- Люля, что у нас сегодня на обед? Ты, помнится, голубцы грозилась накрутить. Но если нет, то и ладно, я супчику похлебаю и компоту. Жара... Еда-то не особо и лезет...
- Иван Александрыч, ну какие голубцы! Петров пост же! Ты же рис не ешь, а с мясом теперь до середины июля нельзя. Да и вообще мясо в нашем возрасте и вспоминать не стоит. Я свекольник вчера еще сделала и кисель смородиновый – чем не обед?! Руки мой – да за стол божьей милостью.
- Господи, как же он сдал. Не идет – тащится, нога за ногу путается, страшно смотреть. И высох так. Даже выше кажется, хоть и согнулся. Ну это от худобы, а худоба не порок, только легче ноги таскать. Но вообще прямо старец древний. Седой, постричь бы его хорошо...Сын приедет – пусть хоть как, но пострижет. И бороду эту страшную сбреет, а то все недельное меню в ней застряло. Жаль, дела до нас никому нет, только название одно - дети... А им лишь бы не трогали. Приедут три раза за лето яблок по кошелке набрать, да еще ругают нас, что участок запустили и себя заодно. По хорошему-то отца бы в больницу положить, подкапать витаминами сердечными, еще чем, а то завалится между грядок, да истлеет там, мне-то его до крыльца одной не дотянуть. Или в санаторий бы обоих нас дух перевести. Но кому до этого дело?! Шестьдесят лет, как мы с Иваном женаты, осенью будет, а похоже, и не помнит никто. Я молчу, и они молчат…
Елизавета Петровна, по-семейному – Люля, то ли качая головой от негодования, то ли потряхивая уже от Паркинсона, убедилась, что Иван Александрович, не споткнувшись, преодолел стесанные ступени крыльца, и пошла накрывать на стол. Свекольник и кисель, значит...
Какой когда-то у бабушки Малки был свекольник! Специально на Песах заквашенный, как вино. Вроде пустой, а вкусно и с мацой сытно. А она вот вчера наварила густой – ложка стоит, а вода водой. Да-а, чего говорить, она и смолоду хуже бабки готовила, а сейчас совсем не помнит ничего. Да и блюда все там остались, где и ее еврейство. Кончилось оно, появилась Елизавета Петровна вместо Леи Пинхасовны – и свекольник другой стал... Да если бы только свекольник...
Удивительное дело. Сто лет она детства не вспоминала, всё так потерялось во времени, что и следов не найти. Да и вообще все их семьи словно растворились, будто не было ничего позади.
Взялись ниоткуда и уйдут никуда. Родители в местечке остались, дочери выучиться задумали, сперва в Харьков метнулись, а потом и в Москву. Крестились все, чтоб можно было судьбу как-то обмануть, за православных замуж вышли, русские фамилии взяли и имена, и дружно забыли, на каких грядках росли. Родня вся там осталось, по ту сторону веры, сгинула в войну, да они и до войны дорогу назад забыли, родителей последний раз еще в двадцатые навестили. Родители-то, слава Богу, до войны еще ушли, так что хоть те муки не приняли. А она с сестрами так вросла в московскую новообращенную жизнь, что даже кошмары военные на себя не примеряла. Своих драм хватало.
Поэтому если еврейство ее и напоминало о себе, то как соперированный аппендицит – рвущимися спайками. То вот так, как сегодня, рецепт какой-то и вкус всплывет, то на малаховском рынке соседки на идиш заговорят, и она с изумлением обнаружит, что всё понимает. А так-то ни в голове, ни в сердце этого нет и память пустая, как о книжке неинтересной.
Сыновья выросли, семьи у обоих. Младший вообще доктор наук – не дотянешься. На армянке женат. Ну та, понятное дело, со своей мамашей носится, у них принято, а ей с Иваном Александровичем тут ждать не приходится, до них очередь не доходит. Да и живет ученый сын с ученой женой не больно-то счастливо. Не разбежались – и хорошо, все же дочь у них.
А старший сын – вообще беда. Молодость война сожрала, вернулся – хотел в консерваторию поступить, пел уж очень хорошо. Но поздно уже. Да и женщину привез с девочкой. Кормить-одевать надо. Ну и в снабженцы, дурак, полез. А там известное дело – деньги несчитанные к рукам прилипают. Ну и наснабжался на десять лет лесоповала. Баба, конечно, ждать не стала, сразу после суда ее с дочкой след простыл. А он – от гудка до гудка и вернулся обратно. Да кабы один, так нет, оттуда, из Сибири, новую избранницу приволок, теперь уж с двумя. Говорил, спасла она его там. Что на это скажешь?! Вот они ученому сыну московскую квартиру отдали, а с проученным, да его семейкой, в Малаховке осели. Хорошо, он на завод местный пошел, на старые дрожжи – снабженцем опять, так квартиру недалеко тут получил. Теперь живет отдельно. Это, конечно, удобней, но и дом им двоим в старости тащить совсем невмоготу.
