Охота на варенье в шабат
На вишневое варенье хорошие еврейские дети выходят после полуночи. И не еврейские тоже.
Замри, прислушайся. Убедись, что все легли.
Берешь из-под подушки ложку, припрятанную с ужина. Ступаешь босиком, с ложкой наперевес, как разведчик из фильма «Звезда».
В темноте вишневое варенье может притвориться клубничным. Но фонарик зажигать опасно. Фантик, приклеенный к банке загодя, точно укажет цель.
Увидев тебя в ночной рубашке, другие банки могут подумать, что ты привидение, и поднимут панику. Пригрози им серебряной ложкой, они ее боятся.
Если дверца шкафчика скрипит, послюнявь петли, потом открывай, не бойся. И наслаждайся, киндер!
Отъедай варенье с одного бока, не до дна. И не накрывай крышку — пусть думают, что мыши.
Когда утром дедушка Берко посадит тебя на колени, не икай, а то все всё поймут, поставят в угол, а потом не возьмут на речку.
До сих пор встречаются такие тайные чуланы, заглянешь, а там другое время. Залезаешь обычной ложкой — глядь, а она уже серебряная. На крышке чернилами по тетрадному листку в клеточку: имя и год.
Варенье вишнёвое, вязкое, чуть горьковатое. Как раз для пирога флудн: коржи на семечковом масле, с медом да орехами.
Косточки вынимать садились в кружок перед тазом. Машинку медную, на пружине, бабушка Мойра никому не доверяла, и мама с домработницей Нелей орудовали шпильками.
Богато вишен, всё ими усыпано.
С виду и не вишни даже, так черны, будто огромные смородины.
И смолы янтарной на каждом дереве, жвачка пацанам, чтобы меньше папиросы у клуба стреляли.
Солнца полный двор, трещат цикады, бормочет радио, то береза, то рябина. И так спокойно...
Цедят наливку в бутыль. Парчовая струя тяжела. Пьяные вишни — швырк во двор.
Берко, смотри, милый, чтобы гуси снова не склевали. А то в прошлый раз — на спину, лапы вверх, думали, померли. Ощипали, а они орать… Я потихоньку, детка!
Вишнёвые голоса дома.
И сейчас слышу: не трогай банку, испортишь варенье!
Всё переменится тогда, всё закончится, все уйдут, и останешься один.
Только сквозняк будет раскачивать занавески.
Кадик играл на скрипке
Дед, глядя на мою чумазую физиономию и штаны в дырках, говорил:
— Натанчик, наступит Шабат, и тебе придется сказать правду. Мне и Всевышнему.
Он лил в таз хрустальную воду из кувшина.
— Наклоняйтесь, сударь!
Вода лилась по ушам и за шиворот.
— Какую правду, дедушка Берко?
— Ну, как же, дорогой. Связался с Колей Петровым. Нашел себе идеал. Он же второгодник. Дерется с матерью. Трясет грушу тетушки Фиры, будто своих мало!
— У Кольки в саду бере, а у тети Фиры лимонки! И с кем тогда мне дружить-то, дедушка?
Берко вытирал мою башку льняным рушником.
— А вот у Трахтенбергов! Такие мальчики! Кадик играет на скрипке! Леончик рисует! Почему ты с ними не дружишь?
Эх, знал бы он, что как раз очень дружу! С этими мы давно спелись. Лазали по садам. Подбирали окурки у танцплощадки. Подсматривали, как моется домработница Неля. Собирали кругляшки пороха в лесу, бросали в костер.
А еще друг мой Кадик тоненьким голосом пел блатнягу за мороженое, а Ленька разрисовывал заборы похабщиной.
Но я не мог признаться в этом дедушке Берко. Я верил, он ничего не скажет Трахтенбергам, но сам расстроится. А мне снова процитирует Тацита : amicus certus in re incetra cernitur — верный друг познается в неверном деле.
За окнами летала чистым облаком, текла медом, плела плетни и ткала свои вышиванки Украина.
На кухне бабушка укладывала в форму морковь, порезанную «свистульками», клюкву, чернослив и орехи.
Хорошо бы еще апельсин. Да где ж его взять?
На Шабат они поливали цимес вишневым ликером и в духовку.
Стрекотали цикады и пахло табаками.
Мосты
Я думаю, когда некому рассказать сон с утра, кроме кота, не беда.
Можно, накинув халат и сварив кофе, вылезти в таком виде на Фейсбук.
Вот таким нечесаным, простоволосым и — бу-бу-бу...
Мне не прислышался, а привиделся голос Леонида Осиповича Утесова (Лазаря Вайсбейна) из патефона, что стоял во дворе под орехом в нашем местечке.
Мы были такие еврейские деточки, Ленька, Кадик и я, лет по 10-11. Уже воровали у взрослых папиросы, мечтали о тельняшке и зырили сквозь штакетник танцплощадки на танцующие пары.
Самое то, чтобы тайно влюбляться.
И мы были трое «тайно» влюблены в одну Фаню Блумштейн, — в крепдешиновой юбке, кремовой блузке, с розой в волосах, — ух! — и выше нас на голову.
А Фаня — ни в кого.
Она отлично знала, — сидя за своим забором под вишней, где мать заставляла ее вышивать крестиком, — что она видна нам.
Сестра моя нам говорила:
— Она никогда с вами ходить не будет! Просто жаль вас, дураков! Кто она и кто вы? У нее отец директор магазина!
Когда песня кончалась, Ленька снимал пластинку, протирал ее рукавом, оглядывался, слышит ли Фаня, ставил на диск.
Кадик выплевывал семечки, крутил ручку. И мы снова слушали о том, что «лучше моста места в мире нет».
В те дни неповторимые
Один встречал любимую
Почти всегда на Каменном мосту.
Другой, придя заранее
На первое свидание,
На Троицком стоял как на посту.
У фонарей Дворцового
Встречались Вера с Вовою,
А Коля, тот бежал на Биржевой -
Летел для встречи с Катею,
У всех была симпатия,
У каждого был мост любимый свой.
В Ленинграде никто из нас тогда еще не был.
Утесов тоже там не жил.
Слова про мосты написал Виктор Драгунский
