Радио "Стори FM"
София Ауин: «Рапсодия забытых вещей»

София Ауин: «Рапсодия забытых вещей»

В издательстве «Городец» выходит дебютный роман Софии Ауин. Роман, повествующий о том, о чём не принято говорить. О суровой жизни в эпоху глобализации, о неприветливой изнанке жизни в городе, который принято романтизировать.

Главный герой — мальчик, чьи родители бежали из Ливана от войны. Место, где он растёт — не самое подходящее для детей. Из немногих радостей — взгляд девочки из дома напротив. «Рапсодия забытых» — это роман о вынужденном взрослении, и, конечно, о первой влюблённости.

Улица Леон

 Когда я вырасту, я тоже стану писать отверженных, потому что, когда есть что сказать, всегда это и пишут.

Момо из «Вся жизнь впереди» Ромена Гари (Эмиля Ажара)

Вонь помоек с моей улицы расскажет всю ми­ровую историю. Улица Леон — зовут ее как корен­ного француза, но внутри — одни понаехавшие, белокожих тут не встретишь. Это отец решил, что мы поселимся здесь. Мне часто кажется, что старик без ума от нищеты: она будто любовь всей его жизни. Как вторая кожа, которую не сотрешь. Это уже в крови, навсегда. Здесь Барбес, Гут-д’Ор («Золотая капля» — район в XVIII округе Парижа, Бар- бес — квартал, названный по проходящему рядом бульвару; там же под путями надземного метро расположен известный одноименный рынок. — Прим. пер.), XVIII округ Парижа, чужая планета, пристанище калек, ханыг, ранимых душ, «тех, кто выжил на Лампедузе» (Остров в Средиземном море, ставший перевалочным пунктом для нелегальных мигрантов. — Прим. ред.), старых арабов из прошлого, с древ- ними тюрбанами и древними лицами, толстенных мамаш с необъятными задами и такими же сумками-тележками, которыми они перегораживают дорогу, когда тебе надо перейти бульвар. Честных людей, которые вечно жмутся к стенке, как воры, чтобы их не замечали. На этой улице женщины не ходят в одиночку. Это город внутри города, огромный и уродливый, как гнойная бородавка на местной карте. Когда я первый раз сюда попал, не заметил большой разницы с той ливанской улицей, где бегал мальком. Что тут, что там, когда въезжаешь, многоэтажки давят тебя как комара. Входишь в них — и они тебя глотают, а потом выплевывают, как летом косточки первых гранатов, таких сочных, что ешь и радуешься как карапуз. Моя улица смахивает на разбомбленный город, на свалку под открытым небом, где не стены, а плачущие лица. Они здесь никогда не бывали белыми — они будто орут тебе в лицо, когда ты идешь мимо. В эту помойку я попал три года назад, но уже как будто постарел на десяток: стоило только присесть на скамейку в местном скверике. И поглядеть на людей. У детей вид, будто им стукнуло под сто. Стариковские глаза на ангельских мордашках. Особенно у черных мальков. Будто оттого, что живут друг на дружке, штабелями, у них и душа одна на пятерых. Не их вина, ясное дело. Но пока не приехал сюда, я таких не видел. Мой новый кореш по школе, сын мурабита из мечети Пуле, любит говорить нашему парле-французику: «Оставь себе свою Францию, она не наша!» Ты спросишь, откуда чуренку вроде меня — то есть, простите, «недавно прибывшему», как говорит та толстуха из соцслужб, — знать все это? Скажу просто — я хитрю: делаю вид, что ничего не знаю, и тогда те, кто знают, узнают, что я знаю. Ну да, ты не понял, но забей, по ходу поймешь. Мать всегда говорит, что мы не такие арабы, как все, и, хоть и живем среди арабов, на них не походим. Поди разбери, чего она хочет сказать. Но в любом случае, в этом городе араб всегда остается арабом, особенно если ты с Барбеса. Хоть отскобли себя с головы до ног, залейся лучшим в мире одеколоном, чтобы цеплять лучших в мире телок и красоваться, какой ты пижон, — все равно от тебя будет тащить арабом с Барбеса. Та­кова жизнь, ничего не поделаешь. Тут ты и в Париже, и не в Париже. Эта улица — джунгли. Про мораль забудь. Даже бородачи из мечети долбятся друг с другом. Каждый сам за себя, и только Бог, бедняга, за всех. Я делаю вид, что верю в него, для мамы. Но слишком много я повидал трупов там, дома, не хочу об этом говорить, вообще никогда. На моей улице у тебя нет права быть слабым: слабые кончают на тротуаре, как шлюхи с Порт- де-Клиши и курильщики крэка с Порт-де-ля-Ша- пель. По сути Барбес не отличается от Баабды. Те же морды наемников, видевших слишком много, тот же запах цветов померанца и гнили, та же музыка сквозь крики младенцев и пьяниц в кафе внизу, те же старые лица усталых матерей, все то же дерьмо, на которое всем глубоко плевать. Осо- бенно тому Леону, который, как по мне, клал на все это болт, где бы он теперь ни был. Вот как я видел свою улицу — до нее.

