Радио "Стори FM"
Странные деньги-2

Странные деньги-2

Автор: Ираклий Квирикадзе

Началось всё в пять утра, летом 39-го года. Загудел пароход в Батумском порту – я родился. С того дня гоняюсь не за славой, а за деньгами, но, увы, не догоняю их…

16 января 1991 года я звонил из Лос-Анджелеса в Москву, поздравлял своего школьного друга Элизбара Балавадзе с днём рождения. Была тёплая зимняя ночь, и я, Ираклий Квирикадзе, не знал, что во всеамериканской национальной лотерее выиграл семнадцать миллионов долларов! Шесть цифр, которые я отметил в лотерейном билете, купленном в отделе носков и прочих аксессуаров в магазине одежды, – все шесть цифр совпали с цифрами выигрыша в семнадцать миллионов долларов. В ту ночь во многих домах Лос-Анджелеса, в тех, где жили выходцы из СССР, где радостно, где зло обсуждали новость, которую знали все, кроме меня. «Представляете, Ираклий Квирикадзе, тот грузин-режиссёр, сценарист чёртов, который показывал не так давно свой фильм, премьера была в Китайском театре на бульваре Голливуд, не знаете, ну неважно, сегодня он выиграл в лотерее, да-да, те самые семнадцать миллионов!»

Меня мало кто знал в Лос-Анджелесе. Месяца два назад я приехал в составе делегации советских кинематографистов вместе с Рустамом Ибрагимбековым, Павлом Финном, Юрием Клепиковым, Павлом Чухраем и другими на Неделю советского кино в Голливуде. В первый же день, слушая концерт чёрных джазменов в одном из венис-бичевских музыкальных подвалов, я почувствовал себя нехорошо и попросил валидол у рыжей переводчицы Лизы. Она вместо валидола отвезла меня в ближайший госпиталь «Добрый самаритянин», где безжалостно распилили мою грудную клетку, вынули сердце, утомлённое многими излишествами, что-то почистили в нём, что-то подшили, что-то скрепили. Отремонтированное сердце втиснули назад в клетку и сказали: «Спасибо не нам, а той рыжей красотке, что не дала тебе валидол, а привезла к нам, добрым самаритянам, иначе сердце твоё стучало бы ещё день-два, а потом на окраинном лос-анджелесском кладбище уложили бы тебя рядом с твоим любимым Чарльзом Буковски…»

Оставив в Америке долечиваться, добрые самаритяне подарили мне ещё и семнадцать миллионов долларов! И сделала это всё Америка, подсказав шесть победивших цифр во всеамериканской национальной лотерее. В ночь 16 января в некоторых домах Пасадены, Санта-Моники, Серебряного озера, Западного Голливуда, Пасифик-Палисейдс раздавались голоса:

– Счастливчик грузин!

– Не может быть! Семнадцать миллионов?! Так, с ходу!

– Он только-только приехал, и сразу же?!

– Мы здесь двадцать лет вкалываем и имеем дырку от бублика, а ему – семнадцать миллионов?!

Была глубокая ночь. Русские американцы то зажигали свет, то тушили, смотрели в темноте на жён, которые делали вид, что спят, кто-то выходил во двор, поднимал голову и молча смотрел на жёлтую безразличную луну, шептал: «Семнадцать миллионов… Зачем?! Зачем этому говнюку столько миллионов?!»

