ВРЕМЯ
Когда на деда моего Берко упал возраст 96-ти годов, он совсем не почувствовал ноши. Возраст лег на него как пушинка, и сам дед стал напоминать ангела.
Ангела Уриэля, который велел Иакову спускаться на землю и жить среди людей.
Вот так Берко Зац и смотрел сквозь сосны, поверх верхушек сосен куда-то. Когда переехал из местечка в Ригу, чтобы узнать туманы этого моря и нырнуть в них навсегда. Поэтому в парке у озера, он видел то, что другим за целую жизнь не суждено.
И улыбался.
Мы ничего не знаем про себя, но иногда вспоминаем, чему учили старики и что ими завещано. Сдержанность в поступках и неторопливость в словах. Умение видеть — не просто глазами, а изнутри души.
— Между прочим, душа, — говорил мой дед Берко, сын Йонтеля, торговца книгами, — всё время рвется наружу. Но не получит свободы, пока ей не разрешат.
Никакие события в мире не способны отменить или изменить дату, когда она сядет тебе на ладонь, молчаливая птица. И тогда можно поцеловать ее в белые перья. А все остальное, говорил он, приятные или не очень, предположения. Но вы, говорил, еще так намаетесь, столько сожжете попусту и столько потеряете, что станете мечтать просто выйти утром в чистый сад...
У КАМНЯ
— Ну, что, пришли?
Так будто бы спрашивал нас с сестрой Ленкой дедушка на кладбище.
— Пришли, деда Берко!
— Ну, говорите молитву, как я вас учил. Не распускайте сопли только, не люблю я этого. Да и бесполезно.
Ленка доставала листок, разворачивала.
— Да вспомнит Создатель душу деда нашего Берко, сына Йонтеля, отошедшего в мир иной. В награду за то, что мы, не связывая себя обетом, дадим ради него пожертвование. В заслугу этого да будет пребывать душа его в обители вечной жизни вместе с душами Авраама, Ицхака и Иакова, Сары, Ривки, Рахель и Леи, и с душами других праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эдене, и скажем: омен!
— Омен, — говорил я.
— Омен, — как бы отозвался дед. А что это там вы положили у моего камня?
— Это я, дедушка, привез тебе частицу Израиля. Там минора изображена.
Подул ветер, ветки лип зашевелились.
Мы с сестрой поклонились и пошли, стараясь не плакать.
Как было обещано.
ЗДРАВСТВУЙТЕ, Я ВАША ТЕТЯ!
Что касается тетки моей, Мирры, умнющей и осторожной, как черепаха Тортила, то из ее девяноста лет жизни последние пара-тройка обошлись без ТВ и радио.
Из своей квартирки на Стрелецкой, в книгах и бронзе от отца, дяди Муни, она слышит лишь колокола Софии. И узнает новости от «Социалки» — что помогает по дому.
— На Крещатике тихо? — Осторожно спрашивает тетя, наученная уже выкриками и выстрелами. — Так-таки и ладно! Это хорошо. Плохо, что на Песах некому сделать гефилте фиш.
«Социалка» в свою очередь тоже спрашивает, что такое гефилте фиш.
— Ганночку, ви что ли не кушали гефилте фиш? Азохен вэй!.. Так уже сходите за щукой на базар, вот вам гроши!
— Этих денег и на плавник не хватит, тетя Мирра!
— Шо? Налепим вареников. Большое дело!
Обе мои тетки — Мирры. Чтобы не запутаться, мы их называли — Винницкая и Киевская.
Мирра Винницкая унесла с собой в могилу историю семьи.
Она кричала письмами сестре Наташе в Америку: дети, расскажите внукам, что такой-то из нас пал в бою! Таких-то немцы закопали заживо! Таких-то заперли в гетто, и они исчезли как в тумане! Таких-то врачей из наших в Одессе замучили румыны, а таких-то чекисты! И кто из нас в Израиле, кто на Украине, кто в России или в Штатах, кто в Латвии, а еще есть в Аргентине, — и все мы одна семья!
