Автор: Елена Тришина
Она – специалист по созданию на экране конфликтных ситуаций «хороших, но невыносимых людей». Такие люди становились героями её сценариев. Такие люди окружали её в жизни. Про тех, кто рядом с нею был, рассказывает Наталья Рязанцева, жена поэта Геннадия Шпаликова, вдова кинорежиссёра Ильи Авербаха.
Наталья Борисовна, вы как-то сказали: «Нас остаётся всё меньше – тех, кто Шпаликова достаточно знал. Если не я, то кто?»
Гена на курс младше меня учился, хотя был на год старше. К тому времени он успел поучиться в училище Верховного Совета после Суворовского. Оттуда его и комиссовали. Легко поступил во ВГИК и считался уже звездой. Он всем так нравился – и стихи писал неплохие, и к кино оказался способным. Преподаватели его обожали: он оставался таким суворовцем – щёлкал каблуками, здороваясь, кланялся. Выучка военная чувствовалась. Тогда он ещё был добродушным.
И вы обратили на него внимание?
Тогда все обратили. Мы, старшие, ходили смотреть младших. Он был необычным.
Не ходите под крышами в оттепель,
Это очень опасно бывает.
Очень много людей замечательных
В эту оттепель убивает.
Эти строки Шпаликова действительно отражают то время – середину XX века?
Вообще, поначалу после разоблачения культа личности казалось, что наступило время свободы. ВГИК кипел политическим страстями. Но уже после венгерских событий 56-го стало понятно, что это не так.
Мы были очень дружны: готовились вместе к экзаменам, выезжали на практику, устраивали шумные вечеринки. Вообще, много забавного было во ВГИКе, пока наш курс – четвёртый сценарный – не разгромили.
За что?
За капустник, в котором осмелились высмеять фильм «Незабываемый 1919-й». Приписали нам политическое хулиганство, шестерых выгнали из комсомола. Два месяца весь ВГИК колотило: допытывались, кто мог «стукнуть». Шпаликов не поддавался этому студенческому психозу. И я подумала тогда, какой необычный и смелый человек, очень захотела с ним подружиться. А через три месяца мы с Геной поженились.
С Геннадием Шпаликовым
Вы ведь совсем немного прожили вместе?
Два с половиной года, но мы ещё много раз сходились. Жить нам было негде: «любовная лодка разбилась о быт». Сначала жили с моими родителями, у него в двухкомнатной квартире на Васильевской негде было. Там жили его мама, отчим, который не очень любил Гену, и взрослая дочка отчима Лариса. А у Гены ещё была сестра Лена, которая в одно время с нами тоже выходила замуж. Они с мужем получили комнату на Маяковке, рядом с «Пекином», но остались жить у себя, а мы с Геной отселились как раз в эту комнату. Правда, прожили мы там недолго, потому что соседи наши – семья офицеров МВД (жена – майор, а муж – капитан) – вскоре нас оттуда выгнали.
Что так?
Однажды у нас заночевал Виктор Платонович Некрасов. Обычно он останавливался у Лунгиных, но после какой-то затянувшейся вечеринки согласился ночью остаться у нас. Он как раз вернулся из Америки, и в коридоре на вешалке висела его клетчатая куртка, вызывающе иностранного вида. Такие куртки в кино носили только шпионы. Бдительная соседская парочка распорядилась: «Чтобы в 24 часа вас тут не было!»
Друзья семьи Рязанцевой - Шпаликова: Людмила Гурченко и ее муж Борис Андроникашвили
Может, у вас там пьянки-гулянки были?
Основная пьянка-гулянка случилась как раз без меня. Я поехала в Питер, работать с режиссёрами Муратовыми – Кирой и Сашей. Втроём доводили один злополучный сценарий, от которого потом ничего не осталось. Тогда же на «Ленфильме» снималась в «Балтийском небе» Люся Гурченко. А к нам приехали наши мужья, оба – большие любители выпить – Гена мой и Люсин Боря Андроникашвили. И вот мы гуляли два дня напропалую, в результате чего Гена полетел с лестницы в ресторане «Восточный». Возили его даже в травмпункт.
...Мы с ним расходились много раз, и в 1961-м наш, как мы называли, экспериментальный брак затрещал по швам. Гена решил его реанимировать. Как раз в это время я ушла из дому: поскандалила с мамой из-за курения и жила у Мики Дроздовской на полу. С мамой не разговаривала полгода. Гена повёз меня в Гагры. Роскошествовал, получив аванс на «Мосфильме». Зажили мы на широкую ногу, но аванс таял, а обещанные деньги за сценарий всё не приходили. Я даже решила продать какие-то платья, сшитые собственноручно. Они были мгновенно раскуплены работницами гостиницы. Спас нас от голодной смерти случайно встреченный Геной легендарный киноклассик Сергей Александрович Ермолинский. Для начала он пригласил нас на шумное грузинское застолье, где ещё не знаменитый Булат Окуджава пел под гитару только что написанное: «Море Чёрное, словно чаша вина…». А потом Ермолинский растянул это чудо, этот «майский день, именины сердца», ещё на неделю. Он понял наше бездомье и безденежье и продлил недолгий мир в нашей семье.
