Во Франции писатель Иван Бунин прожил больше тридцати лет, но по-настоящему так и не осел: вилла на побережье и квартира в Париже были чужими, наёмными. К своему жилищу относился крайне пренебрежительно. Дома отвечали ему взаимностью...
Бунин однажды записал в дневнике, в 1922 году: «Да, вот мы и освободились от всего – от родины, дома, имущества… Как нельзя более идёт это нам, и мне в частности!»
А через лет восемь Вера Николаевна Муромцева-Бунина (вторая его жена) запишет уже в своём: «Кризис полный, даже нет чернил – буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке».
Между первой записью и второй – бездна. Освобождение уже «не идёт». Да и не от чего освобождаться. Книги Ивана Алексеевича не дают дохода, за последний роман «Жизнь Арсеньева» он получил 1000 франков, денег хронически не хватает, в 1933 году он получил Нобелевскую премию, но она ничего не изменит: часть премии Иван Алексеевич перечислил нуждающимся. Как он сам говорил, в первую же неделю после известия о решении академии на его адрес поступило почти 2000 писем от людей, которые попали в щепетильное денежное положение, так что Бунину «пришлось раздать около 120 000 франков».
И тем не менее вилла «Бельведер» в Грасе – была.
Бунин в Грасе. 1933 год
Она пошарпанная, старая, выкрашенная традиционной серо-розовой краской. Рядом невысокие горы. На горах оливы, виноград, кустарники. Скучный городок. Но это только на первый взгляд. Небольшой двор виллы выступает как нос корабля. С него можно увидеть город: башни, базилики, невозможное небо, а дальше – как лазурное блюдце – море. Отсюда и название: в переводе – «прекрасный вид».
И когда-то тут всё взорвалось от звонков телефона и звонков почтальонов в дверь с кучей телеграмм. Бунин получил Нобелевскую премию. Бунин писал: «…Новые приветственные телеграммы чуть не из всех стран мира – отовсюду, кроме России!.. Первые натиски посетителей всякого рода, фотографов и журналистов... Посетители, число которых всё возрастает, так что лица их всё больше сливаются передо мною, со всех сторон жмут мне руки, волнуясь и поспешно говоря одно и то же, фотографы ослепляют меня магнием, чтобы потом разнести по всему свету изображение какого-то бледного безумца, журналисты наперебой засыпают меня допросами...»
Это не может нам не напомнить его, бунинского описания рождественского бала. Когда всё летит, переливается и звенит. Правда, тогда была Россия, Москва, другая, прежняя жизнь.
«Было на этом рождественском балу в Москве всё, что бывает на всех балах, но всё мне казалось в тот вечер особенным: это всё увеличивающееся к полуночи нарядное, возбуждённое многолюдство, пьянящий шум движения толпы на парадной лестнице, теснота танцующих в двусветном зале с дробящимися хрусталём люстрами и эти всё покрывающие раскаты духовой музыки, торжествующе гремевшей с хор…»
Вера Николаевна в столовой у буфета. 1931 год
Хор смолк, пьянящий шум движения на парадной лестнице замолчал. Да и что нам до этой французской бесснежной виллы? Нас туда даже не пустят. Дом, как можно понять, глядя в закрытые ставни, стоит совершенно пустой. Он и сдавался ему с хозяйской мебелью. Всё не его. А теперь и мебели этой, поди, нет. Столько лет прошло. Упомянутые ставни и ещё не упомянутые двери выкрашены в белый цвет и закрыты. Там, правда, возится приезжающий садовник, но что он там возится – непонятно: сухая трава давно не кошена. Какой-то смельчак, нарушивший прайвиси двора, заметил, что рядом с елью лежит на боку старая деревянная бочка. А если и выпросить у садовника, который даже не знает, что был такой русский писатель Бунин («Comme vous l'avez dit? Bounine? Je ne sais pas!» – «Как, говорите, его зовут? Бунин? Не знаю!»), то мы всё равно толком ничего не увидим. Вилла умерла, а свидетельств её внутреннего обустройства почти не найти. Слизал язык времени, как просители у Бунина его премию.
А вот квартиру в Париже время пощадило.
Улица Жака Оффенбаха, дом 1. Тут Иван Бунин прожил с 1922-го по 1953 год. И про неё говорливые люди (правда, они странно говорят: слишком много не по делу) много чего успели рассказать. Но главный итог всё тот же: запустение.
Странным образом (опять так упали кости судьбы) она опять была не очень уютной и даже неприглядной. По крайней мере, об этом свидетельствует Александр Бахрах, человек, оставивший старательную книгу про наших прославленных теперь эмигрантов: про Бунина, Мережковского, Гиппиус. Он так эту квартиру и определил: «...я стал «захаживать» к нему (Бунину. – Прим. авт.) на дом, на эту самую неуютную и едва ли не умышленно неприглядную квартиру на улице Оффенбаха, в которой он и скончался тридцать лет спустя».
