Когда вот совсем нет сил, изменился дневной режим, не хожу, не убираю до вечера постель, единственное, что удерживает меня от того, чтобы написать где-нибудь в коллективных сетях «умираю» – это одно стихотворение Анны нашей Ахматовой.
В Ташкенте она болела, даже велела отбить телеграмму в только-только переставший быть блокадным Ленинград. Кому-то из близких: «Лежу больнице больна брюшным тифом желаю долгой счастливой жизни».
Подумать только: из спокойного благополучного Ташкента, ну пусть даже из больницы, в недавно блокадный Ленинград. «Желаю долгой счастливой жизни».
И это тогда, когда в Ленинграде большой вопрос не то что о долгой, вообще о жизни еще стоит. Истощение, накопившиеся болезни, разрушенная инфраструктура.
«Может, не надо, Анна Андреевна?» – робко сказала Лидия Корнеевна Чуковская.
«С каких пор вы стали такой христианкой, Лидия Корнеевна?» – гневно спросила АА.
Но вернемся к стихотворению.
Всё в той же больнице оно и было написано. Я часто сейчас его вспоминаю.
И комната, в которой я болею,
В последний раз болею на земле,
Как будто упирается в аллею
Высоких белоствольных тополей.
А этот первый - этот самый главный,
В величии своем самодержавный,
Но как заплещет, возликует он,
Когда, минуя тусклое оконце,
Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,
И смертный уничтожит сон.
Стихотворение подписано январем 1944.
После этого текста Анна Андреевна прожила еще 22 года и успела поболеть не раз.
Именно это меня от подобных заманчивых поэтических «телеграммных» выходок и удерживает.
… Всё-таки какая причудливая жизнь. Умещается в нас и великое, и мелочное, и драгоценное, и конфетная фольга (мало, кто знает, что по правилам русского языка когда-то надо было говорить фо́льга; даже в давнем словаре правильных ударений видел это однажды своими глазами).
Это же тоже Ахматова написала:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
Это стихотворение называется «Мужество» и помечено 1942-м.
... Недавно в уже нынешнем Телеграме (кто бы мог подумать, что советская депеша, только и потеряв всего одну букву, изменит род и смысл – никто теперь не звонит в дверь с толстой сумкой на ремне, никто из знакомых не говорит: «Пляшите, вам телеграмма», сами пляшем на воздушных путях) разговорились неожиданно почему-то про мавзолей Ленина.
Оказалось, что щусевский вариант был самым правильным выбором. Прибоем неожиданных перепостов вынесло мне в ленту подборку других представленных на конкурс проектов. Я не знал об этом, но не только профессиональные архитекторы приняли в этом конкурсе участие (тот же Шехтель: очень, кстати, странное сооружение), но и обычные рабочие, крестьяне, комсомольцы, даже школьники. Рисовали проект, чертили – часто неумело, но воодушевленно и истово.
И вот мы рассматриваем эти самодеятельные или профессиональные проекты в чате – удивляемся: «ну так тут же весь Кремль будет им закрыт?», «господи, какая странная конструкция», «а это как понимать?», «что за египетская пирамида?»
И тут приходит в разговор моя подруга, профессиональный архитектор и говорит: «Так это зиккураты, это не пирамиды. Они, конечно, имеют форму ступенчатой усеченной пирамиды, но они, скорее, являются прообразом пирамиды в своем назначении. Это одна из первых культовых архитектурных форм. В истории архитектуры есть глава, посвященная первобытным обрядовым сооружениям, и там они все: дольмены, кромлехи и зиккураты. Эти сооружения – сложная композиция из священных камней. Если египетская пирамида – это усыпальница, то зиккураты – это место, где бог отдыхает ночью, когда спускается на землю».
И рассказывает дальше, что внутри зиккурата всегда, по-видимому, находилось золотое ложе бога, только разграбили это всё потом. Что внутри и вокруг проходили мистерии. Что на храмовых ступенях совершались жертвоприношения.
Торжественная идея такой постройки еще в голову древних вавилонян пришла, и мы все знаем одно такое мифическое сооружение: Вавилонская башня.
«То, что на Красной площади, – продолжает моя подруга, – возник зиккурат, историки архитектуры считают совсем не случайным. Таким образом как бы ставилась некая точка существования православия и провозглашалось торжество атеизма».
...Но всё это стерлось в нашем сознании сейчас, все эти борения улеглись – и вот просто стоят на главной площади страны и собор Василия Блаженного, и древний Кремль, и памятник атеизму.
Вот так и в нас сплелись и помирились все времена: и царские, и советские, и новые. Мы несем теперь эти разные времена в себе – как наши альбомы фотографий, где есть и прапрадедушка, купец, и другой прадедушка, царский офицер, и прабабушка, крестьянка, и дедушка, советский военный, и мама, комсомолка, и даже ты, пионер, – хотя кто теперь смотрит эти альбомы? Всё же оцифровано. Но она в нашей жизни есть, наша родина, в нас самих, без цифры и без пожелтевшей твердой бумаги, просто сложным напластованием времен и смешением генов в нас запечатанная: и та Россия, и эта, и даже, возможно, та, небесная.
И все как-то в ней умещаемся.