«Много выпивки – мало толку»
Вы всё-таки расстались со Шпаликовым? Но одиночество вам не грозило?
У меня появился как бы муж – Эдик Ительсон.
Почему «как бы»?
Мы родителям сказали, что поженились, чтобы не волновались, но на самом деле ни он не развёлся, ни я не развелась. Эдик был инженер – горняк, работал прорабом под землёй, они тогда в трубу укладывали Неглинку. Он был как бы из другого мира, не из «свободных художников».
А где же вы с ним познакомились?
В компании художников: Левинсон, Аронов, Збарский, Красный. И Эдик там был единственный не художник. Ещё он дружил с Высоцким. Володя как-то приходил к нам на встречу с одноклассниками. Они его звали Вовка Шванц: «Когда Шванц придёт? Шванца надо дождаться». Я так и не поняла, почему Шванц…
С немецкого – «хвостик», потому что жил в детстве в Германии. Такое дворовое прозвище, я читала, что он хвостиком бегал за старшими мальчишками.
И вот он пришёл, я очень хорошо помню, и много пел. В основном чужие песни и несколько своих. Одна мне очень понравилась: «Где твои 17 лет? На Большом Каретном». Потом мы долго с этой компанией не расставались – гуляли много и повсеместно.
Наталья Рязанцева
Да нет, это настолько не про меня. Расплывчатое лицо, но нарисовать на мне можно было что угодно. Мы во ВГИКе, прогуливая лекции, много времени проводили в гримёрных – вот там и обретали красоту. Я настолько чувствовала себя обычной и неказистой по сравнению с актрисами и «экономистками», что мне странно, когда сейчас кто-то называет меня роковой женщиной.
В «Заставе Ильича» Хуциев снял вас в сцене квартирной вечеринки, где вы сдержанно произносите: «Среди своих всегда так скучно».
В сценарии Шпаликова мой персонаж получил название «надменная девушка». И Марлен за неимением лучшего, полагаю, снял меня. А тогда мы, действительно, широко гуляли. Художники много зарабатывали: кроме книжек они делали значки для предприятий, этикетки. Отделение промышленной графики располагалось прямо рядом с нашим домом, за ГУМом. И, получив деньги, не отходя далеко, все направлялись сразу к нам. Кого только там, в проезде Куйбышева, в доме «под снос», не было! И Отар Иоселиани приходил, песни пели внизу под окнами. Мы к ним выходили и шли либо в кафе «Националь», либо в ВТО, либо в ЦДЛ. Мы всех знали там. Пропивали всю Эдикину прорабскую зарплату. Я тогда на хронике что-то делала и работала от случая к случаю на краснознамённой ЦСДФ. Приобщалась к кинематографу в монтажной.
То есть вы не писали?
Что-то я писала, и «Крылья» начались тогда ещё. Но, в общем, какой-то пустой был год, в смысле: много выпивки – мало толку.
«И след теряя, не находят»
А из чего «Крылья» родились?
При Союзе кинематографистов было объединение молодых сценаристов. А я уже занималась лётчицами. Видела нескольких из полка ночных бомбардировщиков. Прочла потом все их мемуары, что-то стала писать. А тут появился Тенгиз Абуладзе с директором тбилисской студии: они ждали от Валентина Ежова сценарий, заявка была на комедию под названием «Дунькин полк». Ежов был уже лауреатом, получил Ленинскую премию за «Балладу о солдате». Его и в Москве-то не было, он забыл про заявку и уехал. И грузинам сказали, что одна девушка этим занимается, я пришла со своими записями.
Но у вас же был наверняка другой жанр?
Да, комедию на эту тему я не могла себе представить. Грузины обрадовались, созвонились с Ежовым, он обрадовался тоже. Появился в разгар Международного кинофестиваля, познакомил меня со старшими коллегами – сценаристами и режиссёрами. Он же был прекрасным рассказчиком, у него была куча сюжетов, он только сам писать не любил. Потом я сказала, что не хочу писать про довоенное время и школу ГВФ, потому что ничего про это не знаю. И придумали про бывшую лётчицу – уж тут мне было всё понятно. Но когда мы прислали новый, некомедийный вариант, грузины отказались от этой идеи. И мы стали торговать сценарием, показывать его на «Мосфильме».