Там важны эти слова – «едва ли не умышленно». Почему он так сказал? Бунин чурался уюта? Считал его пошлым, неуместным? Принципиально не хотел обустраивать жизнь?
Наверное.
Настанет день – исчезну я,
А в этой комнате пустой
Всё то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.
И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку,
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.
И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно,
И море ровной синевой
Манить в простор пустынный свой.
Это явно про виллу написано: там же море. Но ситуация с неуютом всё равно та же.
Об этой неспособности (или, может быть, об этом нежелании?) Бунина придать своему домашнему миру мало-мальски пригодный для уютного проживания вид («Ты уюта захотела? Знаешь, где он, твой уют?» – писала в другой стране в это время Анна Ахматова) говорит в своих воспоминаниях и Ирина Одоевцева.
Мир, видимо, тогда не очень располагал к «необщему выражению» квартир. А на наш, постсоветский взгляд – вроде и ничего. Портьера между комнатами, створчатая дверь-перегородка во весь межкомнатный проём с квадратными застеклёнными матовыми прямоугольниками панелей, там кабинет (стол, книжный шкаф и книги, книги), здесь два кресла, секретер с овальными портретами, лампа, стул.
Квартира Буниных в Париже. Уголок кабинета
И опять звучит эта тема переезда, когда всё не навсегда, всё на живую нитку. Даже более. Тут ещё и тема старости проскальзывает. Вообще, странным образом в этих двух домах (вилла в Грасе и квартира в Париже) впервые начинает звучать эта новая тема, так самого Бунина с определённого момента занимавшая. Старость, конец пути, запустение.
Квартира Буниных в Париже. Столовая. Съёмка 1961 года
Набоков (злой, ироничный Набоков) об этом написал. Про то, как Бунин, ещё победитель, ещё на коне, только что получивший свою Нобелевку, позвал его в какой-то модный парижский ресторан. Для задушевной беседы. К сожалению, Набоков не любил ни задушевных бесед, ни ресторанов.
«…Бунин, подвижный пожилой господин с богатым и нецеломудренным словарём, был озадачен моим равнодушием к рябчику, которого я достаточно напробовался в детстве, и раздражён моим отказом разговаривать на эсхатологические темы. К концу обеда нам уже было невыносимо скучно друг с другом. «Вы умрёте в страшных мучениях и в совершенном одиночестве», – горько отметил Бунин, когда мы направились к вешалкам… Я хотел помочь Бунину надеть его реглан, но он остановил меня гордым движением ладони. Продолжая учтиво бороться – он теперь старался помочь мне, – мы выплыли в бледную пасмурность парижского зимнего дня. Мой спутник собрался было застегнуть воротник, как вдруг приятное лицо его перекосилось выражением недоумения и досады. С опаской распахнув пальто, он принялся рыться где-то под мышкой. Я пришёл ему на помощь, и общими усилиями мы вытащили мой длинный шарф, который девица ошибкой засунула в рукав его пальто. Шарф выходил очень постепенно, это было какое-то разматывание мумии, и мы тихо вращались друг вокруг друга, к скабрёзному веселью трёх панельных шлюх. Закончив эту операцию, мы молча продолжали путь до угла, где обменялись рукопожатиями и расстались».
«Вы умрёте в страшных мучениях и в совершенном одиночестве». Наверное, Набокову это было смешно. Возникает ощущение, что дома к Бунину относились так же, как Набоков. Подсмеиваясь и не принимая. А иногда и мучая.
Меж тем как в доме, тихом, как могила,
Неслышно одиночество бродило
И реяла задумчивая тень.
Пел самовар, а комната беззвучно
Мне говорила: «Пусто, брат, и скучно!»
В соломе, возле печки, на полу,
Лежала груда яблок; паутины
Под образом качалися в углу,
А у стены темнели клавесины.
Я тронул их – и горестно в тиши
Раздался звук. Дрожащий, романтичный,
Он жалок был, но я душой привычной
В нём уловил напев родной души:
На этот лад, исполненный печали,
Когда-то наши бабушки певали.
Чтоб мрак спугнуть, я две свечи зажёг,
И весело огни их заблестели,
И побежали тени в потолок,
А стёкла окон сразу посинели…
Но отчего мой домик при огне
Стал и бедней, и меньше? О, я знаю –
Он слишком стар… Пора родному краю
Сменить хозяев в нашей стороне.
Нам жутко здесь. Мы все в тоске, в тревоге…
Пора свести последние итоги.
Печален долгий вечер в октябре!
