Миссионер

− Приехал только что из молодёжного лагеря, – говорит отец Макарий (Маркиш), увидев на дисплее своего телефона сообщение об эсэмэске, – мобильная связь там была, а Интернета не было. Для меня три дня без него – почти как без воды. Иногда человек «отключил сотовый и доволен». Если кто-то использует Всемирную сеть для чего-то плохого или она его отвлекает от главного, то это проблема конкретного человека, не надо обвинять хорошую технологию. Я считаю Интернет благом, поскольку он расширяет контакты между людьми. Интернет – средство человеческого самосовершенствования.

Сейчас вы находитесь в гуще нашей жизни, но лет тридцать назад просто удалили себя из неё, приняв решение об эмиграции. Почему вы уехали?

− В моей среде уезжали все, кто хотел и мог.

Но вы как раз неплохо жили здесь, верно?

− К 85-му году, когда я покинул страну, я окончил институт, учился в аспирантуре, написал кандидатскую диссертацию, правда, не защитил её в связи с отъездом. У меня была семья, двое детей.

По своему мироощущению вы каким тогда были?

− Другим, нежели сегодня, стопроцентно! Есть давняя притча о двух монахах, которые, как говорится, сошли с рельс и, отправившись в Александрию, занялись там всякими нехорошими делами. Потом один из них встал на путь исправления и, когда другой приехал к нему, сказал: «Прости, но я тебя не знаю». «Как? Мы вместе в Александрии…» − «А это был не я». Ложь? Но в ней большая доля правды. То же и я могу сказать о себе тогдашнем: это был не я.

А какой у вас тогда был настрой?

− Русофобский, как я сейчас бы это определил.

Может, диссидентский?

− Нет. Диссидент − он внутри структуры, он ищет пути, как её изменить. А люди, подобные мне, ничего в ней не принимали. Причина была и в том отрицательном общем фоне, который наличествовал, и в собственной нашей глупости: мы Россию не знали и не желали знать. Так неприязнь ко всему здешнему и вырастала.

Но то была скорее неприязнь к советской власти.

− Это сейчас разница между ней и Россией понятна, а тридцать лет назад она была не так очевидна.

Вы радовались уезжая?

− Было ощущение второго рождения. Когда я приехал в США, то предыдущие лет двадцать, прожитые мною на родине, выпали из моего сознания. Жизнь словно началась заново. Видите ли, в атмосфере растерянности и абсурда 80-х годов отъезд за границу сам собой разумелся добрым и полезным делом, неким достижением – как поступление в институт, защита диссертации, удачный брак. Моя проблема (и проблема огромного множества моих современников) была в отсутствии любви к родине. И как следствие − в отсутствии любви как таковой…

Вам в Америке понравилось?

− Если ответить одним словом, то да. Там у меня не случилось ничего такого, после чего у меня было бы основание сказать, что в Америке мне было плохо. Разве что кроме развода, но это уже факт моей личной судьбы. Потерпела крах моя семейная жизнь. Всё сложилось мучительно, из дома меня выселяли с помощью полиции... Что произошло? Возьмите что-то не очень прочное и встряхните или ударьте обо что-нибудь. Оно распадётся. Я был как шофёр, который не успел притормозить и улетел в кювет. Часто про себя беседую, будучи священником, с тем собой, новокрещённым. И достаётся тому в этих внутренних диалогах очень крепко. Если бы я тогда вёл себя действительно по-христиански, всё могло бы сложиться иначе.

А если пройти по внешнему срезу – я хорошо зарабатывал, была приличная работа программиста, хотя я принимал участие в проекте для военной промышленности и мне это не очень нравилось. Потом я ушёл в компанию, производившую пожарную сигнализацию, учил техников, как работать на нашем оборудовании. Первую группу выпустил с большим трудом, вторую – легче, а потом пошло-поехало. Всё время с людьми, и в то же время не напряжённо, и добрым делом занимаешься − фактически спасением жизней. Всё нормально было.

Знаете, я быстро понял, в чём разница американского и русского психотипа. Американцы – индивидуалисты. Отсюда многие их проблемы, но в этом же – источник их силы. Копировать это невозможно. Скажем, американец вдруг приходит к выводу, что его ребёнка в школе ничему не учат. Он просто забирает своего отпрыска и решает вопрос, как дать ему образование. Можно учителей приглашать, самому заниматься, с соседями скооперироваться. Независимый человек, который не ждёт никаких милостей от правительства, привык сам решать проблемы. А у нас другая забота: как исправить положение, навести порядок в нашем общем доме, будь то школа, или город, или нация. И ребёнка из школы выдёргивать только во вред и ему, и семье.