Я пишу историю на тему «Странные деньги», продолжаю начатую в прошлом номере историю. То, как я выиграл семнадцать миллионов, требует особого рассказа. Неделя советского кино в Голливуде прошла с большим успехом, но я не участвовал в ней, лежал в палате госпиталя «Добрый самаритянин» и надувал цветные воздушные шары. Этого требовал лечащий врач, чтобы что-то стабилизировалось в моих лёгких и сердце. Американские кинематографисты, оплатившие дорогую операцию, какое-то время приходили, смотрели, как я надуваю цветные шары. Один из них, Фрэнк Пирсон, президент Гильдии сценаристов США, предложил мне работу над моим же сценарием, который ему пришёлся по душе. Он меня после больницы отвёз в крошечный «карточный домик» на берегу Тихого океана, в получасе езды от Лос-Анджелеса, дал ключи, бинокль, телефон и оставил одного писать. Пляж был пустой, по песку ходили пеликаны. Некоторые из них влетали в открытое окно «карточного домика», вызывая у меня страх, подобный страху при просмотре фильма Альфреда Хичкока «Птицы». Клювы моих пеликанов были огромные, острые, как сванские кинжалы. Я писал. Иногда приезжали друзья. Александр Половец, издатель еженедельного журнала «Панорама» для русскоязычных американцев, сказал: «Раз в неделю дай мне рассказ, я плачу не как «Нью-Йоркер», но и не пятьдесят долларов, как Бершадер. Я не знал, кто такой Бершадер, но, при идеальной жизни Робинзона Крузо, надо было кормить пеликанов, которые умели открывать дверцу холодильника своими жутковатыми клювами. И когда они обнаруживали, что он пуст, глаза их наполнялись гневом. Пеликаны смотрели на меня не мигая, гипнотизировали, потом начинали гудеть и щёлкать громко, зло. Я запирался в ванной. Фрэнк Пирсон, хозяин «карточного домика», он же президент Гильдии сценаристов Америки был далеко, в Аргентине, снимал кино.

Я отложил в сторону сценарий для Пирсона и переключился на рассказы для журнала «Панорама», где получал реальные деньги, «больше, чем у Бершадера».

Александр Половец и читатели журнала были довольны. Жизнь стала налаживаться. Пеликанам нравилось прокалывать воздушные шары, которые я продолжал надувать. Так пеликаны шутили со мной. Кажется, я одомашнил их, а может, они меня оробинзонили. Ираклий Квирикадзе ходил по пустынным океанским пляжам, плавал в холодных весенних волнах и по-своему был счастлив.

В Грузии шла война с президентом Гамсахурдия, которого я знал с детства. Мои тбилисские друзья кто был на его стороне, кто против него (против было больше). Возвращаться туда мне не очень хотелось, так как я не знал, с кем быть. Я был кем-то вроде дезертира. В неделю раз писал по рассказу, моё графоманство расцветало. Но вот я затормозил. Утром надо было иметь готовый рассказ, а сегодня ночь, и я не знаю, что писать. Американская жизнь не питала меня историями. Я находил их в прошлой жизни. Вот и в этот раз я вспомнил, как мой друг Давид Чиковани говорил за ужином о человеке по имени Аквсентий, который жил в глухой горной деревне, плёл корзины. Это был его заработок. 

Как-то Аквсентий проверил свою единственную облигацию и не поверил глазам. В газете «Коммунист», где на последней странице была напечатана таблица выигрышей, номер его облигации совпал с номером самого высокого выигрыша СССР. Сто тысяч рублей! Аквсентий завопил от радости – сто тысяч рублей! Разбудил жену. Они оба смотрели то на облигацию, то на последнюю страницу газеты. Победителем был он, Элиозашвили Аквсентий! Получить выигрыш можно только в Тбилиси, в Центральном республиканском банке на проспекте Руставели, 24. Аквсентий готовит себя в эту судьбоносную поездку, тщательно, обдуманно, как рыцарь в крестовый поход! Муж и жена держали в тайне случившееся, не дай бог кто узнает и выкрадет облигацию. А до Тбилиси, до Центрального республиканского банка, длинная дорога:­­­ из их горной деревни на попутной машине до Кутаиси, там ночным поездом до Тбилиси.

По слухам, в поездах, особенно ночных, воровство, грабежи – как быть? После поисков правильного места, куда во время путешествия должна быть спрятана облигация, решили её вшить в подкладку кепки. Надёжно, ведь кепка всегда на голове. Аквсентий вышел утром из дому, сел в проезжавший через деревню грузовик, в кабине сидела беременная женщина. Он взобрался в кузов, и тут, как кто-то из читателей уже догадался, случилось ужасное: грузовик отъехал недалеко от деревни, испортилась погода, порывом ветра сдуло с Аквсентия кепку, она скатилась в овраг. Аквсентий стал бить кулаком по железу кабины, шофёр остановил не сразу, Аквсентий спрыгнул и побежал назад, к месту, где кепка скатилась в овраг. Бежал по склону, заросли папоротника скрывали самый крупный денежный выигрыш в СССР. Что делать? Аквсентий метался по склону, кепка мерещилась ему под каждым папоротниковым кустом. На дне оврага течёт ручей. Аквсентию показалось, что его кепка плывёт по ручью. Он погнался за потоком, нагнал кепку. Это оказался лист репейника. Грузовик сигналит, шофёр матерится… 

