Радио "Стори FM"
Хор Ерухимова

Хор Ерухимова

Автор: Ираклий Квирикадзе

Мы сидим на ферме, где Сандро производит вино и оливковое масло. Внизу мерцают огни Сен-Тропе. Он вспоминает город, который удалён отсюда на пять тысяч километров. В нём прошло наше детство 

В нашем городе была традиция. Много лет весной, в мае, проводились состязания за право считаться лучшим городским хором.

Победителем два сезона подряд был хор ликёроводочного завода. Дирекция завода спаивала полгорода, чтобы голосовали за ликёрных певцов.

Потом вперёд вырвался хор завода имени Третьего Коминтерна, а однажды наш школьный хор неожиданно получил заветную статую Крылатой Ники, изготовленную на заводе металлорежущих станков из уникального металла – титана.

Чтобы заполучить богиню весом в одиннадцать килограммов, в ход шли все дозволенные и недозволенные приёмы. 

Жертвой их стал директор нашей школы Марк Вольфович Ерухимов, предки которого ещё в девятнадцатом веке пели хоровые песни и стояли у истоков городской песенной олимпиады. Три брата Ерухимовых – бас, баритон, тенор – пели в хоре, когда ещё не был прорыт Панамский канал, Шамиль ещё не был пленён, а Тунгусскому метеориту ещё было лететь и лететь до Тунгусии. 

Братья Исай, Август, Арон Ерухимовы были моими прапрадедами, а Марк Вольфович Ерухимов, директор школы, – мой родной отец, который, пропев краткую любовную песнь с моей мамой Тинатин Сергеевной Джандиери, ушёл жить один. Ушёл недалеко. Во всяком случае, когда папа пел по утрам на балконе своего дома, моя мама, я, моя старшая сестра слышали его «Смейся, Паяц, над разбитой любовью, смейся и плачь…». Весь репертуар великого Карузо папа знал и пел по любому поводу и без…

Мама, несмотря на двенадцать лет одиночества, продолжала любить папу и требовала, чтобы я тоже любил его. Я носил его фамилию Ерухимов. Имя моё Александр, Сандрик, мне было четырнадцать лет, и я был солистом в школьном хоре, которым руководил Марк Вольфович, «мой пахан», как звали его мои одноклассники и друзья – Петя Маков и Гриша Озиашвили. Мы втроём пели, втроём бездельничали, лёжа на городском пляже, разглядывая прелестные тела туристок в атласных купальниках, каждый день приезжавших в наш город из Орджоникидзе, Свердловска, Сталинграда… 

В нашем городе жили грузины, русские, греки, армяне, чехи, персы, айсоры и айсорки в пёстрых нарядах, подметавшие по утрам набережную. Жили евреи, которых я не то чтобы забыл упомянуть, о которых я и собираюсь вести рассказ, так как главный герой его – мой папа Марк Вольфович Ерухимов, тайно посещавший городскую синагогу и совершенно открыто игравший во всех трёх бильярдных города. 

Рассказ о папе я начну с игры на бильярде, далее несколько слов о любовницах папы и, конечно же, о той злополучной охоте на зайцев, в которой пришлось участвовать мне, восьмикласснику Сандро Ерухимову (на полутора страницах прочитанного вами текста я постоянно повторяю свою фамилию и как бы боязливо оглядываюсь по сторонам, чтобы её не украли у меня. Ерухимов?! Через несколько абзацев – объясню).

Наш город расположен на берегу Чёрного моря.

В порту пришвартовывались корабли со всех концов света. Их заправляли нефтью. На склоне горы высилось несколько коринфских колонн.

Археологи что-то постоянно копали, но нашли лишь вазу с крайне неприличным древнегреческим рисунком. Его теперь тиражируют на открытках. Курчавый атлет вонзает свой меч в пышные ягодицы греческой матроны… 

Мама Тинатин считала, что это порнография, но туристы покупали с удовольствием. Что-то разыскивая в мамином комоде, я неожиданно обнаружил несколько таких открыток с надписями: «Дорогой мой Марк Вольфович Ерухимов, это вы. 1954 год». Написано за год до моего рождения. 