Я люблю тебя, черт возьми! А всего-то стоило выглянуть, как обычно, в окно, покуривая косяк и поглядывая на старуху в доме напротив, у которой, когда она моет пол, видно сиськи. И тут, среди всех чужих окон, жухлых простыней на веревках, балконов, похожих на свалки, под вонь пригорелого жира, я увидел твое лицо мадонны. Принцессу среди отбросов. Большие черные глаза, которые уставились на меня. Я был голый по пояс, потому что только закон-чил дрочить на ролик с YouPorn, пытаясь забыть все, что осталось там: корешей, свою жизнь, свой район, свою старую улицу. Хотелось хлебнуть арака, но старик спрятал бутылку в шкаф и запер на два оборота. Я нашел только кусочек гаша, пополам с подметкой, который выменял у сына мясника из халяльной лавки за диск со свеженькой GTA 5.

Как я люблю тебя! Ты сделала вид, что не видишь меня, потому что тебе нельзя смотреть на парней. Я как сумасшедший считал этажи, чтобы понять, где ты живешь. Видел, что и ты тоже. Потом ты глянула на меня украдкой, и я даже отсюда почувствовал, до чего нежная у тебя кожа, губы, как пахнут твои волосы. Я стоял как обдолбанный, но видел тебя и чувствовал так близко, внутри, что и на расстоянии мог бы заняться с тобой любовью. Ты задернула занавеску, будто я дьявол, но я догадывался, что ты еще там. Каких-то полсекунды — и ты навсегда засела в моей голове. Не буду говорить, что на улице Леон вдруг запели соловьи и распустились розы на месте бомжовской блевотины и шприцов наркоманов, но с того дня жизнь моя в этом гадюшнике изменилась навсегда. Я был одержим тобой. Готов был убить ради встречи. Днем и ночью я ждал, выглядывал тебя в соседских окнах. И совсем подсел на это дело: я изучал эту страну по окнам кроличьих клеток, которые здесь зовут квартирами. Я знал о них все, а что не знал — додумывал сам. Когда они едят, когда дрыхнут, когда плачут, когда смотрят телик, кто никогда не трахается, кто трахается с кем, какой мудак лупит свою жену и своих детей, кто живет как бомж, а кто — как набоб. Я мог бы рассказать тебе, какой узор у них на обоях, чем пахнут простыни и лифчики почтенных мамаш. Но ты — твое окно было безнадежно задернуто шторой, будто там никто не живет. Только иногда, во время Фаджра или когда читали Фатиху, в нем виднелся свет. Но в другое время — ничего, мертвый дом. Будто ты живешь в склепе. Но я не спускал глаз с твоего чертова окошка под самой крышей, и часто бывало, что вдруг замечтаюсь. Взгляд застилала пелена, оттого что все пялюсь на окно как псих. Я даже сердечки рисовал на грязном стекле, чтобы ты знала, что я тебя люблю.

Но пришел день, когда я уже не мог так боль­ше, и я похоронил тебя в своей голове. Я стал интересоваться новой соседкой с пятого, въехавшей вместо той старухи с обвислыми сись­ками. У этой было охренительное тело. Я смо­т­рел во все глаза. Эта блондинка ходила дома голышом, с цветами в волосах, и все писала себе что-то на буферах. На одном из языков Вос­точной Европы, на каком болтают наперсточники с Пигаль. В основном она занималась тем, что орала перед смартфоном что-то по-сербски, по-украински или по-румынски, черт ее знает. Потом стали приезжать ее подружки, стайками по десять штук, и вот уже несколько десятков буферов покачивались прямо у меня перед носом. Всех форм и оттенков, разрисованные, в лепестках цветов. Брюнетки, рыжие, блондинки — я рыдал от восторга. Мне было плевать, что у них там такое: я благодарил Небеса за эту бесплатную ежедневную порнушку прямо у меня перед окнами. Я стал прямо нефтяным магнатом и поделился своим сокровищем с корешами, а то в школе уже решили, что я заливаю. Схема была простая: бесплатный вход для своих, плюс для тех, кто подгонит полбутылки вискаря или чего-то в этом роде; для остальных прыщавых — пять евро с носа. Месяца не прошло, как квартира предков превратилась в местное пип-шоу; мать решила, что я завел кучу друзей, чтобы практиковать французский. Моя комната была завалена бумажными платками, и пахло там как в старых подпольных кинотеатрах у нас в Бейруте, в христианских кварталах. Тот же шорох, с каким недотраханные уходили в нирвану, и тот же запах, который я впервые уловил, когда отец с его толстой тогдашней любовницей привели меня, еще ребенка, на фильм с Самией Джамал. Думаю, там и зародилась моя тяга к буферам. Все по вине взрослых, как ни крути.