А с Шепитько вы не сразу нашлись?
С Ларисой мы были знакомы давно, но встречались по другим поводам. А тут Ежов решил показать наш сценарий именно ей. Она схватилась за него и повезла скорее Ромму. Он одобрил. И стали говорить уже об актёрах.
А как Майя Булгакова возникла?
Сначала Лариса думала снимать Галину Волчек. Это была бы совсем другая история. Она с ней познакомилась, подружилась и считала, что Галя, наверное, то, что нужно. Во-первых, актриса хорошая, а во-вторых, поможет как-то, у неё уже имя было и театр. Но Ромм отговорил. А у меня была своя кандидатура – Нина Ургант. Она только что сыграла у Таланкина в фильме «Вступление» и запомнилась. Я возила ей сценарий, и он ей понравился. Она даже приезжала на пробы, ей делали причёску а-ля Фурцева. Но в последний день появилась Майя, и Лариса предпочла её.
На таких разных актрис должны были быть совсем разные варианты сценария?
Конечно. Майя – это такой вариант «Гадюки», помните новеллу Алексея Толстого? Она была моложе нашей героини, но состарить всегда можно. К тому же за неё оказались все мосфильмовцы: она была в штате студии. А Ургант была питерской и очень занята в театре. А мы с Ларисой уже начали ссориться: выверяли степень обаяния, на кого захочет смотреть зритель. От этого зависело, в какую сторону перекашивается картина. Ургант была бы со своим гримом под Фурцеву начальницей, а Майя вся – трепетное и женственное существо, которому сильно не хватает мужчины рядом.
Вам же с Ларисой должно было быть комфортно?
Я бы не сказала. Я боялась её ужасно. Она была диктатором. И очень хорошо понимала технику власти. Поэтому я её боялась. Хотя в жизни мы даже дружили, я была у них с Элемом свидетельницей на свадьбе, и она одно время у меня жила.
В жизни эти черты не проявлялись, а в работе – ужас?
Ужас! Так она однажды скандально раскидала бильярдные шары. Это было в Болшеве, в Доме творчества, мы жили в одной комнате. Десять дней я сидела, не поднимая головы, над четвёртым вариантом сценария. Лариса тем временем гуляла, где хотела. И вот, когда мне осталось написать две странички, буквально несколько красивых фраз для финала, я спустилась вниз поиграть на бильярде. Там, в Болшеве, прекрасный бильярд был – два стола, причём бесплатно. Вдруг врывается Лариса и разбрасывает шары. Я, естественно, обиделась, пошла собирать вещички, и она тоже – собирать вещички. И мы в разных углах комнаты молча собираемся. Пришёл Ежов уговаривать Ларису, а меня – Марлен Хуциев: мол, всё бывает, зачем уезжать. Мы с ней несколько дней не разговаривали. Но потом всё равно пришлось помириться. Она извинилась передо мной.
Начались съёмки, и вы ничего не переделывали?
Это уже потом. Снимали всё осенью в Севастополе, а зимой пришлось переснимать некоторые эпизоды, например, когда героиня пила водку.
Тогда уже? В кинокартинах же пили все – трактористы, сталевары …
Бабам нельзя! Хороший эпизод, когда наша героиня заходит к буфетчице, которую играет Римма Маркова. Они в перерыве закрывают дверь, ящики переставляют и выпивают. Потом пришлось переснимать, и вышло хуже: в первый раз они так разыгрались естественно. Живой эпизод получился. А потом, после выхода картины, военные лётчицы устроили скандал. Кричали, что они дружные и весёлые и что фильм не про них.
Тираж был большой, и критика поначалу была хвалебной. Но потом ветеранки написали письмо Брежневу, что эта картина – оговор. А на самом деле получился у нас грустный рассказ про потерянное поколение.
«Поговорим и стол накроем»
Вы вспомнили эпизод с бильярдом. Эта традиционно мужская игра в те годы была большой редкостью для женщин?
У нас бильярд был очень популярен. Ежов хорошо играл. Галич хорошо играл. Когда мы познакомились, Ежов выставил меня играть против него в Болшеве. А я испугалась.
Почему?
Ну, он другого класса игрок. И уже был известным драматургом, писал песни к спектаклям, но ещё не стал знаменитым бардом. Потом мы не раз играли с ним. Но он всякий раз должен был мне два шара фору давать. Тут уж всё зависело от нервов.
Кинорежиссёр Илья Авербах
И в преферанс вы, кажется, играли?
Да, даже пару раз с Пырьевым довелось играть. Мы и с Ильёй Авербахом за игрой в преферанс познакомились. Даже странно, что мы так долго не были знакомы. А бильярд – это от родителей. Я даже в каких-то турнирах участвовала. Я ведь из семьи железнодорожников, а они все играют: дежурства, круглосуточная работа, делать нечего. В домино резались обычно те, кто попроще.