Аквсентий выкарабкивается наверх, просит его подождать, шофёр уезжает – его жена вот-вот родит (деталь, много раз использованная в литературе, но, если ею не брезговали Джон Стейнбек и Габриель Гарсиа Маркес, почему роженицу в кабине грузовика вычёркивать мне?). Аквсентий остался один. А что если действительно ручей, до которого могла докатиться кепка, утащил её вниз по течению? Аквсентий побрёл вдоль ручья, потом вернулся, заглянул под каждый папоротник, устал, заплакал. Сто тысяч рублей так бессмысленно исчезли! И в то же время они где-то здесь. Хоть кепка под порывом ветра и слетела с его головы, но она же не может летать, как ворона, аист, ястреб, пеликан? Берег ручья зарос колючими кустами, камышом, папоротником, вряд ли кепка пробилась к воде… Мысль о ста тысячах, притаившихся где-то рядом, сверлила мозг бедного Элиозашвили. Ту ночь он спал в овраге, спал и следующую ночь. Месяц он не вылезал из оврага, искал свою кепку, одичал. Гонялся за лисой, за волком, за жителями деревни, которые прознали причину, почему вязальщик корзин месяц ходит по дну оврага и не покидает его ни днём ни ночью. На свой страх и риск, они вступали на территорию оврага – а вдруг им повезёт и не он, а они найдут кепку со ста тысячами советских рублей, точнее, с выигрышной облигацией? Одичавший Аквсентий гнал из оврага всех, даже жену Лизу, которая просила мужа вернуться домой: «К чёрту эти деньги, Аквсентий!»

Я решил написать эту трагикомедию, единственно, мне надо бы перенести её на американскую землю. Вроде всё сходилось: характеры американской глубинки, люди времени, скажем, Великой депрессии. Надо было только узнать, чем в Америке можно заменить советскую облигацию, как здесь победители получают большие выигрыши, надо ли за ними ехать из глухомани в столицу штата? Узнать и что-то ещё для точности переноса истории из одной географии в другую.

Была ночь. Завтра надо положить на стол редакции журнала «Панорама» ещё не написанный рассказ. Звоню лос-анджелесскому другу, такому же, как я, полуночнику, Саше Бурову. Он хороший писатель, сценарист, уже три года живущий в Америке. Он знает всё о здешней жизни, не раз я пользовался его советами… Звоню, чтобы рассказать о моём сюжете, спросить, как грузинские реалии поменять на американские, но почему-то говорю следующее:

– Саша, вчера в Америке прошла большая национальная лотерея.

– Знаю, выигрыш семнадцать миллионов!

– Их выиграл я.

– Ты?!

– У меня в руках лотерейный билет. Я смотрю на него… Шесть цифр, которые неделю назад я зачеркнул в моём лотерейном билете, купленном в молле Санта-Моника Плейс, есть те самые цифры, что вчера объявили по телевизору…

– Не может быть! Все шесть правильные?! Это же семнадцать миллионов долларов!

– Да, Саша! Что я должен делать?..

– Ты дома?

– Да.

– Закрой двери, закрой окна, никому не звони, никого не впускай к себе… Я свяжусь сейчас с моим адвокатом. Ты знаешь его – Иосиф Давидович Левин, спрошу, что надо в такой ситуации делать! Будь осторожен! Лотерейный билет спрячь, положи в какую-нибудь коробку из-под сигар или печенья, лучше жестяную… У Фрэнка Пирсона они лежат на кухне пустые, я видел. Окрути скотчем и закопай в землю! Ты понял меня? Твой лотерейный билет уже не бумажка, а семнадцать миллионов зелёных долларов!

Я почему-то засмеялся.

– Саша, ты как лиса Алиса и кот Базилио из «Золотого ключика»: «Буратино, закопай золотую монету в землю».

Голос Саши Бурова звучал как голос прокурора:

– Ираклий, ты действительно сделал крестики на шести победивших цифрах или разыгрываешь меня?

Я почему-то сказал:

– Клянусь, сэр.

– Потуши свет и жди меня!