Мой же Бунин – это, конечно, Москва и Париж. Помните, из его рассказа «Чистый понедельник»? Напротив храма Спасителя есть квартира. Точнее – была. Каждый вечер зимы 1912 года герой посещал там женщину, которую безумно любил. Он возил её по ресторанам (она любила поесть и делала это с удовольствием, не жеманничала – «это про нас, про нас», думаешь ты), дарил шоколад и книги, но близости всё не происходило. И вот они едут на Ордынку искать дом, где жил, по мнению знающих людей, Грибоедов. Они спрашивают местных жителей, но никто толком ничего не может объяснить. Уже давно стемнело, розовеют за деревьями в инее освещённые окна. Это и есть моя Москва. И моя дача из «Одиночества», где ещё вчерашний след налился водой, а эта нога и этот ботинок никогда уже не ступят возле калитки. И эта детская, подростковая мечта о камине («что ж, камин затоплю, буду пить»), который мы только в кино и видели. Теперь это навсегда бунинская Ордынка (ну, ещё Ахматовой, конечно), и дача, и калитка, и любой след, наполненный водой, тоже навсегда бунинские.
На вилле "Бельведер" в Грасе: Галина Кузнецова, Бунин с женой Верой и секретарём Зуровым. 1931 год
А Париж теперь навсегда его, потому что мы помним (нет, я помню), как ехала женщина, в вынужденной эмиграции, после похорон человека, которого встретила тут и полюбила, тоже русского, бывшего офицера, и уже в прихожей, дома, когда стала убирать квартиру, увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке. И как сняла её с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дёргаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде. Я теперь, когда бываю в Париже и иду где-нибудь в не самом благополучном центре, вспоминаю, точнее – думаю: здесь могла быть его квартира, куда он привёз её однажды после синема и предложил (как смущённый мальчишка) выпить ещё вина. А она ответила: «Пейте, милый, а я пойду разденусь и помоюсь. И спать, спать. Мы не дети, вы, я думаю, отлично знали, что раз я согласилась ехать к вам... И вообще, зачем нам расставаться?»
И от этого «и вообще, зачем нам расставаться?» сжимается сердце. Но расставаться придётся.Для начала с виллой.
За время войны она, так желанная сперва Буниным, совсем распоясалась: от бывшей респектабельности не осталось и следа. Перестала работать отопительная система, стали возникать проблемы с водой и электричеством. Мебель начала ветшать. Бунин иногда пишет в письмах к знакомым про «пещерный сплошной голод».
Он записал однажды в том же дневнике: «1.Х.33. Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь!»
И денег не было, и публиковаться было негде. И не платили за это особенно.
Но всё-таки умер Бунин не так, как обещал, как умрёт Набоков. Умер он не один. Он и Набокова, и свои неуютные дома перехитрил. Он умел это делать.
Писатель Борис Зайцев вспоминал… Как-то в 30-е годы в том же Грасе, отдыхая на своей вилле, Бунин вдруг засучил рукава и показал Зайцеву руку:
«Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниёт, братец ты мой, сгниёт... Ничего не поделаешь». И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море – ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. «Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю». Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал».
Перед смертью, обветшав, как и мебель, Иван Бунин сделал последнюю запись в своём дневнике: «Это всё-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет – и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!»
Иван Алексеевич и Вера Николаевна. 1933 год
Вера Николаевна Бунина, находившаяся с ним до последней минуты, вспоминала после его смерти: сперва он почему-то попросил почитать ему письма Чехова, потом попросил её лечь. «Ты хочешь, чтоб я с тобой легла?» – уточнила она. «Да».
Но и тогда дом не отпускал.
«Но ведь нужно и умыться, и кой-что было сделать в кухне. Затем, это было 12 ч., я, вытянувшись в струнку, легла на его узкое ложе, – записала потом Вера. – Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним. «Задыхаюсь, нет пульса… Дай солюкамфр». Я встала и накапала двадцать капель… «Мне очень нехорошо». Он сел на кровать. И через минуту я увидала, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт. Я говорю ему: «Возьми меня за шею и приподнимись, и я помогу тебе лечь», но он молчит и недвижим… Конечно, в этот момент он ушёл от меня… Но я этого не поняла и стала умолять, настаивать, чтобы он взял меня за шею. Попробовала его приподнять, он оказался тяжёлым. И в этот момент я не поняла, что его уже нет».
Опустел дом Бунина. Улетел он.
Потому что ничем его эти дома не держали больше.
Потому что были только временными, наспех обставленными или ветшали, когда не просят.
Потому что настоящий дом остался там, в той стране, в чью сторону и смотреть больше не хотелось.
Он и не посмотрел.
фото: TOPFOTO/FOTODOM; ИЗ ФОНДОВ БУКОО ОГЛМТ; GETTY IMAGES RUSSIA