То есть вы-то из семьи совсем не «попроще»?
Да, папа был главным инженером Управления связи и сигнализации Министерства путей сообщения, даже лауреатом Сталинской премии, защитил кандидатскую диссертацию. После войны с таких должностей всех куда-то девали. Как только какая-то авария – тут же слетали головы.
Отец ваш не был репрессирован?
Нет. Это даже странно, потому что он был из аристократической семьи. Прадедушка Ржевский был рязанским губернатором, на Турецкой войне получил массу наград. Потом занялся имением Власьево на реке Осётр. Сохранились фотографии и бабушкины дневники начала прошлого века. Она ещё это всё переписала в 41-м году, когда оставалась одна в подмосковной Лосинке, а нас всех вывезли в Ярославль. Старший сын её был выслан в Колпашево Томской области за то, что, будучи весьма умелым радиолюбителем, однажды в кабинете Сталина чинил приёмник. Самого вождя, естественно, в то время там не было, но связиста на всякий случай выслали: он же запомнил все предметы в кабинете. Должно быть, кто-то позавидовал. Никто никогда не знал истинных причин репрессий.
С Авербахом вас и происхождение объединяло?
Знаете, мы с Ильёй шутили, что в итоге не развелись, потому что оба не выносили тех, кто слово «творог» произносит с ударением на первом слоге. Не терпели неправильных ударений. Но это у него было не из чистого снобизма, а, возможно, потому, что мама его преподавала технику речи в театральном ВУЗе. Куракина Ксения Владимировна окончила Смольный институт, её мама была там классной дамой, её выслали в Новочеркасск, когда Ленин захватил Смольный. Отец Ильи из Рыбинска, из семьи управляющего Верхневолжским банком. Был артистом. Понял, что заработка не хватало, и пошёл по коммерческой линии. Был женат. А потом влюбился вдруг в Кису – Ксению. Она была красавицей, к тому же пела. Они вдвоём с Риной Зелёной выступали в каких-то кабачках во времена НЭПа. Потом она играла в Новом театре. Александр Леонович Авербах бросил свою семью и женился на Кисе. В такой семье и родился Илья.
«Долгие проводы»
Зинаида Шарко рассказывала, что в «Долгих проводах» вся история героини вышла из непростых отношений – семейных сцен её и сына Вани. А как у вас возникла эта героиня?
Возникла она из другого. История была про мальчика, который побывал у папы, ездил с ним отдыхать. Папа был в разводе с мамой, мальчик вернулся, и его стала раздражать матушка. Заявку на «Мосфильме» встретили на ура. На сценарий было много охотников, но режиссёры разные не устраивали начальство, и сценарий, принятый студией, завис, где-то барахтался среди чиновников. И это всё затянулось. Я пошла к Баскакову, зампреду Комитета по кинематографии, который реально мог решить этот вопрос. А он вдруг стал на меня кричать. Героиня у меня была машинисткой, и он орал, что я не знаю жизни простой машинистки, получающей восемьдесят рублей. Он, оказывается, помнил, что видел меня однажды в «Лесных далях» – престижном доме отдыха для советской элиты. На волейбольной площадке, когда наблюдал за тем, как играет его собственная жена. Я просто сидела на лавочке, он – на соседней, и как-то пристально поглядывал на меня. Я сначала не понимала, кто это такой, когда наконец сообразила – поскорее оттуда ушла. А тут в своём кабинете он мне пенял: «Что вы, девочка из “Лесных далей”, можете знать о жизни простой машинистки?» И ещё кричал, что войну выиграли не мальчики из фильмов Калика «До свидания, мальчики!» и Мотыля «Женя, Женечка и “катюша”». Он как фронтовик это знал точно.
Тогда я не могла понять, почему на меня, автора совершенно скромного и понятного сценария, посыпались все эти громкие обвинения? Но ясно мне было только одно: я оказалась по другую сторону стола от начальства, от власти как таковой.
Что же вы предприняли, чтобы спасти сценарий?
Самое простое – я поменяла профессию героини, оснастила её высшим образованием, сделала переводчицей.
А как появилась Кира Муратова?
Мы с ней были дружны уже давно, и тут она приехала – уже вполне известная после «Коротких встреч». Её даже сделали председателем режиссёрской секции на Одесской студии. Ситуации у нас сложились похожие: у неё в это время не запустили сценарий, а я уже и не надеялась, что когда-то снимут мой. Одних названий уже было несколько: «О женщинах и детях», «Вам в дорогу на память», «Приглашение к биографии» – там школьные сцены были.
