Сестра написала: «Снилась дача в Щелково. На месте сгоревшего дома, в котором мы играли, сделали совершенно неземной красоты веранду, белоснежную, все белое, и пол, и потолок. Столы и кресла белые. И ветер треплет легкие белые занавески. А мы с тобой все проверяли всякие-разные буфеты в доме, находили какие-то предположительно дорогие сервизы (типа, кузнецовского фарфора, хотя не факт, никак не получалось разглядеть клеймо) и прикидывали, стоит ли эти сервизы с дачи вывозить, возможно ли будет их продать».
Вот так и бродит призрак сгоревшего дома во снах. Нет, там, конечно, был и тот, действующий, большой, с двумя верандами, двухэтажной, с крутой лестницей на второй этаж (оттуда сестра в детстве и упала, сломала палец). Но было и пепелище – мы играли там. Почему этот дом сгорел? Что там было раньше? Может, большая баня?
И вот теперь – когда жизнь перевалила за половину (хорошо так перевалила, наклонилась, как пьяная соседка, тетя Клуша, через невысокий забор, встав на бревно, не удержалась и почти уже вся тут, на нашем участке, хотя и не наш этот участок, а так, привидевшийся, но лежит уже тут, беспомощно квохчет, мы видим ее сатиновую кофточку, кофточка на спине задралась, обширный зад на кромке забора), так вот, теперь, когда жизнь уже вообще идет «о другом», нам зачем-то снится неземной красоты веранда на месте старого пепелища.
Зачем?
Треплются легкие занавески на ветру, у нас таких никогда и не было. Откуда они? «Неоконченная пьеса для механического пианино»? Или из другого никитомихалковского фильма?
«– Никогда ничего не бывает потом. Это только кажется, что всё ещё впереди, что жизнь и счастлива. Что сейчас можно прожить так, начерно – потом всё поправишь. Никогда это «потом» не наступает. Никогда... Ах, если бы я знал это той ночью, когда глядел на огоньки последнего вагона... Если бы знал...
– Зачем же ты не искал меня?
– Я был молод и счастлив, я верил в долгую и счастливую жизнь. Я верил в «потом»».
Ну и это правильно. В «потом» только и надо верить. Всё только там и бывает. Прошлая жизнь – это только для того, чтобы что-то в ней «разгадать». Найти там, ну не на пепелище, конечно, а просто в облаке сна, жестяной ключик, как на банке теперешнего консервированного горошка, – поддеть вверх, легко банку открыть. Бывает, правда, что скобка ломается – тогда приходится брать обычную открывашку. Лучше ту, с деревянной ручкой, по которой надо ударить, она мягко войдет в жестяную крышку, криво войдет, криво прорежет по относительному кругу, криво откроет – но откроет же.
А когда разгадал – иди в это «потом». Даже если «потом» - это уже заранее сгоревшая книга.
...Ляжешь в двенадцать, надеясь заснуть. Но куда там. Приходит текст. Текст, он всегда о будущем. Даже если кажется, что он говорит о прошедшем. Прошлого нет. (Как всегда говорила моя подруга.)
Не успел оглянуться в ночи, а уже проклюнулось солнце. Мы как вампиры: ночью идет настоящая жизнь. Ночью мысль, как лосось, начинает свой беспощадный нерест.
Голос икры. Или если продолжить животную параллель, то, конечно, никакой не голос икры, а ночное зуденье в мозгу гоминиды.
Зачем древним гоминидам было ночью не спать? Ну дежурный должен не спать – вдруг там леопард или лев. Но вот один, кроме дежурных, не спит, а вот и второй. А это уже ненормально. Бродят в их черепах, которые выставят после в палеонтологических музеях, темные полумысли, складываются в первые злые полуслова. И большинство из них про охоту, про то, что завтра надо бы снова объедки у крупных хищников подъесть, или тех, кто помельче, попробовать отогнать. И что надо побольше собрать завтра самкам и больным уже самцам корнеплодов.
Но одна гоминида, которая чуть-чуть не в себе, думает о другом. О мигающих сверху светящихся блохах, серебряных огоньках. О том, куда мы уйдем, когда нам проломят голову или мы просто, уже одряхлев, умрем, не проснувшись в свои пожилые двадцать пять лет. О судьбе.
А потом засыпает, и ей почему-то снится, как развевались в коротком ее детстве над входом в потерянную, теперь уже навсегда, пещеру заячьи шкурки и потерявшие тельце белки, выдры, сурки, песцы и куницы.
