Автор: Ираклий Квирикадзе
Ираклий Квирикадзе сознался, что эта история давно бродила по тёмным лабиринтам его памяти, просясь наружу. И вот выдался случай
Лет двадцать пять тому назад в городе Боржоми я пил тёплую, негазированную воду из источника номер восемь, что бьёт на «Верхнем плато».
Курортники в осенних пальто показывали на меня пальцем и шептали: «Это тот тип, которого укусила бешеная собака».
Я был известен в Боржоми. По приезде на меня набросилась огромная собака Дездемона и укусила (стыдно в этом сознаться) в правую ягодицу.
Дездемона, до нашей встречи меланхоличная сучка, то спала у ворот боржомской турбазы, то бегала меж рядов местного базара, её подкармливали добрые боржомцы...
В то утро Дездемона покусала не только тбилисца Ираклия Квирикадзе, но и уральского юриста Фёдора Андреевича Богоевского, приехавшего в санаторий «Светлый» лечить колит.
Мы встретились с ним в ветеринарном диспансере. Двадцать раз в него и в меня вонзали гигантские шприцы с вакциной от бешенства.
– Годы твои – гора,
Время твоё – царей. Дура! любить –
стара.
– Други! любовь –
старей...
Марина Цветаева. 1940 год
Мы подружились. После уколов вместе возвращались жёлтыми осенними парками. Здесь до нас гуляли Пушкин, Лермонтов, Толстой, слепой Николай Островский, чью книгу «Как закалялась сталь», в своём пионерском детстве я по наивности любил больше, чем Пушкина, Лермонтова, Толстого, вместе взятых.
Мы шуршали листвой, вздрагивали каждый раз от собачьего лая и рассказывали друг другу разные истории.
Юрист Богоевский, человек пожилой, толстогубый, чем-то был похож на светлокожего Луи Армстронга, он так же, как великий трубач, постоянно вытирал платком мокрые губы и хриплым голосом не пел, а рассказывал странные истории своей долгой жизни юриста и любителя женщин.
Я в ответ тоже развлекал его всякими необычностями.
– В боржомских лесах бродил тигр! – сказал я однажды.
Он почему-то изменился в лице.
– В Грузии есть тигры?
– Нет.
– Так откуда тигр?
– Забрёл сюда из Индии. Такое бывает редко, но бывает.
Тигры бредут куда глаза глядят.
– Странно, что ими движет?
– Неразделённая любовь…
Юрист долго, молча смотрел на меня.
– Из Индии он перебрался в Пакистан, оттуда в Афганистан, потом в Иран и так до Грузии…
– Его несло на север…
– Да. Кавказские горы стали ему барьером. Он какое-то время кружил по Грузии. Тигра видели то там, то там… Потом застрелили – жалко…
Мы сидели на веранде столовой «У Лаврентия» перед входом в Боржомский парк, где сосредоточены все минеральные источники, и во вред лечению колита ели хашламу, макая сочные куски горячего мяса в острую менгрельскую аджику.
Фёдор Андреевич, чуть заикаясь, произнёс:
– Меня преследуют тигры… И всё из-за Цветаевой…
И вновь изменился в лице.
Я не понял.
Фёдор Андреевич рассказал странную историю. Вначале слушать его было скучновато. Подробный пересказ работы в юридической консультации не предвещал того адского развития, когда в Золотые Дубы (родной город юриста) вдруг явился тигр.
Чтобы вы не подумали, что два укушенных Дездемоной курортника, несмотря на двадцать уколов от бешенства, взбесились, и им дуэтом всюду мерещатся тигры, расскажу (перескажу) историю юриста Богоевского.
Когда Фёдор Андреевич уезжал к себе на Урал, я попросил у него разрешения написать сценарий по его устному рассказу.
Сценарий вызвал бурю возмущения в Госкино (Москва, Малый Гнездниковский переулок, дом – не помню).
– Квирикадзе не в своем уме! – кричала Ольга Глебовна К., редактор, которая курировала в те годы кино Закавказских республик. Она была похожа на Дездемону. Я имею в виду не боржомскую собаку, а героиню Шекспира. Голубоглазая, тонконогая, белокурая Ольга Глебовна К. В неё были влюблены (тайно) все работники Госкино, в том числе и я – не работник, а автор и режиссёр, который из Тбилиси приезжал в Москву на утверждение сценариев, смет, кастинга – всего того, что было связано с кинопроизводством...
– Как вы можете в ваш шизофренический сюжет ввинчивать имя великой поэтессы Марины Цветаевой?! – кричала она.