Я почему-то потушил свет, потом включил его. Зашёл на кухню и стал искать жестяную коробку из-под печенья. Что я собирался закопать на заднем дворе «карточного домика»? Не знаю…

Саша Буров в это время звонил Иосифу Давидовичу Левину, тот перезвонил кому-то для консультации. Тот кто-то знал меня, позвонил друзьям... Так новость, что Ираклий Квирикадзе выиграл всеамериканскую лотерею, стала гулять по русскоговорящему ночному Лос-Анджелесу. Мне позвонил человек, назвавшийся Платоном Полукарповым, сказал, что он большой друг певицы Мадонны, что она продаёт один из своих домов, знаменитую «Розовую раковину», за пять миллионов и что он, Полукарпов, может снизить цену до трёх с половиной миллионов, он ничего не сказал о моём выигрыше, но, раз предлагался дом Мадонны, было понятно, почему предлагали его мне.

– Ираклий, я тбилисец, помню тебя по публичной библиотеке Карла Маркса. Ты приходил с Лолашвили, вы делали вид, что философов читали (смеётся). Кьеркегора, Ясперса, Кришнамурти... Ты, Ираклий, должен жить в «Розовой раковине»! Оттуда фантастический вид на весь Голливуд! Мадонну я беру на себя… (После паузы.) Она с ума сходит по мне…

Я повесил телефонную трубку. Мадонна по нему с ума сходит…

В окне был виден пляж, тёмный океан. Я смотрел на тусклую лунную дорожку и думал, почему не рассказал Саше Бурову реальную историю о потерянной советской облигации, а придумал миф о выигранных мною семнадцати миллионах долларов?! Вновь телефонный звонок. Любовник Мадонны вновь заговорил о том, что сбросит цену «Розовой раковины» до двух миллионов семисот тысяч долларов.

– Платон, дорогой, этот дом твой или Мадонны?

– Мадонны, но она моя…

– Ты серьёзно?

– Серьёзно. Ираклий, у тебя семнадцать миллионов…

Я прервал любовника Мадонны.

– Платон, у меня нет семнадцати миллионов, я ничего не выиграл во всеамериканской лотерее, и не звони мне больше…

Я не успел повесить телефонную трубку и услышал голос Полукарпова: –Ты грузин или не грузин?

Сказал он эти слова по-грузински. За месяцы пребывания в Америке я соскучился по родному языку. Даже клювы донимавших меня пеликанов казались сванскими кинжалами. Мои губы, зубы, язык просили: «Говори по-грузински». Я стал рассказывать в три часа ночи во всех подробностях незнакомому Платону Полукарпову историю, как один вязальщик корзин выиграл по всесоюзному розыгрышу сто тысяч рублей. Облигацию он по глупости вшил в подкладку кепки и поехал на попутном грузовике забрать великий выигрыш. Но сильный порыв ветра сдул кепку, она покатилась в овраг и т.д.

Любовник певицы Мадонны (в это я не очень верил) внимательно слушал, что-то переспрашивал, но, думаю, он не понял, зачем я ему рассказываю. Он стал говорить о себе, что он, Платон Полукарпов, строитель мостов, что работал в командировках в Боливии, Венесуэле, Аргентине. Заслуженный мастер спорта СССР по альпинизму. Год назад по водосточной трубе забрался в гостиничный номер великой певицы Мадонны, которая жила в Буэнос-Айресе в той же гостинице, где жил он. – Год мы вместе. Для меня это слишком, скучаю по Тбилиси. Но вернуться не могу, строил мосты как советский специалист, а тут встретил Мадонну, бросил мост, не достроив. Бросил всё. Теперь вот занимаюсь её домами. Честно, скучаю…

– Платон, врёшь же?

– Вру. Нет никакой Мадонны, – после недолгой паузы с лёгкостью сознался голос по телефону. – Живу шестой год в Лос-Анджелесе, ничего не имею, ни в чём не везёт. То штукатурю, то упаковываю продукты американским пенсионерам в целлофановые пакеты в спецмагазинах типа «Армии спасения», то вот печатную машинку украл на Венис-бич, продам. Шрифт английский, тебе не нужно? Жаль… А Мадонну придумал, глядя на гору, где виднеется задняя часть её «Розовой ракушки». Работаю на бензоколонке под той горой. А когда-то я действительно был альпинистом. И публичка Карла Маркса – правда. Она же в Тбилиси, за кинотеатром «Руставели», и правда же ты с Лолашвили приходили в публичку, делали вид, что читаете Кьеркегора? Туда ходила Лиза Дизенфельд, помнишь? Из-за неё я тебе в карман плаща – у тебя был светлый плащ, китайский, помнишь? – я спустился в раздевалку (смеётся) и налил в карман твоего плаща флакон чернил.