Америку я теперь знаю, и то плохое, что в ней есть, и хорошее. Когда мне сейчас эту страну сильно хвалят, то я немножко осаживаю, но, когда ругают, в другую сторону загибают, поворачиваю оглобли: объясняю, что человек ошибается. И надо признать, американская действительность с её расовыми и социальными квотами и предпочтениями, «привилегированными меньшинствами» разного сорта и сопутствующими бесконечными дрязгами и ложью на федеральном, штатном и местном уровнях быстро избавила меня от иллюзий.

К слову, Америка очень изменилась – не меньше, чем Россия за последние четверть века. Скажем, мой тамошний приятель Саша, когда я прилетел в Штаты, сказал мне: «Ты должен учесть: в целом это честная страна». Конечно, и тогда были мошенники, но в основном это действительно была честная страна. Но если б кто-нибудь сказал подобное в 2000-м, на него поглядели бы как на идиота. Когда я приехал, мне дали какую-то бумажку, позволяющую работать, не имея гражданства. Но меня ни разу так и не попросили её предъявить. Просто спрашивали: «Вы имеете право на работу?» Никому в голову не приходило, что я могу соврать. Но уже в 90-е с твоими документами внимательно знакомились, делали ксерокопии. Все боятся, что их могут надуть. Правда, страх этот редко помогает – жуликов становится всё больше.

Там, за океаном, началась ваша церковная жизнь?

− Когда я уезжал в Америку, то уже думал, что должен стать христианином.

Откуда это взялось? И страна наша была атеистической, и вы, думаю, выросли среди людей неверующих…

− Но культурный фон русской жизни! Как можно читать Достоевского и не слышать его громко звучащего религиозного посыла?! А церкви? Мы ходили мимо них, видели их. И люди наши жили не разобщённо. Да надо было быть толстокожим бегемотом, чтобы не почувствовать разлитого в нашем воздухе христианского начала!.. Приехав в Америку, я дал себе год на «обкатку», а потом начал разведку: в одну христианскую церковь сходил, в другую, был даже у католиков. В результате, конечно, оказался в русской церкви и в 87-м году крестился.

В нашем приходе в Бостоне были и старые эмигранты, и послевоенные, и более поздние, недавно приехавшие, и даже американцы новообращённые. Там я встретил и настоящих русских людей, и тех, кто, не говоря по-русски, никогда не бывая в нашей стране, знал её и любил больше, чем я. Тогда я понял, что мне надо менять направление своего движения. А я встречал в Америке тех, у кого жизнь там не особенно сложилась, причём материальный фактор играл в этом меньшую роль, нежели психологический, и они, в поисках самоутверждения начинали убеждать себя, что сделали правильно, покинув родину, что там всё плохо. Впрочем, с такими эмигрантами я почти не общался, потому что американская жизнь, она как идеальный газ − есть такое понятие в физике: это совокупность частиц, которые друг с другом не взаимодействуют, столкновения их крайне редки. Основа американской нации – независимые граждане, что поддерживается и экономической реальностью, а благодаря отличной инфраструктуре люди рассредоточены по стране. Сам я жил в шестидесяти километрах от Бостона, когда дороги хорошие и нет пробок, езда на машине – отдых. В Америке каждый движется по своей орбите, так и я общался только с теми, с кем хотел, и это было полезно, потому что у меня началось просветление. Потом съездил два раза в Россию в 90-х годах.

И решили возвращаться?

− Всё тому способствовало. В Америке я учился в заочной семинарии, пять лет, в 99-м окончил её, неплохо. Мне предложили там преподавать, сказали, что позвонят, но я по работе уехал в командировку, потом в отпуск, а когда вернулся, на автоответчике было сообщение, что звонили от проректора и приглашают на встречу... Были и ещё несовпадения. Шла война в Сербии, я ходил на антивоенные демонстрации. Однажды подошёл к нам молодой человек, посмотрел на плакаты и говорит, обращаясь ко мне, может, потому, что я ближе всех к нему был: «Если вы против американской политики, то почему все сюда прётесь?» Я только рот успел открыть, как другие стали объяснять ему что к чему. Он попросил у меня прощения, а я подумал: «Как ты прав! Что я здесь делаю?» Получил российский паспорт и стал собираться в Россию.