– Тигр и Цветаева! Бред! – кричали не такие красивые, как Ольга Глебовна, другие редакторши.
Сценарий мой сожгли на костре (шучу!). В действительности он потерялся, исчез в лабиринтах Госкино.
Сегодня я пытаюсь восстановить его в памяти, но у меня получается не моя киноверсия, а рассказ юриста Богоевского, похожего на Луи Армстронга. В ушах звучит его хриплый голос. Вряд ли спустя четверть века он жив. Так или иначе я не потерял его рассказ.
В городе Золотые Дубы на улице Карла Маркса находится юридическая консультация. В этой консультации работает Фёдор Богоевский. Золотые Дубы – пыльный районный центр. Посетители консультации – люди с невесёлыми заботами: раздел имущества, наследства, тысячи других мелких житейских проблем.
Фёдор – один из трёх мужчин-юристов, сидящих в огромной комнате, где единственная достопримечательность – пальма, стоящая в центре. От пальмы пахнет чем-то кислым...
Фёдор обычно сбрасывает в кадку чайную заварку (слышал, это полезно), но чахлая пальма продолжает чахнуть и испускать запах кошачьей мочи.
Город раскинулся на берегу большой реки.
Белый песок на пляже, белые чайки, белые деревянные дома, белая церковь. Ежегодно проходят ярмарки, есть театр, есть сумасшедший дом.
Начало этой не совсем обычной истории – сороковые годы...
В марте, когда снег только растаял и выглянуло первое холодное солнце, Фёдора Богоевского вызвали к начальнику.
Состоялся следующий разговор.
– Придётся тебе, Фёдор, один день в неделю сидеть в сумасшедшем доме...
Богоевский удивился. Начальник юридической службы не имел привычки шутить с подчинёнными.
Богоевский спросил:
– Почему в сумасшедшем доме?
Начальник объяснил:
– Будешь защищать сумасшедших.
– Oт кого?
Начальник протянул Фёдору документ. В нём сообщалось о принятом Верховным Советом СССР решении от 13 января 1949 года засылать работников юридических служб в дома умалишённых для выслушивания жалоб больных пациентов. В документе говорилось, что решение это продиктовано большим количеством случаев беззаконного поведения медперсонала по отношению к обитателям домов умалишённых.
– Но почему я?
– Так решили... Ты человек инициативный...
– Какую инициативу я могу проявить среди идиотов?
– Идиоты в СССР имеют гражданские права, и ты должен будешь их защищать.
Фёдор Андреевич Богоевский стал по четвергам посещать сумасшедший дом. Ему выделили маленькую комнату в конце длинного коридора. В комнате стояли стол, стул, вентилятор.
– Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный...,
Дел никаких не было. Но сидеть до шести часов и ждать посетителей он был обязан.
Из журнала «Огонёк» Фёдор вырезал ножницами портрет товарища Сталина с пионеркой Мамлакат, кнопкой прикрепил к стене.
В дверь постучали.
Появился мужчина лет тридцати пяти с письмом в руках. Серая пижама, бритая голова и особое выражение глаз значили: «Я сумасшедший». Человек бросил конверт на стол и, резко обернувшись, выбежал из комнаты.
Богоевский прочёл: «Фёдору-тигру». Надорвал конверт, достал письмо. Обращение «Фёдору-тигру» развеселило его.
Но первые строки письма заставили окунуться в страницы, исписанные мелким, аккуратным почерком.
«...Зачем ты преследуешь меня, Фёдор-тигр?! Я прекрасно знаю, что ты никакой не юрисконсульт. Ты зверь, который задался целью загрызть меня!..
...Не можешь простить, что я убил её? А, собственно, почему это я, Гриша Вишняк, убил великую русскую поэтессу Марину Ивановну Цветаеву...»
Фёдор Богоевский не считал себя большим знатоком поэзии, но имя Марины Цветаевой что-то напоминало... Цветаева – это, кажется, поэтесса, она где-то здесь рядом жила, вроде бы в Елабуге. Там то ли застрелилась, то ли повесилась. Повесилась в начале войны.
«...Я её не убивал, – продолжал оправдываться автор письма. – Да, я ей сказал, что я из НКВД. Передал то, что руководство поручило передать ей: “Будешь сотрудничать с нами, будешь сыто жить, стишки писать. Иначе – лагерь в Мордовии”. “Где?” – переспросила она и что-то записала в блокнот.