Если та тетка хранительница истории, то Мирра Наумовна, Киевская — доброты и присутствия духа.
У меня сохранилось ее молодое фото. Там тетя такая кокетливая у фонтана, в шляпке сорок седьмого года, в шубке с муфтой, похожей на кота. Ее жених сложил голову на войне, она так и не вышла ни за кого.
— Тот был умница, — говорила она, — а от дураков меня тошнит! И слушай, это же так не по-еврейски...
Это она считала, что если уж нельзя на Шабат покушать гефилте фиш из-за отсутствия щуки, то и вареники сойдут.
Ей смешны болезни и лекарства.
Она презирала надутые ничтожества, как в Москве, так и в Киеве.
А долголетием наверняка была обязана здравому смыслу.
Ах, тетя! Забудет ли кто твои приезды: здравствуйте, я ваша тетя из Киева, и я у вас буду жить!
Незадолго до ее смерти сестра ей говорила:
— Тетя Мирра, если что, раввина звать? Или попа?
Она сказала:
— Нет. Не надо ни раввина, ни попа. Если что — кремируйте, и урну — к родителям, дяде Муне и тете Мане.
Наследство Мирры неохватное, и расписано ею подробно, что кому.
Кому стопку новых простыней со штемпелем какой-то больницы или санитарного поезда, полотенца вафельные.
Кому варенье из розы 1962 года выпуска, черное из вишни для пирога флудена семидесятых годов.
Леночке, племяннице любимой, что поддерживала ее все эти годы, — ящик консервов из краба пятидесятых годов, тушенка армейская, шампанское советское из Нового Света в Украине. Из девяностых. Ленка убеждена, что пока они там в ее квартире разбирали вещи, тетушка наблюдала исподтишка.
Чтобы всё — по справедливости.
И чтобы ничего важного не выбросили.
КУШАЙТЕ УЖЕ, СУКИНЫ ДЕТИ!
Бывало, в Одессе прежних времен, когда мы были молоды, а поэтому вечно голодны… Кларнетист Сеня, фанат джаза и Бенни Гудмана, приводил меня в центровой дом к своей тете.
Там в квартире одного якобы профессора, — а на самом деле крупной фигуры на Привозе, — бывали беспримерные застолья.
«Профессорская мама», тетя Роза Боленбойм, метала на стол кушанья твердой рукой, но с таким лицом, словно съела лимон.
— Так-таки ви хотели закусить? Сеня, что поджал жабры? Что ты смотришь, как риба об лед? Ну, кушайте уже, кушайте, сукины дети, и пошли скорее вон! Я приличных людей жду!
Даже бульканье самогона, водки, а потом и еврейского молочного ликера — не помню название! — не могли заставить нас оторвать взгляд от еды.
О небеса милосердные!
А гефилте фиш!
А кисло-сладкое жаркое!
А цимес!
А куриная, дико извиняюсь, шейка с начинкой, таявшей во рту еще до проглатывания!
Но коронным блюдом у этой аидише мамы были вертуты из вытяжного теста.
Тетя Роза Боленбойм брала кусочек теста не больше сливы. И растягивала на столе так тонко, что через тесто просвечивала лампа. Потом резала на полосы.
И вот в них — разную начинку: мясо, творог с изюмом, яблоки, крутые яйца с зеленым луком. Слоев наворачивала не меньше десятка.
Это было волшебно.
Мы уплетали закуску за обе щеки.
— Ви мне тут говорите? Да будет вам известно, ничтожные пьяницы, что Моше, когда вел народ из рабства, лично пытался угостить такими вертутами Всевышнего. Но Всевышний отказался. И повелел, чтобы евреи не отвлекались и шли по пустыне дальше.
Чего она и нам желала.
Не отвлекаться.
фото: unsplash.com