Наконец сценарий прошёл – суровой комиссии буквально его подсунули, и он понравился. Кира меня призвала в Болшево, в Дом творчества. Мы с ней вместе жили, переделывали какие-то эпизоды. Но у Киры свои подходы к сценариям, она иногда говорила: «Но здесь же всё написано, что мне тут делать?» Правки продолжались, и позже она меня вызвала в Одессу со словами: «Картину закрыли после проб, предложили 17 поправок».
А за что?
За «абстрактный гуманизм». Госкино непонятна была героиня: хорошая она или плохая. Не показано конкретно. При этом мы приспосабливались как-то, вставляли приметы времени – новостройки. Это были жуткие сидения июльскими душными ночами. Отправили сценарий с очередными поправками. А тут эпидемия холеры! И я осталась в Одессе.
Город закрыли на карантин, и вы там застряли?
Да. И уже на второй день нельзя было выехать из города. И даже мне, с моими высокими семейными железнодорожными связями, ничего не удавалось. Я звонила папе, он сказал к кому обращаться, но местное начальство могло лишь предложить отсидеть карантин в вагонах, где и так оказалась масса людей, застрявших буквально на путях. Одесская киностудия пыталась помочь этим несчастным. Их разместили на стадионе. Студия предоставила свои тонвагены, палатки, администраторов. Благодаря этому у нас получилось без очереди пройти обсервацию. А до этого мы со студийной компанией сидели в кафе «Шаланда» и пили красное вино, якобы помогавшее от холерной заразы. Всё вино в городе выпили, мне кажется. Кое-кто пытался вырваться. Но даже одесситы, у которых были мотоциклы, не могли кордоны объехать.
Все это называлось мудрёным словом «обсервация» – наблюдение за людьми, имеющими контакт с больными инфекционными заболеваниями?
Именно так. Наконец нас разместили в школе. Выходить нельзя было никому.
Мы жили всей киногруппой в одном классе – мужчины, женщины и дети. Была с нами даже маленькая собачка. Моя соседка выводила её по нужде, и собачка, как будто понимая всю серьёзность обстановки, делала свои дела моментально и сама прыгала в сумку. Нам запрещено было есть фрукты-овощи. Кто-то достал однажды вечером картошку, стали чистить тайно – приехали с проверкой и арестовали мешок. А потом нужно было сдавать анализы, готовить справки. Через восемь дней на рассвете наконец подали автобусы. Нас повели под конвоем и проверяли всё время справки. Если у кого-то справки не было, отправляли весь автобус обратно из-за контакта. Человека какого-то буквально растерзали свои же: он обманул, и из-за него всех вернули. Последнюю ночь перед исходом я провела за старенькой машинкой «Ундервуд»: печатала на всех 310 человек эти справки.
Почему именно вы?
Меня всё время куда-то посылали как женщину без детей. Я была даже метрдотелем. Меня обучила дама, бывшая на этом месте до меня, потом она заболела. Дама была специалистом – директором лучшего Пермского ресторана. Она меня научила, как правильно расставлять тарелки и как проверять кухню. Привозили с утра продукты, и нужно было проверять закладку. К моему удивлению, оказалось, что воруют все и всё! Хлеб воровали, масло – два килограмма на 300 человек разделить сложно, но 200 граммов всё-таки своровали. Противная работа оказалась. А вообще, порой было даже весело. Обсуждали процесс, когда кто-то мог собрать анализ, а кто-то не мог. Курить можно было в женской уборной только в окно. Потом уже выпускали на прогулку до флажков. Это, конечно, был опыт интересный.
Вы на карантине, а процесс поправок всё продолжался? Муратова всё-таки к вам прислушивалась?
Кира всегда прислушивается. Потом делает по-своему. Она хотела, чтобы я при ней была, никуда не уезжала, сидела рядом. На этой стадии, когда поправки делали и спорили насчёт артисток, мы ещё дружили. Потом уже, когда картину снова не принимали и ей дали еще больше поправок, она не хотела их делать совершенно. Из-за холеры работы на студии не было, и нашу картину запустили в производство. Но снимали уже осенью, когда сезон прошел. Актёры мёрзли, изображая лето.
Зинаида Шарко мне рассказывала, что Муратовой нужна было «нелепая женщина»?
Зина, безусловно, была замечательной. Но моя история была про мальчика, а Кира сделала историю про женщину. У неё другой опыт, и ей было это интересно. Моя же простая мелодраматическая идея – про человека в клетке, зажатого обстоятельствами, который дуреет, звереет и ненавидит всех, даже маму, а когда он отпущен на свободу – становится добрым. А тут получилось наоборот – история про такую довольно истеричную особу – мамашу. Ещё выпали эпизоды с учительницей и мальчиком, Кира сняла их, но в последний момент выбросила, они ей показались скучными.