Я спросил Цветаеву, что она записала, та молча протянула блокнот, я прочёл: “Мордовия”.
Потом, когда её положили в гроб в платье, в котором она шла со мной по лесу, я заметил, что из кармана торчит блокнот, тот самый... Я украл его. Открыл: там много на французском, но на последней странице та самая “Мордовия” и ещё: “У меня нет больше сил жить...”
Послушай, Фёдор-тигр, все годы я слышу твоё холодное дыхание, вижу твои ужасные когти. Я спрятался в этом доме, изображаю сумасшедшего, все думают, что я безумец. Но я жду только тебя. Я хочу рассказать всё, как было...»
Фёдор углубился в чтение письма. Он ещё не знал, что письмо с обращением «Фёдору-тигру» не единственное, что в следующий четверг ему вновь бросят толстый конверт, и так будет длиться до конца его «четверговой службы» в сумасшедшем доме. Под конец Фёдор даже перестанет распаковывать конверты. А когда через год упразднят этот несостоявшийся эксперимент «юрисконсульт в психбольнице», развернутся совершенно фантастические события, связанные с именем великой русской поэтессы Марины Цветаевой.
Но не будем опережать нашу историю, вернёмся в день первый.
«Мне было велено следить за Цветаевой, – пишет работник НКВД, ныне бритоголовый сумасшедший. – Она только что приехала из Европы. Дочь её Аля и муж Сергей Эфрон вернулись раньше. Их арестовали, шло следствие. Несколько дел, в которых был замешан её муж, оставались путаны и неясны...
Первые слова Цветаевой, обращённые ко мне, были: “Буфета нет на пароходе!” Мы плыли по Волгe.
Tигp! Я кормил её! Я всю дорогу кормил её сына Мура, этого неприятного, красивенького юношу...
Мы плыли ночью, боялись бомбёжки. Ехали по Москве-реке, по каналу Москва – Волга, по Каме двадцать дней.
Писатели и их семьи бежали от войны вглубь России. На пароходе Цветаеву все избегали, она была “неблагонадёжна”, “иностранка”, приехавшая из-за границы. В Елабуге, в этой медвежьей дыре, Цветаева осталась одна с сыном без средств...
Я тоже поселился в Елабуге. Понятно почему. Елабуга – это место, где кончается география. Это – конец, пустота.»
Вишняк подробно описывает, как он жил в одном доме с Цветаевой, как следил за каждым её шагом, посылал рапорты в НКВД. Последние месяцы жизни Цветаевой он был единственным, кому поэтесса читает свои стихи. Ему и больной дочери хозяйки дома. Жаркий август, девочка просит Цветаеву, чтобы праздник Новый год и Дед Мороз вновь повторились. Марина велит Грише Вишняку пойти в лес и срубить ёлку. Идёт вместе с ним.
Они срубили ёлку, украсили её странными предметами: глиняной кошкой-копилкой, жестянкой из-под ваксы, сломанным будильником, пустыми бутылками.
В тот день после весёлого хоровода вокруг новогодней, августовской ёлки я сказал ей, что я человек НКВД. И почему-то пригрозил ей Мордовией.
Думал, в веселье она проще отнесётся к моим словам.
Вечером я пошёл в кино. Из кино меня вызвали со словами: “Ваша соседка повесилась”».
Богоевский дочитал чрезвычайно путаное и странное письмо. Положил его на подоконник. Дождавшись четырёх часов, он покинул «кабинет юрисконсульства», куда в течение дня никто больше не вошёл: разве что молодая женщина, которая распахнула халат и, оказавшись голой под халатом, спросила: «Что с этим делать?»
Фёдор, молодой, мускулистый волейболист, хорошо знал, что делать с тем, что демонстрировала молодая женщина. Но, выдержав паузу, встал, подошёл к двери, выглянул в коридор и позвал санитара. Женщина закрыла халат, тускло взглянула на юрисконсульта и молча выскользнула из комнаты до прихода санитара.
Дома жена спросила Фёдора, как идёт работа в сумасшедшем доме.
Он ел, молча кивнул головой: нормально. Потом спросил жену:
– Кто такая Марина Цветаева?
– Буржуазная поэтесса!
Наступил второй четверг.
В дверь постучали.
На мгновение появился стриженый Гриша Вишняк, кинул конверт и исчез. Фёдор вскочил, распахнул дверь в коридор. Пусто. Он сбежал по лестнице вниз. На втором этаже тоже никого. Стал заглядывать в палаты, спросил у санитара. Тот не знал Гриши Вишняка. Фёдор вернулся в комнату.