С какими мыслями?

− О монашестве. К тому времени я девять лет прожил один. Всё спрашивал священника, что мне делать, говорил, что хочу вернуться на родину, принять постриг, а батюшка спокойно так отвечал: «Не спешите, может, захотите стать священником, может, женитесь». Но брачной жизни после того, как жена меня оставила, больше не получилось. Интересно, что сегодня я занимаю должность председателя епархиальной комиссии по вопросам семьи и детства. Кто-то может спросить меня, чему я, разведённый, способен научить людей в семейных вопросах? А я отвечу пословицей, которую часто повторял преподобный Амвросий Оптинский: «За одного битого двух небитых дают». Меня сильно побило, именно побило, не жену ведь мне винить в том, что наш брак не сложился.

Вы переживали, когда разошлись с ней?

− Да, очень.

С детьми отношения поддерживаете?

− К сожалению, сын от меня отдалился, а дочь… Вроде как сидит на заборе, то так, то этак. Приезжала сюда пять лет назад в командировку с какой-то немкой. Меня тогда пригласили в молодёжный лагерь на Селигер, и мне было досадно, что дочь наконец здесь, а я не могу провести с ней время. Я ей: «Давай, дочка, съездим в этот лагерь, хотя бы на денёк». Она: «У меня много дел в Москве». Но поехали, на машине, вместе с немкой. Там – Нило-Столобенская пустынь, красивейшее место, сосновый лес. Палатки, много молодёжи. Вышли мы из машины – небо в свинцовых тучах, дождь. Дочка у меня капризная, ну, думаю, сейчас потребует везти её на станцию к поезду. Ничего подобного! Отменила свои дела в Москве и неделю жила на Селигере в палатке. Со многими познакомилась. Сказала, что ей очень нравится. Я спросил, что именно. Задумалась и говорит: «Люди здесь хорошие».

При всём при том… наши с ней отношения не очень складываются.

Вы пытаетесь их укрепить?

− Я пишу дочери – один раз, другой, третий, она не отвечает. Потом, смотришь, ответит. И с сыном так же, только он ещё реже откликается. Но что сделаешь? Они уже взрослые люди. Будучи священником и видя столько людских испытаний, я на свои собственные научился смотреть со стороны. Тем более на отношения родителей с детьми. Когда мать родит ребёнка, пуповину перерезают, но невидимая пуповина остаётся, она потихонечку истончается и к восемнадцати годам почти исчезает. Поэтому вы можете участвовать в жизни своих выросших детей, но лучше оставьте идею о том, что удастся ими руководить.

Как встретила вас родина?

− В 2000-м жизнь здесь была не очень устроенной, а тут мужчина, вернувшийся из-за границы, одинокий... В общем, я почувствовал какое-то давление, незнакомое и нездоровое: меня, оказывается, хотели женить, о чём я не подозревал, но некий напряг испытывал. И я уехал в Иваново, в монастырь, мне там дали келью, сказали, что могу пожить у них, поработать. Так я там и остался. Спустя полтора года меня постригли в монахи.

Вы жили в Америке, это один мир, а теперь была глубинка России − совсем другой.

− Поскольку, как я уже сказал, американская жизнь – центробежная и разные группы людей живут по-разному, другим миром для меня скорее стала Москва. А самое монашеское время ещё до настоящего принятия монашества у меня было как раз в Америке. Жил один, сам себе хозяин, снимал квартирку, уходил на работу, возвращался домой, вечером ехал в церковь, молился, причащался, опять домой, книжки почитал и спать. Сейчас я, наоборот, много времени провожу среди людей, причём разных.

А зачем человек идёт в монашество?