Летом в нашем городе зной, зимой – дожди. Все жители – фанаты хорового пения. Пели в ресторанах, пели на свадьбах, пели на улицах, пели в ванных комнатах, в туалетах, пели на операционных столах, даже пел один мертвец, приподнявшись из гроба, когда его несли на городское кладбище. Я знаю даже фамилию мертвеца – Джинджихашвили, директор бойни. Ему подпевали идущие за гробом. Так пели нью-орлеанские похоронные процессии. Так пели у нас. 

В это трудно поверить, но мама Тинатин уверяла меня в правдивости этой истории.

Постоянно пел и герой моего рассказа Марк Вольфович Ерухимов…

Он – высокий, курчавый, массивный, чем-то похожий на несгораемый шкаф мужчина пятидесяти лет, преподавал географию и немецкий. Носил на голове велюровую шляпу, надевал китайский плащ фирмы «Дружба», который раздувался, как парашют.

Повторяю, Марк Вольфович Ерухимов обожал бильярд, всё свободное время проводил в бильярдной, которая находилась на приморской набережной, напротив нашей школы.

Были случаи, когда за плохое поведение на уроках учительница математики хватала меня за ухо, вела в бильярдную, где папа потирал (натирал?) мелом кий и молча слушал её жалобу.

Потом спрашивал меня: 

– Сколько? 

Я отвечал: 

– Три, ну четыре, Марк Вольфович…

Он отрицательно качал головой и повторял свой вопрос. 

–  Сколько?

Я говорил: 

–  Пять, только пять...

В итоге учительница отпускала моё ухо, я подходил к папе вплотную, и он наносил семь мощных щелчков, сокрушающих мой слабый лоб. Я очень любил директора школы, несмотря на жуткие щелчки, вызывающие крокодиловы слёзы у меня и у многих моих однокурсников.

Марк Вольфович играл на бильярде гениально. 

Однажды с ним сразился полковник Вячеслав Михайлович Барсуков, который приехал в наш город командовать танковой дивизией, расположившейся в болотистой низине реки Айхо, впадавшей в Чёрное море поблизости нашего города. 

Полковник играл на бильярде очень хорошо и был уверен в победе над «толстожопым евреем». Он так и сказал неприлично громко и грубо. Но это было неправдой: при ста двадцати семи килограммах веса папа не имел ни грамма жира. 

Они начали игру. Марк Вольфович с ходу стал вбивать шары друг за другом. Последний, победный шар он вколотил в лузу так: выхватил у уборщицы швабру и ударил ею по шару. Полковник пришёл в дикую ярость! Марк Вольфович извинился перед Тосей Папандопуло, убирающей бильярдную, и вернул ей швабру.

Уборщица простила его, даже угостила кофе и нагадала на гуще долгую, счастливую, беззаботную жизнь.

– Тебя любят женщины, малыш, – сказала старая гречанка, разглядывая кофейные узоры на стенках папиной чашечки.

О женщинах Ерухимова можно было знать и без кофе, достаточно было быть его сыном-соседом.

Когда я утром шёл в школу, проходя мимо папиного дома, я знал, что меня окликнет директорский бас:

– Ерухимов!

Я поднимал голову и видел на каменном балконе огромного мужчину в зелёных сатиновых трусах по колено.

– Ерухимов, зайдёшь в учительскую комнату и скажешь им, что у меня ангина… Сегодня я не приду...

За спиной папы была видна обнажённая женская фигура, которая куталась в простыню и смотрела на меня, восьмиклассника, почему-то выставив голую левую ногу. Каждый раз нога ставилась на стул. Почему? Этот вопрос занимал меня всю дорогу до школы.