И вы ничего уже не могли поделать? Сценарист вообще никто, сдал и сиди, молчи?
Нет, я поучаствовала. Тем более что она меня не отпускала. Я как-то сидела даже на монтаже, но пришла Кира, разоралась, затопала ногами, вот тогда был уже серьёзный конфликт. Да их много было. Мне директор картины взял билет в Питер, а она заявила, что не отдаст. Чтобы я сидела и ещё переделывала бесконечное количество эпизодов. Помню, как я уезжала из Одессы поездом и плакала всю дорогу после последнего диалога с Кирой. И тогда решила – стану режиссёром!
Картина потом семнадцать лет пролежала на полке?
Но сначала её выпустили с огромным количеством копий, по нынешним временам вообще несоизмеримым. Госкино её приняло. Но потом разослали циркуляр, что картина вредная. И все копии сожгли.
Шарко рассказывала, как тогда буквально спасла одну копию. Повезла её показывать Товстоногову, и копия эта была для глухонемых. Вы так и не поняли, в чём причина полочного лежания была?
До сих пор вопрошаю: «За что?»
Антимечты
Наталья Борисовна, у вас шестнадцать поставленных сценариев?
Да. И столько же непоставленных.
Откуда рождались ваши истории с настоящими женскими судьбами?
Прислушивалась, вокруг же много было разных женщин. Бабушка моя сама всегда мечтала писать и меня приучала записывать подробно, что когда посеяно, что выросло, какие гости приезжали. Когда поступила во ВГИК, женская тема была единственно возможной при той узкой щели, когда можно было, ни во что не вляпавшись, писать какую-то правду. Это прекрасно понимал Габрилович.
Ещё со своего раннего фильма «Машенька»?
Кстати, сценарий «Машеньки» принадлежал Сергею Александровичу Ермолинскому. Когда его посадили, сценарий передали Габриловичу, призвали его дорабатывать. Они до конца жизни не разговаривали: Ермолинский считал, что это непорядочно. Хотя всё равно – не Габриловичу, так кому-нибудь другому бы передали. Евгений Иосифович очень мудро про это рассудил, и фильмы с его женскими образами и сейчас можно смотреть. Он из этого сделал свою тему.
Но ни одна ваша собственная жизненная история не воплотилась ни в один ваш сценарий, насколько я понимаю?
Ну, это не совсем так. Всё ведь из себя делается. И главная моя тема там существует. Если её не замечают, то это даже хорошо, потому что я прямо ничего не могла говорить. Но «Чужие письма» – это история про меня. Мама моя тогда сразу поняла, что это имеет к ней отношение. Это она прочла тайком письма, которые я прятала. После этого мы с ней долго не разговаривали. Но и вообще, отношения мои с матушкой – это и есть моя основная тема.
Мама – простая женщина из города Сновска. Они с папой познакомились в Управлении московской дороги. Она была очень непосредственной, совершенно не тронутой образованием. Окончила ФЗУ, была слесарем, помощником машиниста. Потом получила инженерный диплом, встретилась с папой. Она была совершенно другого склада. Я не понимала, как отец уживается с этой «диктатурой пролетариата». Но любили они друг друга всю жизнь.
Это для меня была тяжёлая история. И первый рассказ, который я подала во ВГИК, был про это. Про то, как мать с отцом расходятся и как девочка приезжает из пионерского лагеря и об этом узнаёт. Как она должна была выбирать между матерью и отцом.
У вас всё было именно так?
Нет, так не было, но я так возмечтала. Это мои опасения были, я считаю, что так часто бывает: не мечты определяют будущее, а наоборот – опасения. Я потом поняла, что не случайны эти антимечты.
«Чужие письма»
Наталья Рязанцева
Это же безумно тяжело – наступать себе на горло, переделывать бесконечно сценарии, когда некто корёжит вашу работу?
Конечно, но режиссёр корёжит обычно не по своей воле, а потому что того нельзя, другого нельзя или производство не позволяет. Привыкаешь, хотя это всегда больно, но не так, как в начале.
Самое комфортное сотрудничество было у вас с Авербахом?
Во всяком случае, осмысленное. Были быстро написанные и принятые сценарии.
Но «Чужие письма» трудно проходили?
Конечно, ко мне уже относились с подозрением: у меня уже три фильма лежали «на полке». Мы дождались такого времени, чтобы все ушли в отпуск, и в Госкино это попало куда нужно. Это были обычные хитрости уже умных-опытных, потому что было очень сомнительно, что сценарий пройдёт в том виде.
Он изначально был таким?