− Зачем куколка становится бабочкой? Это ход её развития. Зачем человек женится или выходит замуж? Это естественный шаг. Так и с монашеством. У каждого из нас есть два пути: брак или монастырь. Есть ещё ни то ни другое, но это не путь, а его отсутствие. Совершение некоего шага уравновешивает жизнь. Тот, кто не вступает в брак, но желает стабильности, становится монахом. Кстати, и монашество, и брак – это обет, самоотдача, жертва, то есть в основе и того и другого – любовь, которая всегда жертвенна. Впрочем, вхождение в брак и в монашество отличаются: узнать первое, не став мужем и женой, невозможно (то, что у нас называют «гражданским браком», на самом деле таковым не является, это просто половая связь). В монашество же люди входят не будучи монахами. Они могут пожить в монастыре, стать послушниками, ещё не монахами, то есть функционально войти в монастырь, а онтологически – нет. В браке это невозможно.

У вас не было желания, пока не дали монашеского обета, вернуться к мирской жизни?

− Нет. Мне было сорок восемь лет, когда я принял постриг. Это событие я воспринимал как переход через некий перевал. Я уже не суетился и спокойно шёл вперёд.

То есть воспринимали как нечто естественное, что других путей уже не будет?

− А если бы я женился на какой-то женщине, то других бы тоже упустил. Да, выбрав что-то одно, ты отказываешься от остальных возможностей. Например, я не пускаю бумажных змеев, но мне и не хочется. Один-единственный путь никак не ограничивает человека, потому что бытие не состояние, а процесс, непрекращающийся, и его направлением определяется успех или неуспех нашей жизни. А она всегда должна быть направлена вовне, то есть надо отдавать себя что в браке, что в монашестве. Бог есть любовь, а любовь есть жертва.

Получается, что только от лени и малознания можно считать мирскую жизнь намного легче монашеской. Просто и к одной и к другой надо подходить ответственно.

− Надо всячески содействовать человеческому желанию реализовать себя в той или иной форме: если человек настроен на семью, то знакомить его с представителями противоположного пола, если на монашество – с монастырями.

Ваши родители как восприняли выбор сына?

− Они были давно разведены, два совершенно разных человека. У отца сначала был всплеск непонимания того, что я делал, но через год-два он смирился. Ещё до возвращения в Россию я поехал к нему – он жил в Швейцарии. Отец сказал мне: «Я знаю, что ты не ешь мяса, поэтому накупил рыбы». Чтоб не обижать его, я не признался, что и рыбы не ем. Он спокойно относился к тому, что я вернулся на родину, принял монашеский постриг, был рукоположен в диакона. Но когда он задал мне вопрос: «Ты будешь священником?» −
по тону отцовского голоса я понял, что именно это его волнует. Я три года звал отца приехать в Россию, и вот печальное совпадение: в тот день, когда я узнал, что буду рукоположен в священники, он умер. Не раз я представлял себе, что, узнав о предстоящей мне хиротонии, отец, вопреки принятому им когда-то решению больше не бывать в России, всё равно приехал бы.

Мама же поначалу относилась к моему воцерковлению нейтрально, как если бы я пошёл в какой-нибудь клуб рыболовов. Потом началось неприятие моего образа мыслей. Её последние годы, как и моего отчима, были тяжёлыми психологически, в том числе в смысле отношений с детьми – и со мной, и с моими сводными братьями. После смерти отчима мама, всё-таки уже в очень преклонных годах, начала сдавать. Когда я приезжал к ней – я уже жил в Иванове, – всё спрашивала меня: «Что делать? Что же делать?» «Мамочка, – отвечал я ей, – я тебе давно говорю: надо принять святое крещение». Но если прежде она принимала эти слова в штыки, с сарказмом, теперь даже стала проявлять к ним интерес, читала книжки о православии, которые я ей привозил. В один из моих приездов к маме она опять начала задавать мне вопрос: что делать? Тогда мой девятилетний племянник спросил её напрямую: «Бабушка, ты уже будешь креститься или нет?» И мама вдруг ответила: «Да, буду». А у меня с собой было всё, чтобы проводить крещение, и я начал его. В этом чине, как вы знаете, есть вопросы, и, когда я начал их маме задавать, она, глубоко пожилой уже человек, молчала. Я уже не знал, что дальше будет, когда она стала тихо отвечать. Так я крестил её. Хорошо, что успел: мама стала быстро угасать.

Почему пример сына, монаха и священника, долго не производил на неё впечатления?