В учительской я говорил, что у Марка Вольфовича ангина. Мне мало кто верил. Все знали: четверг у Ерухимова – день серийной любви. С интервалами в час, весь день к нему шли женщины с турбазы. Гриша Озиашвили, живущий в доме напротив и имеющий морской бинокль, говорил: «У Марка Вольфовича рекорд»… Нет, не озвучу цифру, вы всё равно не поверите.  

Пётр Маков, такой же, как и я, бездарь по математике, однажды сказал:

– Сандро, давай на контрольных делать вид, что пишем контрольную, на самом деле мы ни черта не пишем, а ночью проберёмся в учительскую и спокойно запишем в тетради правильные решения!

Бабушка Макова служила ночным сторожем в школе.

С того дня во время контрольных работ я рисовал в тетради девичьи профили, автомобили, чертей... Ночью бабушка-сторож открывала двери учительской комнаты, впускала Макова и меня и просила побыстрее кончать «наши дурацкие авантюры». Мы доставали из шкафа наши тетради и вписывали в них правильные решения. Так продолжалось до той ночи, когда мы услышали громкие гулкие шаги в школьном коридоре. Так не могла шагать бабушка Макова. Кто это? 

Мы в панике бросили тетради в шкафчик, залезли под стол, накрытый скатертью, опущенной, к счастью, до самого пола.

Открылась дверь, показались чьи-то женские ноги в лакированных туфлях, потом женщина села на стул, и её изрядно пышные ноги оказались рядом с нашими носами. Мы тут же угадали, что это ноги математички.

Зачем она пришла?

Сейчас услышит биение наших сердец, которые так гулко бьют под столом, около её колен. Мы застыли в полуобморочном состоянии.

Раздался телефонный звонок. Математичка нервно заговорила в трубку:

– Да, Марк! Приходи быстрее... Я сказала ему, что иду к Гаджиевой... Жду...

Мы с Маковым обменялись взглядами. Так смотрят утопающие перед тем, как окончательно уйти на дно. Наши конечности отекли, хотелось поменять позы, но любое движение, скрип туфель, шуршание одежды могли выдать нас.

Елена (так звали математичку) долго чесала колено. Открылась дверь. Вошёл мой папа Марк Вольфович Ерухимов. Математичка порывисто встала из-за стола. Под шум их объятий мы поменяли позы. Дальше звуки и слова понеслись стремительно, галопом.

Елена говорила, что её муж обо всём догадывается, что ей жалко его, хоть он абсолютное ничтожество... Она двенадцать лет не изменяла ему, а сейчас...

Её перебил Марк Вольфович.

– Елена... Я хочу тебя сейчас…

– Нет, Марк…

– Да, Елена…

Началась битва титанов. Она гремела над нашими головами. На столе, видимо, лежала Прекрасная Елена, a Марк, как Зевс Громовержец, стоял и метал молнии.

Мы видели только ботинки сорок шестого размера, пятки которых со скрипом поднимались и опускались, поднимались и опускались. Мы оглохли от шума, треска, криков, храпа.

В конце раздалось женское полупение...

– Марк, подними меня в воздух...

Мы с Маковым взглянули друг на друга. 

Что это значило – «подними меня в воздух»?

Стол стих. Ботинки отошли куда-то в сторону. Стоны математички стали раздаваться где-то наверху. Мы не понимали, что происходит.

И тут два тела упали на кожаный диван. Маков уронил бутылку чернил. Было слышно, как бутылка катится по паркету, делает зигзаг к дивану.  Любовники застыли. 

Потом встал Марк Вольфович Ерухимов, сделал шаг к столу.

Пётр (я никогда не пойму, почему он так поступил) откинул скатерть, вылез... Вылез и я.

– Здравствуйте, Марк Вольфович! – сказали мы в два голоса и, стараясь не смотреть на учительницу математики, лежащую на диване, вышли из учительской.

Я неделю не ходил в школу, делал вид, что болею.