«Тигр! тебе надо было загрызть её сына Мура, но он, я знаю, погиб на фронте... Негодный был парень...»
Богоевский читает подробный «донос» на неприглядное поведение Мура после смерти матери. Цветаева оставила письмо: «Мурлыга, прости меня, я больше не могу, так лучше. Дальше было бы хуже...»
«Все бумаги после смерти Цветаевой оказались у Мура. Этот архив она привезла из-за границы и взяла с собой в эвакуацию. Мне велели осторожно забрать его.
Мур был странным. Если с матерью его я часами ходил по елабугским лесам, она спала на моих коленях без всяких там штучек, просто утомлялась и спала... мы картошку копали, она поэтому и утомлялась... А с Муром завести дружбу мне было невозможно. Ему со мной было неинтересно. Он говорил по-французски. Он считал меня идиотом, я его не интересовал.
После смерти матери он спал на сундуке с рукописями. Потом решил уехать в Ташкент.
Я нашёл одну девчонку и подослал её к нему. Девчонка была на редкость красивая. Девчонка делала с ним, что хотела. Он расплачивался с ней стихами Цветаевой. Тетрадки стихов были девчонке ни к чему, она для меня их брала.
Однажды ночью я стоял у окна и видел, как она ловко крутила этим мальчишкой. Он был крупным, не по годам сильным, а она – худая змея, но грудастая, с маленькой попкой. Эта попка и делала важное партийное дело. Она добыла четыре тетрадки, дневник французский, что самым ценным было для меня... НКВД интересовалось, что она писала в Европе.
Мур неожиданно уехал. Девочка плакала, я расстроился.
Он даже не попрощался со мной. Я поехал за ним в Энск.
Но он не появлялся в писательских домах... Он оказался на фронте... И был убит.
Я отвёз в Энск цветаевские тетрадки. Человек, который занимался делами великой рyccкoй поэтессы, был арестован. Я испугался заявлять о себе.
...И тут впервые я увидел тебя. Ты был xopoшo загримирован под человека...»
На этом кончается второе письмо.
Богоевский отложил листки, заполненные мелким почерком, вышел искать таинственного Гришу Вишняка, так как в голове юрисконсульта родился вопрос: «А где четыре тетради Цветаевой?». Богоевский не нашёл Вишняка, фамилии этой никто не знал. Внешне Вишняк был похож на любого больного. Все они в серых халатах, все бритоголовые, а ростом и весом автор писем был «среднестатистическим» сумасшедшим без особых примет.
В следующий четверг, когда Фёдор Андреевич открыл дверь, первое, что он увидел, – конверт, лежащий на свежевыкрашенном полу.
«Фёдору-тигру», как обычно было выведено синими буквами.
«...Сожри мужа её – недобитого белого офицера, который стал краситься в красный цвет, но я-то знаю, кто он. Дневники её я читал, так что слушай. Где найти его, я подскажу, дам адрес лагеря, где прячется Сергей Яковлевич Эфрон.
“Он очаровательный, благороднейший человек”, пишет она в дневниках. Слушай меня, какой он благороднейший человек...
Они жили в Берлине. Эфрон повёз жену к портному. Это был первый случай, когда Цветаева оказалась у портного. Она не обращала на свой внешний вид никакого внимания. Ножницами сама стригла волосы, носила «баранью чёлку». А тут – модный портной.
В эмиграции им жилось бедно. Эфрон предложил к литературному вечеру Марины сшить платье. Марину удивил этот широкий жест мужа. У Эфрона непонятно откуда появилось много денег. Потом такси, через весь Берлин к портному. Ожидание в приёмной, долгие споры: какой фасон? Эфрон требует: «Как то платье, которое ты купила в Праге». Марина объясняет портному. Эфрон перебивает рассказ Марины, путает. Потом предлагает поехать, привезти «то платье», уезжает. Через полчаса раздаётся звонок:
– Я не нашёл его.
– Серёжа, в шкафу.
– Там нету. Ты не стираешь его?
– Нет, Серёжа.
– Хорошо, я ещё позвоню, как найду...
В приёмной портного слушают их разговор. Эфрон вешает трубку. Он звонит не из квартиры, а из бара, на окраине Берлина. Поговорив с женой, выходит из бара, идёт по улице навстречу человеку, который встречается с девушкой. Девушка пошла с человеком под руку, оглянулась на Эфрона и на чёрную машину, медленно едущую вдоль маленького круглого сквера. В какой-то момент в одной точке сошлись: машина, девушка, человек, Эфрон. Эфрон вынул револьвер и, приставив к тонкой шее человека, нажал курок. Раздался выстрел, человек стал оседать. Эфрон подхватил человека за талию и внёс его в машину. Девушка как ни в чём не бывало продолжила путь. Машина уехала.