Иван Александрович приплелся на терраску, похлебал пустого свекольника, запил киселем, похоже, не различая разницы между этими блюдами, и устав от еды как от тяжелой работы, задремал тут же в проваленном старом кресле. Голову назад запрокинул – смотреть жутко. Кабы не храп, подумаешь, что не жив уже...
Елизавета Петровна сгребла тарелки с чашками и потащилась в кухню. Сунула их в тазик и прикрыла полотенцем от мух – мыть уже сил не было. Страшно даже думать, как дальше будут. Сил совсем нет у нее, а дед и того хуже.
Так все красиво начиналось, другим на зависть. Она –учительница, он – инженер железнодорожный. Интеллигенция. Квартира-дача, путевки в Кисловодск... Сын с войны живой пришел, младший учиться мастер, сестры живы, один племянник – врач известный, другой – диктор телевидения... Казалось бы – живи и радуйся. Да они и радовались с переменным, правда, успехом, но и эта пунктирная радость так быстро пролетела, что за подол не поймать. И остались два немощных старика, полуразвалившаяся дача, почти не знающая их внучка, и стремительно стареющие сыновья...
Именно сейчас, в этой жалкой и унизительной старости, она вдруг обнаружила, как далеко откатилась ее жизнь от того порога, с которого начиналась. Именно сейчас она вдруг стала вспоминать родителей, бабок, соседей, жизнь в местечке, детские имена, присказки и выражения, ту еду, те праздники, вообще – то измерение, которое она так давно покинула и, имея с сестрами сходную судьбу, никогда и не вспоминала. Она и сейчас не тосковала по этим потерям, не скучала по родителям и не умилялась тем воспоминаниям. Просто впервые четко поняла, что жизнь ее не была монолитной, она состояла из двух, пусть и неравных, частей. А раз в ней был перелом, значит, она могла сложиться и по-другому, повернуть в ином направлении. Может, останься она тогда там и, бог даст, переживи войну, у нее были бы другие дети, другие внуки и другая старость. И почему-то именно сейчас она была твердо уверена, что в этой, другой, версии была бы куда счастливее.
Елизавета Петровна осознала, что на террасе абсолютно тихо. Она зашаркала туда из кухни, но уже знала ответ. Иван Александрович остался в той же позе, даже глаза были закрыты, только разбудить его уже было невозможно. Люля причесала его, смахнула с бороды застрявшие крошки, закрыла на террасе окна и пошла к соседям, у которых был городской телефон. Как всегда в несчастье, собраться оказалось куда легче, чем для радости. Быстро приехали сыновья, все организовали как положено: отпевание, похороны, поминки.
Елизавета Петровна держалась молодцом и после всего решительно осталась одна, отвергнув любую помощь и чье-то присутствие. Сыновья же очень переживали, у младшего случился сердечный приступ, жена сперва уложила его в госпиталь, а через две недели увезла в Карловы Вары, приходить в себя. Старший тоже затосковал, запил, и его хозяйка решила, что самое время проведать ее сибирскую родню. Там ему разгуляться не дадут.
Елизавета Петровна дождалась их к сороковинам . Правда, узнать ее было невозможно. Она была очень плоха, почти не вставала, ничего не ела. Но самое страшное не это.
Она, похоже, сошла с ума. Откликалась лишь на имя Лея, говорила только на идиш – хорошо, соседская бабка это определила и смогла хоть растолковать, что Лея Пинхасовна хочет. Да она ничего особенного и не хотела, просила только раввина привести кадиш над ней прочесть, как умрет, и похоронить ее на еврейском кладбище.
Ну, конечно, никто этими глупостями заниматься не стал. Мало ли что полоумной старухе в голову придет! Какая еще Лея, какой раввин?! Откуда язык этот тарабарский она выучила?! А, может, и не выучила, а так, слов в Малаховке от соседей нахваталась, или они вообще выдумывают, какой-то интерес свой имеют...
Так что дали Елизавете Петровне умереть спокойно, в кругу любящей семьи, отпели по-человечески и проводили вслед за Иваном Александровичем.
фото: Photo by Roman Kraft on Unsplash