Потом с опаской пошёл и услышал окрик с балкона дома, где жил папа.

– Ерухимов, зайдёшь в учительскую, скажешь, что у меня ангина...

Сейчас постараюсь объяснить, почему меня напрягает многократное упоминание фамилии Ерухимов. Наш приморский советский город-порт можно было назвать Вавилоном. Я уже сказал, что здесь жило множество народов, религий. Папина синагога соседствовала с мечетью, с католической церковью, с православным храмом. Я прожил двенадцать лет, не подозревая, что фамилия Ерухимов имеет некий изъян. 

Я ходил к папиному другу Вахтангу Хубутии, капитану-фронтовику, который давал уроки лезгинки. Я имел лишний вес, и бешеная барабанная дробь, выбиваемая капитаном-фронтовиком, мои движения ногами, руками, неистовые крики «асса!», кружение по небольшой квартирке капитана, где на полу стояли десятки бутылок, пустых и полных с вином, чачей, пивом, которые не дай бог было задеть в диком кружении под дикую барабанную дробь, – все эти тренировки растопили в моём теле лишние шесть-семь килограммов, и мама Тинатин сшила мне черкеску. Настоящую, из тонкого сукна, с газырями на груди. 

Я, стройный, подтянутый, счастливый, вышел в черкеске из дома и пошёл к Вахтангу Хубутии. Проходя сквозь цветущие кусты жёлтого рододендрона, услышал: «Эй, Ерухимов, какого хрена ты в черкеске, ты же еврей!» Я остановился. В подворотне дома капитана – два девятиклассника и с ними десятиклассницы Тата и Меги (моя тайная любовь). Тот, кто мне это сказал, курил сигару (запомнил сигару) и повторял: «Жид в черкеске! Смешно, да?» Девятиклассники и десятиклассницы смеялись. 

Я смутно знал, что с моей фамилией Ерухимов что-то неладное, но что именно – стеснялся спросить… Стоящие в подворотне это что-то высмеивали, куря кубинскую сигару, переходящую из губ в губы…

Не знаю почему, я заплакал и побежал домой… Маме Тинатин ничего не сказал. Через три дня в наш город приехал замминистра образования СССР Павел Владимирович Огулов. Он приехал инспектировать городские школы…

Огулов был фанат охоты и считал себя метким стрелком. 

Иосиф Метревели, папин начальник, глава РОНО нашего города, предложил Огулову заячью охоту. Метревели хотел перебраться в Москву, а Огулов знал многих в правительстве...

Утром меня окликнул папа, и я удивился, что он говорит со мной не о традиционной лжеангине, а об охоте на зайцев, в которой я должен был исполнять более чем странную роль.

– Сандро, у меня нет от тебя тайн. (Что он имел в виду: любовную сцену с Еленой Прекрасной?) Ты должен помочь папе... (Если бы он только знал, как я люблю его, никчёмного моего папу, если бы он только знал, что я хулиганю в классе лишь потому, что меня ведут к нему и он наносит мне жуткие щелбаны, и я готов получать их не семь, а семнадцать раз.)

На другое утро над холмами поднималось огромное красное солнце, когда охотники вступили в лес. 

Я, тайный помощник Марка Вольфовича, шёл параллельными тропами сквозь колючие заросли, невидимый, как человек-невидимка, и нёс большой деревянный чемодан с дырами для воздуха, в котором сидело шесть живых зайцев.

Я должен был выпускать их по ходу движения охотников так, чтобы замминистра образования СССР Павел Владимирович Огулов стрелял в них и желательно убивал...

Замминистра образования удивил меня своей неметкостью.

К полудню охотники устроили привал с обедом и выпивкой. С Огуловым приехали из Москвы пятеро чиновников Министерства образования СССР… Все с ружьями. Но стрелял только замминистра образования.

Пили крепко.

Вновь начали охоту. Я быстро добрал остатки со стола охотников, допил остатки коньяка «Белый аист»…

Идти пьяному, с чемоданом, перед не умеющим стрелять инспектором мне надоело.