Отсмеявшись, Платон сказал:

– Если бы ты выиграл в лотерею эти семнадцать миллионов, я точно бы тебя застрелил… (вновь смеётся, потом голос в телефоне смолк).

Пауза затянулась. Я вспомнил давнюю историю с отцовским плащом, который носил несколько дней, пижонил. Папа обалдел, когда я пришёл в тот вечер домой… Взглянуть бы на того, кто это сделал, врезать ему в челюсть…

– Ираклий, слышишь? К завтрашнему дню тебе надо иметь рассказ для «Панорамы»? Записывай. Я буду медленно диктовать… Это история о Харакири и странных деньгах…

Я стал слушать Полукарпова, сидя на диване под большим портретом щекастого человека в шляпе, который был не кто-нибудь, а великий гангстер Аль Капоне – так сказал мне Фрэнк Пирсон, который собирался писать сценарий о его жизни. Полукарпов, почему-то уверенный, что я записываю за ним каждое слово, говорил медленно, с особым грамматическим, точнее – акустическим эффектом.

– Папиного двоюродного брата звали очень необычно – Харакири. Его мать была безграмотная армянка Шушана, которая услышала непонятное слово «харакири», оно ей понравилось, и, желая дать сыну звучное иностранное имя, он назвала его так, несмотря на возмущение многих. Харакири. О нём и будет мой рассказ. Когда началась война с немцами, Харакири Полукарпову было двадцать шесть лет. Он был высоким, мускулистым, все тбилисские Полукарповы были сильными и выносливыми, у всех были широко расставлены глаза, как у кроликов или у рыбы камбалы. Ты, наверное, знаешь, что две грузинские дивизии – из них восемьдесят процентов выходцы из Тбилиси – были отправлены эшелонами к Азову. Это было время, когда немцы рвались на Кавказ, рвались к бакинской нефти. Преградить им дорогу должны были сорок-пятьдесят неопытных бойцов-мальчишек, из которых процентов восемьдесят были… Ираклий, зачеркни процентов восемьдесят, это я уже говорил.

Я не зачеркнул, так как ничего не записывал, а слушал, не понимая, зачем мне слушать псевдолюбовника певицы Мадонны, который когда-то, ревнуя меня к Лизе Дизенфельд, самой красивой посетительнице Тбилисской публичной библиотеки имени Карла Маркса, вылил флакон чернил в карман плаща моего папы. Когда тётя Маргарита и моя мама увидели огромную синюю медузу, расплывшуюся под левым карманом плаща, они расплакались. Тётя работала в химчистке, но ничего не могла сделать с этой пакостной медузой.

Платон Полукарпов продолжал телефонный диктант.

– Харакири и его взвод стояли насмерть, удерживая автовокзал города Керчь. Вокруг всё взрывалось. Немецкие танки, немецкая артиллерия, немецкие самолёты одновременно бомбили, стреляли, расстреливая всё живое и неживое. В воздух взлетали витрины парикмахерских, рыбных магазинов, тележки газированной воды, автобусы, коровы, откуда-то появившиеся на площади. В воздух взлетали солдаты-мальчики, кто целый, кто по частям. Взвод Полукарпова держался до последнего живого. Им стал Харакири. Вытаращив глаза, он смотрел на всех мёртвых, не зная, что ему, живому, теперь делать. Харакири спустился с третьего этажа вниз, вышел на улицу. Разрушенные дома, стены, изрешечённые пулями, воронки от снарядов, горящие автобусы. После трёх адских дней и ночей беспрерывных боев наступила усталая тишина. Устали все – танки, пушки, самолёты, пули…

Я прервал речь Платона Полукарпова, спросив:

– Что такое усталая бомба, пуля?

