнаружила такой темперамент и авторскую мощь, такую ярость в борьбе за правду, истину и справедливость, что чуткий зритель должен был оторопеть. Как оторопела и я, хотя заметила кое-какие ляпы, не обращая, впрочем, на них особого внимания, ибо была захвачена бешеной энергией, жаждой правды и масштабом личности автора. Ни слегка «сериальный» стиль (который порой проглядывает), не некоторая театральность отдельных эпизодов, ни тот самый говор, какой был несвойственен деревенским людям тех лет, то есть слишком архаичный для середины двадцатого века, ни длинноты и прочие мелкие недостатки не поколебали моей вовлеченности в мир фильма.
…Тот морок, который застыл над страной во времена правления упыря, и в то же время робкое ожидание перемен (правда, это мы знаем, что 53-й был переломным, дьявол, наконец, отдал концы) передан Смирновым настолько точно, что ощущаешь его физически. Семья ученого, преподавателя философии Петкевича, которого заберут из коммуналки на допрос и пытку прямо в Новый год, ворвавшись в дом посреди застолья; другая, еврейская семья, ненавидимая обитателями коммуналки, будто сошедшими с картин Босха (тут автор не жалеет красок), живущая в страхе перед арестом; общее настроение напряженности, страха, опасения сказать что-нибудь лишнее… Суровая московская зима с бесконечными очередями то за мукой, то за куском мяса, тотальный дефицит, холод, голод и пр. - словом, тот самый ад, в который страна была погружена долгие годы. И который сейчас принято почему-то воспевать – «зато» мы делали ракеты и перекрыли Енисей: так, впрочем, и в фильме говорит зять профессора, метростроевец и слуга режима, хотя человек далеко не однозначный. Ветеран, побывавший на Курской дуге, он спасет другого ветерана, побывавшего в немецком плену, на которого всех собак повесили, в соответствии со сталинской риторикой: был в плену, значит, сам виноват, а что тяжело ранен и захвачен врагом, будучи без сознания, нас не интересует.
Эпизод, когда этот несчастный по имени Василий, которого хотят сослать за 101-й километр, поставив ему в вину плен, отплясывает, опрокинув с горя бутылку водки, какой-то дикий танец, словно медведь в цирке, многим тоже показался «преувеличением», вызвав у одной велеречивой дамы отвращение. Хотя известно, что иногда так делали и зэки – то есть плясали с горя. Дмитрий Куличков, актер от бога, которого всю жизнь держат на эпизодах и вставных номерах, поручая изобразить то мента, то бандита, блистает и здесь: этот страшный медвежий перепляс, который он исполняет посреди избы, пьяный, - отчаянно, будто в последний раз в жизни, зверски топоча ногами, - отнюдь не «преувеличение», а какой-то сюрреалистический кошмар наяву. Как и другой, спившийся умелец, золотые руки, инвалид войны, одноногий, совсем еще молодой, только что вернувшийся с фронта – нищий и безработный, валяется пьяный на улице. Судьба ветеранов никого не интересует, вспомните историю с «самоварами», безрукими- безногими, сосланными на Валаам, чтобы они не портили своим скорбным видом радужную картину Победы, колеся по улицам на жалкой самодельной дощечке в поисках милостыни.
История Ивана, что из семьи тамбовских крестьян, которых еще в двадцатые уничтожили почти поголовно, расстреливая за спрятанный котелок зерна и захватывая в заложники детей, многим тоже показалась натужной: мол, хороших эмгебешников не бывает. Как сказать. По крайней мере, в интерпретации Смирнова он кажется засланным казачком, который пошел в органы, чтобы выжить, оставшись на свете один-одинешенек, вся его семья вымерла с голоду в ходе «продразверстки», он один, справив подложные документы, прорвался в Москву. И он действительно влюблен в Дину (или Ариадну) Петкевич, у которой забрали отца, бросил муж-коммунист и вдобавок выгнали с работы. Отдаться гебешнику за информацию об отце – так многие интерпретировали их роман, осуждая Дину: но даже если бы это было так, в этом есть что-то величественное, не за должность же она отдалась, не за деньги или другие преимущества, положенные всякой красивой женщине. К тому же это неправда – она постепенно влюбилась, видя его преданность и бескорыстие.
Фильм кончается так называемой постельной сценой, и камера, поднявшись над кроватью любовников, покажет заснеженное окно и косо падающий, застилающий все пространство ослепительно белый снег, вызывая в памяти бессмертное пастернаковское «мело, мело по всей земле во все пределы». Только там – прощание с Россией во времена революции, скрещенье рук, скрещенье ног перед вечным расставанием и утерей родины, а здесь – призрачная, маленькая надежда на грядущее счастье. Хотя отец Дины уже в лагере, может, стал инвалидом после пыток, если вообще жив, а Иван, как уже было сказано, потерял всех – мать, отца, сестер и братьев…
Это окно, за которым идет снег, в чем-то сравнимо и с пастернаковским образом горящей «то и дело», весь февраль, свечи (здесь – март, пятое число, злодей только что отошел к праотцам, тьфу три раза), и с окном у Германа, которое я уже лет двадцать как поминаю к месту и не к месту, не унимаясь. В «Двадцати днях без войны», напомню, - Никулин уносит Гурченко на руках в соседнюю комнату, оставив нам окно, которое по силе художественного высказывания сравнимо с любым великим образом хоть в кино, хоть в литературе.
Любовью спасемся? Гм… Или вечное повторение? Не дает ответа.
Здесь вообще много загадок, поле для интерпретаций огромное: кто сдал профессора Петкевича? Неужели его преданный аспирант? Но почему тогда он забрал себе папку при обыске, чтобы не усугублять «вину» учителя? Хотя папка была его собственная, то бишь аспиранта, в которой хранилась диссертация о Гуссерле. Может, стукнул муж Дины, покинув семью после ареста тестя и возмущаясь, что они считают его стукачом? Возможно и такое, что никто не стучал, просто Петкевич попал под раздачу – Сталин в последние месяцы жизни окончательно сдвинулся, как свидетельствует его ближайшее окружение (хотя всегда был не в себе): не помри он, террор бы мог принять масштабы, превосходящие знаменитый 37-й...
Ожидание конца звучит тревожной нотой и в этой картине, подвергнутой остракизму сетевой интеллигенцией, причем за несущественные мелочи, вроде бритых подмышек (!). За подмышками не усмотрели главного – ярости и страсти, с какими Андрей Сергеевич Смирнов, немолодой уже человек, разоблачил времена «вкусного пломбира» и прямо, без обиняков, сказал о государственном антисемитизме - может, впервые в истории отечественного кино. Сказал и о ненависти к интеллигенции, о «лишних людях», о равнодушии к тем, кто живот положил за страну. В кадре и матерятся без запикивания – тост «За нас с вами» в полном варианте звучит как «За нас с вами, и х..р с ними», а соседи в лицо бросают доктору Когану, между прочим, ветерану, - жид.
Как писали раньше, - честная, нужная картина. Взыскующая истины, не уклоняющаяся от насущных вопросов, - так сказать, краеугольных. Непримиримая к злу, в какие бы обличья оно ни рядилось.
фото: kinopoisk.ru