Солнце и коньяк разморили меня. Я лёг на траву и неожиданно заснул.

Проснулся от удара ногой в живот.

Бил Огулов.

– Негодяй, это ты подкидываешь мне зайцев?

Я увидел в руках замминистра чемодан с дырами.

К нам бежал папа.

Огулов вдруг ударил профессионально-боксерски и разбил в кровь папин нос. Папа, огромная глыба мышц, остановился, слушал ругань в свой адрес.

– Ты, сраный Ерухимов! Что ты позволяешь себе?

Было видно, что замминистра разоблачил нашу заячью аферу и сейчас демонстрирует кристальную честность перед сопровождающими его подчинёнными... Видимо, чтобы не выглядеть смешным, он стал грозным обличителем.

Марк Вольфович проглатывал оскорбления.

Замминистра материл директора, который устроил бордель в своём кабинете, о чём он, Огулов, знает по письмам, которые десятками приходят в министерство...

– С нового учебного года духу еврейского не будет в школе! – кричал Огулов.

В ту весну я начал сходить с ума по Анне Татуловой.

Самое нелепое в моей любви к Анне Татуловой было то, что она училась в нашем классе и я не обращал на неё внимания, но, когда Татулова уехала в другой город, я потерял покой.

Я дико влюбился в пустоту того места, где она сидела.

Я поехал в город, где Анна поселилась с родителями.

Два часа на поезде, потом сорок минут автобусом.

Стал ездить в тот город каждый день.

Приезжал, свистел под окнами её школы.

Десять минут горячих поцелуев в пыльном подъезде рядом со школой – и назад.

Гонял весь день на электричках, товарных составах ради поцелуев с Татуловой.

Папа спросил, что со мной происходит. 

Я объяснил, почему не хожу в школу.

– Я понимаю, любовь! Но что делать с хором? На носу городская олимпиада, а ты мой солист и ты пропускаешь репетиции! Пусть Татулова потерпит до мая.

Он помолчал, потом продолжил:

– Полковник Барсуков организовал хор и делает всё, чтобы мы проиграли в этом году, а у его танкистов сильные глотки. И их много! Полковник завёл в милиции дело на меня...

Барсуков, тот, с кем папа, играя на бильярде, забил шар шваброй, стал военным комендантом города. 

Я ехал к Анне Татуловой. Поезд остановился посреди поля. Обычно здесь ждали встречного, и я часто лакомился сладкой редиской, выкапывая её из земли.

В этот раз по полю ехал танк. Танк остановился, вышли трое танкистов и стали гонять меня по полю, смеясь: «Пой, солист, пой «Хава нагилу»! Танцуй «Семь сорок»!»

Папа взял для нашего хора хормейстера, платил деньги, а так как хормейстер была женщина привлекательная, то переплачивал ей и своей титанической любовью. 

Хормейстер с удовольствием брала двойную плату и репетировала с нами…

Я обещал папе прекратить поездки к Анне Татуловой хотя бы до певчей олимпиады.

Мне было трудно обходиться без подъездных поцелуев. Всю свою страсть по Зигмунду Фрейду я выплескивал в пение.

В апреле в нашем городе цвела акация, первые смелые купальщицы бросались в море, меня вызвали в милицию.

Против директора школы Марка Вольфовича Ерухимова завели дело – принудительное склонение к сожительству с использованием служебного положения. Название обвинения звучало малопонятно. 

Я и Пётр Маков проходили как свидетели.

Допрашивал меня вежливый человек, который при этом странным образом пил чай.

У человека отсутствовало чувство горячего (я слышал, что есть люди, у которых нерв, реагирующий на горячее и холодное, словно бы перегорел).

Допрашивающий на моих глазах сыпал в рот щепотку сухой заварки, брал с электроплитки чайник и заливал в рот кипяток.

Глядя на это жуткое зрелище, я чуть не упал в обморок.