Но он меня не услышал и продолжал диктовать:

– Уставший до смерти Харакири сел на тротуар, прислонился к стене дома и мгновенно заснул. Открыл глаза от взрыва, что-то над его головой взорвалось! Сверху на Харакири посыпались деньги. Густое облако советских денег кружилось в воздухе и медленно оседало. Деньги падали на голову, уши, лоб, нос, плечи, грудь, живот Харакири. Они сыпались и сыпались с неба. Солдат, единственный живой, вытянул шею и прочёл вывеску: «Банк Керченский городской». Дальше в стене зияла огромная дыра, из которой выплеснулось это облако денег. Харакири Полукарпов понял, что немецкий артиллерийский снаряд попал в банк. Он поднялся по ступенькам и оказался внутри банка. Деньги взлетали и падали. Харакири наступил на портрет Иосифа Виссарионовича Сталина, упавший на мраморный пол, поднял, занёс в чей-то пустой кабинет, осторожно поставил на стол, поцеловал. Мама учила его целовать иконы и портреты Сталина и Ленина. 

Выходя из кабинета, заметил чемодан, он стоял у стены и словно ждал его, Харакири, и очень обрадовался. К деньгам он относился без особого интереса, но тут, в этом неожиданном водопаде денежных купюр, Харакири почувствовал, что ему хочется, чтобы все они были его. Если не все, то сколько уместится в этот чёрный коленкоровый чемодан. Очень быстро чемодан почти заполнился, Харакири вышел и стал добирать на улице. В абсолютном одиночестве Полукарпов сгребал охапки денег, и никто, ни один человек, не появился на улице композитора Мусоргского – так называлась улица. Ему даже показалось, что всё, что с ним происходит, – это сон усталого солдата Полукарпова. Чемодан стал изрядно тяжёлым. Килограммов тринадцать-пятнадцать отборных, крупных купюр с изображением Владимира Ильича Ленина, спрессованных сильными ладонями, кулаками Полукарпова, лежали в коленкоровом чемодане зелёного цвета.

Мне хотелось прервать Платона, спросить, почему минуты две назад чемодан был чёрного цвета, сейчас он позеленел, но решил не вмешиваться – пусть досказывает историю своего двоюродного дяди Харакири.

– Харакири нёс чемодан, то прижимая его обеими руками к животу, то держа его на плече, то взвалив на голову. Харакири шёл к морю…

Неожиданно у меня отключился телефон. Он и до этого барахлил. Я звал Платона, тот молчал. Я вешал трубку, поднимал её, прикладывал к уху – мёртвая тишина. Прощай, Харакири. Мне хотелось знать, что случилось с ним и с чемоданом то ли чёрного, то ли зелёного цвета. Я с детства слышал о керченском сражении, в нём погибло много молодых людей того поколения. Я видел их фотографии в домах друзей с кратким комментарием: «Погиб в Керчи».

А в рассказе Поликарпова шёл к морю удачник, оставшийся в живых, да ещё судьба, в виде артиллерийского снаряда, взорвала для него банк и засыпала его деньгами, даже указала на чемодан. Удачник заполнил его купюрами и ушёл. С ним что-то явно должно было произойти. Но что? Телефон молчал. Я потерял контакт с Полукарповым.

На улице Ла Брея меня ждут к одиннадцати часам с готовым рассказом. Такая строгость, потому что по понедельникам все материалы редакции уходят в типографию. Нет у меня рассказа, нет у меня семнадцати миллионов долларов. Иногда хорошо, когда чего-то очень важного нет. Не было в ночном джаз-клубе валидола – и «добрые самаритяне» спасли мне жизнь. А год до этого, в Тбилиси, жарким летом, не было руководства Союза кинематографистов, кто встретил бы приехавших из США сценаристов во главе с Фрэнком Пирсоном. Я случайно оказался рядом, сидел один в кинозале и смотрел любимый фильм «Аталанта» Жана Виго. Пришлось прервать просмотр, помощницы первого секретаря Союза кинематографистов Грузии Эльдара Шенгелая растерянно смотрели друг на друга. 

«Приезжают десять голливудских сценаристов, они летят из Москвы в Тбилиси, а мы ничего не знаем – не было ни звонков, ни телеграмм. Куда их девать? Будут три дня!» «Ираклий, встречай», – обратились ко мне. Я согласился быть чичероне. Созвонился со своими далёкими от кино друзьями – это директор кахетинского винзавода, бывший боксёр, ныне владелец серных бань; директор цементного завода в Картли; врач-проктолог – весельчак, выпивоха, тамада.