На улицах вокруг сквера никто не обратил внимания на глухой выстрел.
За углом Эфрон выбегает из машины, вновь звонит портному. Потом садится в ту же машину и едет к жене. В ателье портного он расстроен, что не нашёл платья и молча принимает советы портного, предлагающего свой фасон...
Она ничего не знала о своём муже. Он получал деньги за подобные мелкие услуги...»
Фёдор прервал чтение. Кто-то постучал в дверь. Вошёл врач. С ним ведомый санитарами человек, похожий на Гришу Вишняка.
Фёдор мог поклясться, что это тот человек, но, как ни расспрашивал он бритоголового о Цветаевой, о тетрадях, тот не знал или делал вид, что не знает. Больного увели. Врач остался и разговорился с юристом.
– Что вам эта поэтесса далась?
– Да так...
– Знал я её. Ничем неинтересная, неопрятная женщина. Голова седая, морда зелёная. Приходила в санаторий, где я тогда работал, просилась судомойкой. Ногти грязные, пальцы углём обожжённые. Великая русская поэтесса? Смешно!..
Письмо четвёртое призывало тигра грызть, рвать берлинскую и парижскую эмиграцию.
В тот день в комнату Фёдора вновь зашла белотелая бесстыдница с вопросом: «Что с этим делать?». Пышная грудь, соски, как красные горошины, и требование срочного ответа смутили бедного юриста. Он прижался к её груди, она упала на колени… Он долго успокаивался после того, как вывел из комнаты сладострастницу. Оконное стекло охладило его лоб.
«Да не буду я читать этот бред. Мне только Цветаевой не хватало. Тётка стишки писала, её не печатали, повесилась, ну и хрен с ней», – громко отмахивался от письма Богоевский.
Но в листках лежали страницы, написанные почерком, не похожим на почерк Вишняка. Это были стихи Цветаевой.
Фёдор поднёс их к глазам:
Древняя тщета течёт по жилам,
Древняя мечта: уехать с милым!
К Нилу! (Не на грудь хотим, а в грудь!)
К Нилу — иль ещё куда-нибудь
Дальше! За предельные пределы
Станций! Понимаешь, что из тела
Вон — хочу! (В час тупящихся вежд
Разве выступаем — из одежд?)
…За потустороннюю границу:
К Стиксу!..
Фёдор шёпотом повторил дважды последнее непонятное слово «К Стиксу».
Раскрыв письмо, он окунулся в Берлин, Париж, Прагу, Марсель, Ниццу...
С трудом устраивались литературные вечера. Залы были маленькие. Народу собиралось немного. Её бесило отсутствие слушателей.
Русская эмигрантская колония игнорировала её. Она не могла ужиться с белой эмиграцией, как не могла ужиться с красными в России.
Цветаева пишет, пишет. Пишет дома, пишет на пляже Ля-Фавьер, куда она ездила летом с детьми.
...Мур боялся моря. Она привязывала к его ноге верёвку и велела плыть, Мур визжал, плыл, она тянула верёвку, как бурлаки, и декламировала громко строчки стихов.
Эмигрантская пресса продолжала не печатать её. Она дралась в рукопашную в редакциях. Маленькая, хрупкая женщина в кровь разбила нос редактору «Русской панорамы».
«Тигр! Сожри их! – требовал автор письма. – Не меня, а их! Они все виноваты перед ней! Перед великой Мариной Цветаевой!..»
Фёдор заметил неравнодушное отношение автора письма к поэтессе, на которую он при жизни её регулярно доносил в НКВД, к которой он был приставлен для сбора компрометирующей её информации.
«Тигр! Сожри их! Разорви на части! Высвободи своё полосатое тело из чёрного пиджака юриста, покажи свои клыки!!! Сожри русских и советских писателей!
Эти сраные писатели в Энске, когда она бежала из Европы на Родину, как они отнеслись к её мольбе дать ей место посудомойки? Они испугались! А она просила лишь место посудомойки в писательском санатории... Я кормил её, я копал ей картошку. Цветаева могла не есть, но не могла жить без окружения, без восхищения, без преклонения перед ней, как перед великим поэтом! Я восхищался, я преклонялся, я один. Она читала мне свои стихи... Мне одному... Потом я сказал, что я из НКВД, она повесилась...»