Допрашивающий улыбался, чувствуя, какой эффект производит.

– Ты и Пётр Маков находились под столом, когда ваш директор насиловал вашу учительницу математики в своём кабинете?

– Нет.

– Как нет? Об этом говорят Маков и его бабушка...

– Нет.

– Но об этом говорят Маков и…

– Может, под столом находились Маков и его бабушка...

Любитель огненного чая рассвирепел. Но я настаивал на том, что под столом меня не было...

До певчей олимпиады оставалось семнадцать дней. 

Пётр Маков оказался предателем.

До олимпиады оставалось шесть дней.

Я поехал к Анне Татуловой.

В гулком подъезде наш поцелуй тянулся так долго, что после него я с трудом успел добежать до поезда. И ещё...

В тот день я впервые поцеловал Анну в розовый сосок, она упала в обморок.

Я ехал счастливый. Сошёл в поле редисок.

Меня никто не бил, не преследовал. Но я крепко рисковал, танкисты вели тренировочные бои.

Через пять дней певчая олимпиада.

Когда я пришёл в школу, первым был урок математики. Елена объясняла что-то, абсолютно мне непонятное.

Я сел у окна и смотрел, как папа спускается по лестнице, пересекает улицу и заходит в двери бильярдной...

Об остальном рассказала уборщица Папандопуло.

В бильярдной было много посетителей, среди них полковник Барсуков.

В бильярдной было жарко и накурено.

У папы было красное лицо (так говорила уборщица), он нагнулся над бильярдным столом и долго целился в дальний шар, но не наносил удара.

Кто-то из игроков положил руку на его плечо, он не реагировал.

Его перевернули лицом вверх.

Папа лежал с открытыми глазами, глотая ртом воздух, и тихо стонал.

Позвонили в «скорую помощь».

Приехал врач. Он сказал:

– Инсульт, переносить, перевозить тело нельзя!

Четыре дня и ночи лежал Марк Вольфович Ерухимов на бильярдном столе. Четыре дня и ночи сидела у бильярдного стола Тинатин Джандиери, моя мама, и что-то шептала бывшему мужу в ухо. Бывший муж не отвечал, может, и не слышал её… Она поила его бульоном, меняла судна… 

Четыре дня не играли на бильярде, но на дальнем столе иногда вспыхивали короткие бильярдные битвы.

Игроков пристыживали, они с извинениями бросали игру и нехотя покидали бильярдную.

Утром, в день олимпиады, папа открыл глаза, увидел склонённого над ним хормейстера и Тинатин и прошептал:

– Пусть... хор придёт ко мне... хочу послушать.

Сорок школьников вошли робко и растерянно в бильярдную.

Сорок школьников встали буквой «П» вокруг огромного мужчины, лежащего на зелёном сукне.

Сорок школьников запели.

У директора скатилась с правого глаза большая, горячая слеза.

Хор пел, взрывая стены и окна бильярдной.

Хор пел, взрывая стены и колонны городского театра.

Мы победили хор железнодорожников. В финале мы побили хор сахарного завода и выиграли с разницей в три очка у хора танкистов.

На бис мы спели любимую песню Марка Вольфовича Ерухимова, тирольскую пастушечью.

Вечером титановую Нику, весом в одиннадцать килограммов, мы тащили по улицам города сквозь ликующую толпу, в выстрелах петард, в разноцветном фейерверочном огне.

Мы внесли её в бильярдную.

Уборщица-гречанка сказала: 

– Он умер минуту назад.

На лице папы лежало белое полотенце. 

Уборщица сказала:

– Он просил, чтобы вы, когда придёте, спели… Думаю, он ещё слышит...

Мы запели, не сговариваясь, тирольскую пастушечью, хотя озорная песня была не совсем к месту. Мне и Грише Озиашвили послышался бас Марка Вольфовича Ерухимова, тихо звучащий из-под полотенца...