Нет, он тоже начинался с самой невинной заявки. Про экскурсию, когда учительница везёт в Москву своих провинциальных ребят. И как она не может никак со своим любовником встретиться, потому что дети разбегаются. Потом мне это показалось очень легкомысленным. Придумала девочку. Она вдруг начала себя так вести, что мне стало интересно. Этих девочек я знала. И пошло. Я написала четыре варианта сценария. Перипетии были разные, но конфликт примерно одинаковый – между интеллигентной учительницей и совершенно непробиваемой наглой девочкой. Но этот бедный ребёнок оказался у меня таким чудовищем, что при этом раскладе было ясно – такой вариант не пройдёт.
Про детей нельзя было плохо говорить?
Тем более девочка из интерната. И мы придумали, как сделать, чтобы это проходило через детскую редакцию Госкино. И редакторша была знакомая, и у нас была положительная героиня – учительница. Пропустили.
А в кастинге вы участвовали?
Конечно. Илья хотел снимать такую актрису, чтобы она всем понравилась. А мне нужна была поначалу, как у Вознесенского, помните: «Ленку сбили, как птицу влёт… Елена Сергеевна водку пьёт». Вот у меня такая должна была быть, которая водку пьёт. Но нельзя было. И придумали эту странную женщину.
Получился такой пророческий фильм о наступлении хама и капитуляции интеллигенции?
Говорили, что иностранцы ничего не могли понять. Может, просто не знали, что такое хамство?
«Голос»
Вы с Авербахом сняли вместе ещё один фильм – «Голос»?
С «Голосом» почти случайно получилось. В это время уже всё было непросто. Мы с Ильёй уже не были вместе и не собирались вместе работать. Я, вообще, писала сценарий на Марину Неёлову. А Илья не захотел её снимать. Он с ней делал перед этим «Фантазии Фарятьева» и, видимо, ему надоело с ней бороться. Уж очень она строптивая была. Стал пробовать разных актрис и выбрал Наташу Сайко.
И вы согласились?
Мне всё равно казалось, что героиня должна быть другого типа. Марина и Наташа – на разных полюсах. У меня даже теория возникла, что актрисы делятся на два основных типа: на Джульетту Мазину и на Симону Синьоре. Есть актрисы, готовые броситься на шею, заплакать и одновременно засмеяться, как Мазина, без рефлексии. И есть Симона, которая всё равно всегда с рефлексией.
У меня была задумана вот такая Неёлова – мазиновского типа. А Наташа – совсем другая и всё хорошо делает, но с этим тормозом внутренним. Это не хорошо и не плохо, но сценарий в этих случаях требует переделки.
Женщина на грани нервного срыва
«Ты, Илюшенька, знал, кого берёшь в жёны – не полевую мышку, которую можно варёной съесть на завтрак, а “известную сценаристку”. Но чтобы поддерживать это твоё “название”, необходимо мне заниматься делами. А то буду сидеть дома, у меня скопится тщеславие и, как пробка в потолок, пойду в режиссёры. Это такое запугивание. А ты меня ругаешь! Ну вот, пора уж прекратить это графоманство. Просить, чтобы ты написал письмо, я, конечно, не буду. Только если уж захочется. Получается, что я всё время оправдываюсь, а за что? Пожалуйста, не надо меня ругать впопыхах. Я всё время о тебе помню и думаю и очень люблю тебя, и ты это знаешь. Так чего ж мы так всегда разговариваем по телефону? Тебе нужна мелкая драматургия пикирования и извинения, а можно и без неё».
Из письма 1968 года.
Я читала ваши письма к Авербаху, опубликованные вами в журнале «Искусство кино». За вполне будничными отчётами и скороговорками ощущается, что много было тяжёлого и больного в отношениях. И разрыв был похож на внутреннее потрясение. К Шпаликову было другое отношение, вы легче пережили разрыв?
По молодости, да. Если про любовные дела разговаривать – они же всегда полосатые. За долгую жизнь собирается и то, и другое, всякое.
Нужно признать, что всё предопределено и не могло быть иначе. Все поступки в так называемой личной жизни происходят от противного. Обычно ищется утешение, когда человек чувствует, что дальше никак, обязательно кто-то оказывается рядом, и начинаешь новую жизнь. То есть все разводы, все новые любови, абсолютно всё зависит от того, до какой глубины случилось погружение в бездну отчаяния.
Есть такая поговорка: «Бог не спасёт, а человека пошлёт».
И французская поговорка есть: «Судьба всегда посылает нам вовремя нужного человека».
С Ильёй тоже так было?
Когда мы познакомились, он учился на сценарных курсах, они там ничего не ели, они только пили. Ему нужно было, чтобы кто-то сидел рядом и готовил диетическую еду: он был с детства не очень здоров.
Странно, что вы потом назвали ваш роман и брак, всю вашу историю «безответной любовью»?