− О, это вопрос глобальный, относящийся к сознанию советской интеллигенции. Главная особенность этого сознания – отрицание. Интеллигенция находится в оппозиции к власти, к церкви, к господствующему направлению национального духа. Есть хороший анекдот, ещё моих школьных лет, то есть 60-х годов. Выходит из лесу человек в ватнике и с автоматом, навстречу ему пожилая женщина. Он ей: «Где немцы?» − «Какие немцы? Их двадцать лет как прогнали!» − «А я всё поезда под откос пускаю!» Так и интеллигенция «пускает поезда под откос» по своей абсолютной убеждённости в собственной правоте. Есть ещё анекдот… Я что-то всё анекдотами сыплю. Один еврейский мальчик хвастается другому: «У нас есть ребе, который разговаривает с Богом!» − «Не может быть!» − «Как не может? Он мне сам сказал». − «Ваш ребе лжет!» − «Но как может лгать человек, разговаривающий с самим Богом?!» Это тоже про нашу интеллигенцию, которая воспринимает себя так, будто беседует с небесными силами.

Но должен ведь кто-то ставить перед обществом сложные вопросы, то есть думать о том, как мы живём. Это и делает интеллигенция, точнее интеллектуалы – мне больше нравится это слово, оно точнее. Интеллектуал, поддакивающий обществу и власти, − не интеллектуал, а мещанин, обыватель.

− Да, у интеллигенции определённое место в социуме: на то и щука, чтобы карась не дремал. Но всё зависит от того, что или кого отстаивает человек. Священник Александр Ельчанинов писал, что в предложении «Я ищу истину» всё зависит от того, на каком слове ставить ударение. Если на слове «истина» − неплохо. Но хуже всего, когда ударение делается на слове «я», что чаще всего и наблюдаем. Если не делать акцента на слове «я», взгляд будет объективным.

Вы себя к интеллигенции причисляете?

− «Intelligence» − по-английски «разум, осведомлённость». Мне хотелось бы быть осведомлённым, я стараюсь свою осведомлённость поддерживать, учиться.

Но сейчас в среде интеллигенции происходит обратный процесс: воцерковившись, образованные люди уверяют себя, что от большого ума счастья не будет, не поддерживают отношений со своими «умствующими» друзьями и вообще всячески опрощаются. От всего, что, как они считают, может им повредить, отгораживаются: это не читаю, о том не пишу, с теми не общаюсь. И спустя недолгое время на месте думавшего, обсуждавшего что-то человека, вместо того, кто хотел причислять себя к интеллектуалам, оказывается некий простец.

− Знакомая картина. На эту тему есть замечательная песня про «клинически воцерковлённых», её можно найти у меня на сайте. Если внимательно слушать, можно узнать голос отца Петра (Мещеринова). Все фразы песни взяты из текстов его лекций, которые есть в Интернете. «Всё грех, всё нужно отсечь − только в церковь, молиться, поститься и слушать радио «Радонеж». Туфли на резиновой подошве, длинная чёрная юбка до пят, рюкзачок, платочек, чёточки… Космы спутанные… всклокоченная борода, стоптанные башмаки, а лучше сапоги, а лучше вообще в военную форму одеться – и пугать народ. Ты – ничтожество, жалкий грешник, урод, всё в тебе, что есть, – это зло и грех, тебе приготовлены вечные муки, страшный суд, ад и погибель. С похмелья посмотрите вокруг: везде чудеса, знамения, Россия перед вторым пришествием, число 666, евреи, масоны… Я ненавижу евреев. Очень обеспокоен засильем масонов. Масоны ведут ужасную подрывную работу. Мы – хорошие, все вокруг − плохие». Отец Пётр рисует карикатурный портрет того человека, которого вы описываете. Данный персонаж к церкви, к православию имеет весьма косвенное отношение. Причина, по которой сегодня немало таких людей, – болезнь роста, неофитства. Те, кто не преодолевает эту болезнь, могут стать жертвой сект, существующих под маской православия.

Но что делать, если у человека в вере превалирует страх – согрешить, быть наказанным? Представьте, что вы пришли в какое-то место, вам там не понравилось, вам неуютно, вы ушли. Но с церковью-то так не получится, потому что идти дальше куда? Не в клуб же по интересам. И человек может откладывать своё вхождение в церковь, боясь, что не потянет.