...В следующий четверг Фёдор не распечатал конверт. Он стал от случая к случаю пропускать психиатрическую больницу.
Вскоре вышел приказ об отмене не оправдавшего себя закона об юрисконсульствах в психбольницах.
...Прошло двадцать два года.
Фёдор Богоевский совершенно забыл историю с письмами. Иногда, проходя мимо дурдома, он вспоминал разве что молодую большегрудую женщину «что с этим делать». Он по-прежнему работал в юридической конторе, где пальма продолжала пахнуть чем-то кислым.
Дочка Катя выросла и, как положено, увлеклась поэзией. Официально разрешённая в СССР Цветаева стала её любимым поэтом. Фотография Цветаевой с «бараньей чёлкой» висела теперь в квартире Богоевского, в комнате дочки Кати.
Организованная профсоюзом юристов поездка в Германию стоила недорого.
Немецкий гид Марго, толстая девушка из русских эмигрантов четвёртого поколения, была весела и остроумна.
Она пригласила Богоевского в дом: «У меня брат женится, приходите завтра вечером». Фёдор удивился приглашению, но потом понял: петь зовут. Он действительно красиво пел. Марго слышала его пение в парке замка Сан-Суси.
В Берлине за столом сидели одни русские. Фёдор опоздал. Берлин – город чужой, в метро заблудился. В целлофановом пакете нёс бутылку «Столичной».
Когда он вошёл, на него обратили внимание... Невеста в фате и жених улыбались.
– Гость из Москвы, – сказала Марго.
– Тигр! Тигр! Тигр! – заглушая все голоса, закричал кто-то.
Фёдор увидел человека, не узнал его. Но всё вспомнилось. Было неожиданно встретить в Берлине сумасшедшего из Золотых Дубов!
Человек побежал от стола к окну.
– Ты и здесь меня достал! Нет! Я не дам себя сожрать...
Человек не договорил, выпрыгнул в окно.
Гости вскочили. Раздались крики.
Все опешили, никто не мог понять, что произошло.
Выбежали на улицу. Этаж третий.
На газоне лежал человек.
Фёдор, растерянный, подавленный, смотрел на него и не знал, что ему делать.
Берлинская скорая помощь увозила человека. Все поднялись наверх. Свадьба расстроилась.
«Что случилось? Почему он выпрыгнул? О каком тигре кричал?» – спрашивали все друг друга.
Фёдор не решался рассказать свою историю. Он спросил: «Кто этот человек?» – «Тихий, спокойный человек из России. Дочь вышла замуж за немца, океанолога. Года три назад Гриша, Григорий Лукич, приехал к дочери в Берлин и остался здесь жить...»
Фёдор Богоевский уезжал из Берлина в расстроенных чувствах. Он пытался было рассказать гиду Марго историю о письмах, но та недослушала, умчалась по делам группы. Договорить Фёдор не решился. Спросил только, как тот человек. Марго сказала, что он жив, но без сознания. Через два дня Фёдор Андреевич Богоевский покинул Германию.
Марго в аэропорту подарила ему книгу «Цветаева в фотографиях». Значит, что-то запомнила из его путаного разговора.
«Какая красивая», – поражался Фёдор Андреевич, разглядывая Цветаеву на пляже в Коктебеле. «Какая красивая», – шептал он, разглядывая Цветаеву на остальных фотографиях сборника.
В Золотых Дубах после поцелуев, раздачи сувениров, когда Богоевский раздевался в спальне, его окликнула дочь, которая листала в столовой привезённую из Берлина книгу.
– Папа, ты какого года рождения?
Фёдор ответил и стал снимать с рубашки запонки. Почему-то он внутренне напрягся.
Голос дочери из соседней комнаты:
– Папа, по японскому календарю ты – Тигр!
Фёдор тихо вскрикнул, ему захотелось разорвать рубашку и увидеть в зеркале шкафа тигриные полосы на своём теле.
Но это было мгновение.
Он сел на кровать и стал капать на ложку сердечные капли.
В окне светила луна.
По реке плыл прогулочный пароход в цветных огнях, на палубе танцевали...
Дочь разглядывала книгу о Цветаевой, молча улыбалась. Фёдор через открытую дверь спальни разглядывал взрослую дочь, которая стригла чёлку и слушала сумасшедшую музыку прогулочного парохода...
фото: GETTY IMAGES/FOTOBANK