В нашем городе и мертвецы поют…


Несколько слов от автора:

Мой друг Сандро Джандиери завершил свой рассказ, который родился случайно на его оливково-виноградной ферме в горах, возвышающихся над заливом Сен-Тропе. Он занимается оборудованием буровых нефтяных вышек, ферма для удовольствия, здесь Джандиери изготовляет вино и собирает урожаи олив. Мы в этот вечер заговорили об отцах: о моём, о его. 

Пропев красивым голосом арию из оперы «Искатели жемчуга», Джандиери с юмором стал вспоминать юность, сумасбродного папу, певчие олимпиады, популярные в южных приморских городах в шестидесятых – семидесятых, а потом сам же наткнулся на острую душевную рану, которая сопровождает его всю жизнь и с годами не заживает.

Умер папа, и он поменял его фамилию Ерухимов. 

«Зачем я это сделал? 

Всё началось с первой насмешки: «Эй, еврей, какого хрена ты в черкеске?» 

Этот чёртов пятый пункт расставил сети. Я попадался с завидной регулярностью. После истории с учительницей математики и сидением под столом я взялся за учебники. Математику полюбил, стал чемпионом Всесоюзной математической олимпиады. С чемпионством получил и путёвку в «Артек», где в то лето отдыхала моя любовь Аня Татулова. И меня не пустили в «Артек» по пятому пункту. Предупреждали папины друзья, когда я заполнял анкету: «Не езжай по фамилии Ерухимов!» И папа сидел рядом, кивал головой, повторяя: «Сандро, не будь Ерухимовым». Я понимал, что все правы, но упрямо писал: «Я, Ерухимов…» 

А после папиной смерти, окончив школу, поехал в Москву, поступать в МГУ, и тоже под своей фамилией. Получил двойку на экзамене по математике, я, чемпион Всесоюзных математических олимпиад. Потерянный, бродя по Москве, наткнулся на институт нефти, там был последний день приёма документов, заполнил их под фамилией Джандиери. Принимая мои бумаги, секретарь комиссии сказала: «А, нам донесли, что вы не грузин. Вы еврей?» – «Кто донёс?» – «У нас учится один, увидел вас, предупредил». Секретарь вернула документы.

Я уехал из Москвы, поменял фамилию. На другой год поступил в тот же институт нефти. Первого сентября встретил в институтском коридоре Петра Макова, который уже учился в «нефтянке» и был женат на Анне Татуловой. Мы сели с Петром Маковым в такси и поехали на Воробьёвы Горы. Там, одни, молча дрались так долго, что зашло солнце, стемнело. Таксист ждал. Он был кутаисцем и всё понимал в таких делах. Когда Маков упал и уже не мог встать, я дотащил его до машины, заплатил кутаисцу, назвал адрес общежития»… 

Мы с Сандро дошли до старого винного завода, входящего в большой комплекс фермы «Джандиери». Мы давили ногами виноградные гроздья, и Сандро прошептал не мне, а себе: «Поменяю». Я понял так: «Стану Ерухимовым». Но я не переспросил, не прояснил. 

Мы слушали, как с шипением льётся молодое вино на ферме восемнадцатого века…

иллюстрация: Паскаль Руа

Похожие публикации

  • Бахтияр, похожий на Хеопса
    Бахтияр, похожий на Хеопса
    Утром 21 апреля 2015 года в берлинском госпитале кинорежиссёр Бахтияр Худойназаров, страдающий неизлечимой болезнью на букву Р, сказал маме, которая приехала из далёкого Таджикистана ухаживать за сыном: «Мама, всё»… 

  • Граница
    Граница
    Ираклий Квирикадзе – о летней киношколе Тонино Гуэрры в Пеннабилли и о нерушимости советских границ

  • Два чучела, идём и хохочем
    Два чучела, идём и хохочем
    Ираклий Квирикадзе – о Никите Михалкове, о чём вы не знаете и чего он сам не знает или не помнит…