А как иначе? У него же была семья, должен был родиться ребёнок. Я не думала, что мы поженимся. Так сложилось. Вот я и говорю, что из самой глубокой ямы потом выскакиваешь. Всплываешь. Мы познакомились в 64-м. Жили мы потом в Ленинграде, вместе с его мамой Ксенией Владимировной. Он обещал, что переберёмся в Москву лет через пять. Потом оказалось, что он для этого ничего делать не будет. Он был таким питерским человеком.
Вы написали: «Но главное – я ведь могла ему любой черновик показать!». Это же высшая степень доверия! Но потом вы сбежали?
Да, весной 74-го я решилась уехать из Питера, насовсем. О разводе речь не шла, но мне удалось убедить Илью, что нам надо пожить отдельно. Письменно убеждала: разговаривать спокойно мы уже не умели.
Я сначала сошла с ума, а потом стала выправляться. Лучше бы сначала сбежала.
А что бы это изменило?
Это было мучительное время, мы страшно ругались, скопилось взаимное раздражение, а хорошее воспитание не допускало открытого конфликта.
В это время у вас кто-то появился?
Нет, ещё не было никого. Но я была готова от этой полной ямы, приехав в Москву, завести любой роман. И даже были возможны любые случайные связи, какие бы только представились. Но нет. Мне повезло.
А когда вы писали ему из Парижа в 76-м совсем по-родственному о всяких общих знакомых, покупках, подарках: «Посылаю тебе рубашку, не совсем такую, как ты хотел, но той не было твоего размера, а галстук, по-моему, хороший» и подписывались: «Целую, Наташа» – вы тогда ещё не хотели признаваться в том, что всё закончилось?
Мы жили в разных городах в состоянии полуразвода. Я приезжала в Питер на пробы, Илья по делам – в Москву. Чемоданы, билеты, проводы на «Красную стрелу», встречи нужные и не очень – много в жизни всякой суеты, которая спасает. Мы были сотрудники, соучастники, и если не виделись, то переписывались, перезванивались, ругались.
А у него уже был роман с Эвой Шикульской?
Нет, Эва возникла позже. Году в 77-м. Успех «Чужих писем» был очевиден, нам с Ильёй предстоял «круг почёта». Мы снимались в «Кинопанораме», меня звали на симпозиум в разные города и наконец – о чудо! – в Париж. Сценаристов редко посылали на Запад. В общем, «минута славы», попала с обочины в «обойму». Возили мы «Письма» и на среднеазиатский фестиваль. И там была Эва. Мы вместе широко гуляли. Илья ещё мне сцену ревности устроил: якобы я кокетничала с известным оператором, который всем женщинам говорил: «Вы настоящая красавица». Но мне это было совершенно ни к чему. А Эва снималась у Ильи в «Объяснении в любви», потому что была действительно настоящей и нездешней красавицей.
Мне кажется, у вас с ней похожий тип. Мужчины обычно бывают последовательны в своём выборе. А вы так себя и не считали никогда красавицей?
Нет, что вы! Я всегда находила в своей внешности гораздо больше недостатков, чем достоинств. Где-то после сорока лет я перестала обращать на это внимание, уже поездила по свету, насмотрелась на всяких актрис.
Про себя я мало чего понимаю. Нет, я не была у себя любимой. Я не красавица и никогда не умела себя подать. Я же антиактриса.
«Я свободна, я ничья»
Вообще, у меня скопилось много еретических мыслей. Я об этом и не рассказывала, но сейчас, думаю, уже можно рассказать. Это выразилось, например, в том, что я не признавала фразеологию перестройки: слово «демократия», не употребляю, слово «народ» тоже. Почему-то они мне так противны. «Народ» – это вообще неизвестно что. Есть люди, и они все разные. Но протест у меня всегда был, не скрою.
Это был протест индивидуалиста? Вам же не нужно было ни к кому примыкать?
Примыкать всегда хотелось, я же всё время к кому-нибудь примыкала, но, увы! Ничего не получалось.
Это уже свойство натуры.
Да, есть какой-то след, должно быть, ещё из детства.
Вы давно не пишете сценариев, только преподаёте. Почему?
Да. Я объявила себя неиграющим тренером, пишу только правдивые воспоминания. Я считаю, лучше рассказывать молодым, как это делается и как это было. Умные разберутся самостоятельно. Мне нравится, что со студентами я могу говорить, что хочу, но иногда всё же говорю осторожно.
А вообще, я даже подумывала написать что-то вроде учебника для сценаристов под названием «Ошибки, которые всегда с тобой».
фото: Микола Гнисюк; Юрий Колтун/личный архив Н.Б. Рязанцевой; ELENA KARUSAAR; Георг Тер-Ованесов/личный архив Н.Б. Рязанцевой; личный архив Н.Б. Рязанцевой
