"С пулей в сердце я живу на свете"
Есть одно стихотворение у Маргариты Алигер. При всём том, что Алигер обычная советская поэтесса, сама же говорила в конце жизни, что была заложницей своего времени и была вынуждена работать на «партийных подпевках», я это стихотворение помню – и даже не из-за первой строфы:
С пулей в сердце
я живу на свете...
Из-за последней, зарифмованной с Днём Победы, который «землю осенил своим крылом»:
Сквозь свои
и сквозь чужие беды
в этот день пошла
я напролом.
Я их часто повторяю, эти строчки, когда мне плохо. А Маргарите Иосифовне было отчего их, эти строчки, не повторять, а написать. Своих и чужих бед было предостаточно. Когда в 30-х годах (мы все помним, что было в 30-х годах ХХ века: пройди по Покровке – почти на каждом доме по пять-шесть табличек «репрессирован в 1937-м, расстрелян в 1938-м, реабилитирован в 1959-м») она первый раз вышла замуж, после тяжёлой болезни умер её годовалый сын.
А потом, в начале войны, её муж композитор Константин Макаров-Ракитин отправляется добровольцем на фронт и погибает там в первом же бою.
Мужа нет, стоит только его пианино, не откроет его никто, не пробежит пальцами по клавишам. Ребёнка нет – от вещей они его избавились, иначе не перенести разлуку, слишком больно.
Тогда она ещё не знала, что это её судьба – пережить всех своих мужей и детей. Умерла её старшая дочь, свела счёты с жизнью в состоянии депрессии младшая. Алигер была уже совсем старухой, когда ей передали последнюю страшную новость. А через год закончилась и её собственная жизнь. Она уже плохо видела – из-за плохого зрения всё и произошло: Алигер упала в канаву возле дачи и так и не смогла из неё выбраться.
«На самом деле, смерть её была физически лёгкой, – рассказывала потом её внучка Анастасия Коваленкова. – Мы жили в Переделкине. Она вечером пошла к соседям и упала в канаву, чуть-чуть не дойдя до их дома, – там я увидела её лежащую. Шея оказалась сломана: смерть была моментальной. Дальше мы всю ночь не могли отправить тело в морг. К нам приезжали то «скорая помощь», которая не забирала его без милиции, то пьяный милиционер, который в принципе отказывался что-либо делать. Вся эта система в перестройку не работала».
Но перед тем, как я закончу текст своим стихотворением (по законам наших с Верой Павловой колонок), я хочу привести одно воспоминание об этой женщине, прожившей трудную, запутанную жизнь (даже каялась в газетах в невеликих, на самом деле, грехах, когда линия партии сменилась), но всё-таки написавшей свои строчки про пулю в сердце, которые я до сих пор помню.
«Как-то сидели на кухне: бабушка (Алигер. – Прим. ред.), Ахматова, моя тётя Маша и мама. Времени где-то два часа ночи – и тут раздаётся звонок. Замирают все, потому что в советское время ночной звонок – не к добру. Бабушка берёт трубку, что-то такое слушает и вдруг говорит громко и радостно: «Можно, конечно, можно!» – и кладёт трубку. У неё спрашивают: «Что можно?» Оказывается, звонила читательница и задала вопрос: «Меня оставил муж, как вы думаете, можно ли это пережить?» И все на кухне счастливо завопили: «Ещё как можно!» У них от сердца отлегло!»
Пусть так и будет. Пусть всё закончится вот этим «ещё как можно!». Пусть всё закончится нежностью и прощением, пусть всё закончится освобождением, выдохом счастья, а не стыдом, пулей в сердце и ударом. В какой бы канаве мы ни умирали – пусть всё закончится хорошо.
А я он вот – твой кожаный
подарок,
возьми меня – за горло,
за крыло...
Стихотворение –
кончается ударом.
Нет, этой нежностью –
кончается оно.