Мы ни разу не завели наших гостей в рестораны, кутежи устраивались в лесах, в крестьянских домах, мои друзья заносили туда заранее жаренных поросят, сациви, устраивали ещё те «потёмкинские деревни». В Мцхете, в монастыре, который Лермонтов описал в «Мцыри», дети местной музыкальной школы, забравшись на церковные хоры, пели, как невидимые ангелы. Сентиментальные американские сценаристы плакали от избытка чувств. И так три дня и три ночи. Когда они уезжали, девяностолетний классик мирового кинематографа Джулиус Эпштейн, автор сценария фильма «Касабланка», спрыгнул с автобуса, медленно ехавшего по взлётному полю к самолёту, и закричал: «Я остаюсь! Зачем мне мой мраморный дворец в Беверли-Хиллс! Хожу один из залы в залу. Дети разбежались, забыли обо мне, а здесь меня приласкали, в крестьянском доме меня уложила спать, мне спела колыбельную богиня с зелёными глазами – Жужуна! Я не хочу домой! Хочу политического убежища! Мне не нужны деньги, нужна любовь!»

Почему я это вспомнил? Может, об этом написать в «Панораму»? Ведь те самые американские сценаристы, которых я и мои далёкие от кино друзья принимали в Грузии, – именно они, когда я попал под нож хирурга, звонили во все отделения Гильдии сценаристов, а их в Америке около сотни, и утром пошли ответные звонки: Чикаго даёт восемь тысяч долларов, Вашингтон – шесть тысяч, Нью-Йорк – двенадцать, Сан-Диего – три… В полдень собрали шестьдесят тысяч долларов. Хирург вонзил в меня нож. Операция началась. Может, об этом написать?

Но я не написал тогда об этом.

Приехал Саша Буров. С ним телохранитель – сильная, цельнометаллическая девушка-парашютистка, коротко стриженная Верушка Оз. Мы должны были ехать в офис, где я должен был сдать лотерейный билет и получить взамен семнадцать миллионов долларов… Верушка неожиданно метнула вилку, лежавшую на столе. Просвистев в воздухе, вилка вонзилась в хвост зелёной ящерицы, ползущей по стене «карточного дома». Мне стало жаль и ящерицу, и Верушку, и себя, и всех…

P.S. Я сознался Саше Бурову, что не выиграл эти миллионы. Он искренне расстроился. «Сам объясняйся с теми, кто мне звонил всю ночь! У тебя было всё время «занято». Я спросил, знает ли он Платона Полукарпова. По его лицу понял, что знает, но не особенно ценит. Я взял у Саши телефон Платона. Верушка без стыда разделась и, голая, пошла купаться в океанских волнах. Мы с Буровым смотрела на её цельнометаллическую фигуру. Над ней кружились пеликаны. Я позвонил Платону. Он договорил историю Харакири. Тот оказался в санитарном катере, который вывозил раненых из Керчи. В километре от берега над катером пролетел немецкий самолёт и разбомбил его. Харакири оказался в воде со своим чемоданом, долго плыл. Чемодан тяжелел и тяжелел… Харакири положил его на голову, но чемодан с деньгами был таким тяжёлым, что Харакири стал захлёбываться солёной водой, он повернулся на спину, чемодан положил на живот, плыл, гребя одной рукой. Отпускать чемодан с деньгами очень не хотелось. Силы убывали в его большом теле. Харакири чувствовал, что наступила минута «х» – или жизнь без чемодана, или тонуть вместе с ним… Харакири решил отпустить ручку чемодана. Мокрые купюры с портретами Владимира Ильича Ленина вроде просили его: «Не бросай нас, Харакири». Чемодан стал уходить, уходить. Уходить. Вода была прозрачной. Харакири нырнул вслед за чемоданом, увидел его вблизи, стал вместе с ним опускаться, прощаться… Потом оттолкнулся и пошёл вверх.

 

иллюстрация: Александр Яковлев

Похожие публикации

  • Бумажный тигр
    Бумажный тигр
    Ираклий Квирикадзе сознался, что эта история давно бродила по тёмным лабиринтам его памяти, просясь наружу. И вот выдался случай
  • Одиссея шантрапы
    Одиссея шантрапы
    Кино – это аргентинское танго с Диной Дурбин, которая прижимает к себе бутылку «Хванчкары», –  мечталось Ираклию Квирикадзе. Но реальность оказалась совсем другой

  • Граница
    Граница
    Ираклий Квирикадзе – о летней киношколе Тонино Гуэрры в Пеннабилли и о нерушимости советских границ