И вдруг все накрылось — блондинка нас спалила. Был ноябрь, пятница, как раз кончался намаз. Мечеть на улице Пуле была набита битком, и, как всегда, старики молились прямо на мостовой, будто нищие. В комнате нас было четверо — Эли, Секу, Слобо и я — мы занимались тем, зачем и собрались. Заметив нас, эти дуры стали орать в окно, потрясая сиськами. Орали трехэтажным украинским матом, в котором, видимо, проклинались мы и все наше потомство. Они швыряли в нас все, что попадало под руку: веники, стулья, ботинки и даже свои тру- селя. Пара туфель и стринги наконец упали на голову старику, который молился на тротуаре. Можешь представить, какая поднялась вонь — прямо «Звездные войны», эпизод первый. Перед домом сисястых стала собираться толпа, вышел весь квартал. Бородачи, домохозяйки, нелегалы, уличные торговцы — против банды расписных буферов. Все мужское население улицы обзывало их шлюхами, на всех языках. Полетели шлепанцы, кораны, молельные коврики, трусы. Понеслась драка: все били друг друга, таскали за волосы. Пьянчуги даже пытались порезать девчонок «розочками». И все из-за нас. Одна из команды цветастых буферов поймала коран и подожгла его как факел, крича «Долой патриархат!» Другая стала мочиться у всех на виду в знак протеста. Наконец подъехала полиция. Моя улица превратилась в огромный заголовок в вечерних выпусках новостей. Кругом камеры, копы, улица перегорожена: бородачи против голых телок. «Кровавая пятница: со- рвано нападение исламистов на штаб-квартиру движения “Фемен” в районе Гут-д’Ор».

Что ж, сами того не желая, мы получили свою минуту славы — и все из-за дрочки. Но, клянусь, мы этим не гордились. Внутри мы были еще дети, и, когда наша улица Леон стала превращаться в мини-площадь Тахрир (Площадь в Каире, ставшая главным местом общественных протестов в 2011 году. — Прим. ред.), мы забились под мою кровать. Лежа среди грязных платков, мы пялились на бледные лица друг друга и ждали, когда все закончится, — Слободан даже заснул. Чувствуя, как страх сводит живот, мы пролежали так, пока не стемнело и все не стихло окончательно. Я первый вылез и выглянул на улицу. Все было спокойно. Только старая румынка привычно ковыляла от мусорки к мусорке, таща за собой тележку. Я взглянул на дом напротив. Квартира сисястых сгорела, окно было выбито. Как в домах христиан, когда у нас, на родине, были против них теракты. Вдруг — уж не знаю, от страха или от адреналина — мне показалось, что все стало как тогда, что сейчас подъедут военные и схватят нас: меня и моих корешей. Я задрожал, и мне уже мерещился стук сапог на лестнице. Чтобы не удрать куда подальше, я залепил себе знатную пощечину. И тут, держась за щеку (потому что перестарался), я наконец снова увидел тебя. Ты вышла на балкон. Я стоял как вкопанный, боясь: вдруг ты уйдешь. Я поймал взглядом твой взгляд, и ты посмотрела на меня ласково. Мы словно парили вдвоем. Твои глаза говорили: все хорошо, волноваться не нужно. И тут, как по волшебству, я вдруг заплакал. Два года не мог, а тут — разрыдался, просто потому что был счастлив стоять здесь, напротив тебя. Я зажмурился изо всех сил и представил тебя рядом, вплотную — никакой похоти, только любовь. С такими, как ты, — и нельзя по-другому. Когда я открыл глаза, три выбравшихся из-под кровати ссыкуна стояли рядом и тоже глядели на тебя. Позади тебя из ниоткуда возник какой-то бородатый парень с мордой а-ля мулла Омар (Основатель движения «Талибан» (террористическая организация, запрещена в РФ). — Прим. ред.), схватил тебя за платок и ткнул пальцем на нас, что-то крича по-арабски. Я испугался.

— Кто это?

 — Сестра Омара эль-Саляфа, — сказал Секу.

— Абад, ты к их дому даже не подходи.

— Да, забей, она все равно закутанная, не отсосет.

И пока мы шли за заслуженным кебабом, я думал о том, что с радостью отрекся бы от всех сисек на свете, лишь бы ты снова появилась в моей жизни. Кажется, я любил тебя по-настоящему, и со мной это было впервые.