− Это всё эмоциональное отношение: «не понравилось», «боюсь». Оно от недостатка информированности, просвещения, веры, наконец. Не нравится человеку, что служба идёт на церковнославянском, и вместо того, чтобы узнать, откуда это, он начинает: «Ну мне же не нравится! Почему это так?» Это невежество, это глупость. Распространённое наблюдение знающих людей: пока человек живёт вне церкви, его греховные задатки латентны, как туберкулёзные палочки. Но как только он приходит в храм, оказывается в этом светлом пятне, его грехи дают ему бой. И если он не противопоставит им свою добрую волю, своё общение с Христом, они завоюют человека и погубят.

Некоторые полагают, что свобода и вера не совместимы.

- В православном богословии не предусматриваются все случаи, которые могут возникнуть. В церкви гораздо меньше дозволенного или недозволенного, чем людям невоцерковлённым кажется. Человек сам решает, как ему поступать, главное – чтобы было хорошо ему и близким. Я стараюсь не советовать, что надо делать, за исключением тех случаев, когда это прямо оговорено в христианских источниках. Меня раз спросили, почему я не могу ответить прямо – можно или нельзя? Я ответил, что каждое «можно» и каждое «нельзя» плодит новых фарисеев, от которых нам и так житья нет. Как только скажешь «нельзя», их сразу появляется целый выводок, как комары из болота вылетают. Это формализм, фарисейство, а по существу – магизация религии, замена любви к Богу и ближним неким «уставом внутренней службы».

Вот откуда, наверное, постоянный страх согрешить и пристальное внимание к чужим грехам? То есть наличие вместо живой веры невроза на религиозной почве?

− Я отвечаю на вопросы в Интернете, и мне недавно пришло длинное письмо от человека, явно интеллигентного, о том, что он изучил православное богословие, но потерял живую веру. Спрашивал, что ему теперь делать. Я написал: «Вам надлежит трезво оценить свои знания и обнаружить в них дыры, в которые провалилась ваша живая вера, а также прийти на исповедь и покаяться
в самомнении, гордости, самовозношении, вернуться к учёбе и залатать эти дыры. Так потихоньку вернётся живая вера». Ответил кратко: это же публичное обсуждение, надо, чтобы оно звенело для читателей. Прошло два-три дня, получаю приватное письмо: «Батюшка, когда я прочитал ваш ответ, был в большом негодовании. Прошла пара дней, и я понял, что вы совершенно правы. Спасибо вам большое».

Как писал Фрэнсис Бэкон: «Малое знание уводит от Бога, большое – приводит». Добивайтесь большого знания. «А какое малое?» – можете вы спросить. Величина всякого знания есть производная от способностей человека. Одно дело – деревенская бабушка, которая раньше полагала, что «эта Богородица от зубной боли, а эта – от ушной», а потом узнала, что Богородица одна, а иконы разные, и это для неё будет большим знанием, вернёт её к Богу. А для человека с двумя высшими образованиями большое знание – совсем другое.

Сегодня нам доступно гораздо больше информации, нежели было, например, в XIX веке, и, следовательно, больше искушений.

− Не думаю. Вспомним «Власть тьмы» Толстого или «В овраге» Чехова.

Что касается писателей. Всякое творчество предполагает большую внутреннюю свободу. Конечно, художника должно вести нравственное чувство, но искусство – тонкая вещь. Вот «Лолита»: страшная книга, в ней показан ужас греха. Набоков не побоялся всё это написать, чтобы его читатель, понимающий, конечно, испугался. Если пишущий в какой-то момент начнёт себя одёргивать, станет исключать то и это, лучше, наверное, вообще за дело не браться.

− Тот факт, что в книге присутствуют, например, убийца и проститутка, ещё не делает данное сочинение злом. Пример – Достоевский. О чём он только не писал, но никто никогда не поставил ему это в вину. И Чехову не ставили. Писателю надо не выплёскивать то зло, что есть у него внутри, но стараться увидеть то, которое снаружи. То есть не выражать, например, свою дикую гордыню, дикое невежество. Не мной замечено, что подлинное творчество – не изобретательство, оно не похоже на работу инженера-конструктора, но напоминает работу геолога-изыскателя. Как у Блока: «В жаркое лето и в зиму метельную, // В дни ваших свадеб, торжеств, похорон // Жду, чтоб спугнул мою скуку смертельную // Лёгкий, доселе не слышанный звон». Настоящий художник слышит этот звон или хочет его услышать.

Вдохновение – вещь бессознательная, но когда потом пишущий перечитывает свой текст, что может начаться? «Это не то, это как-то некрасиво, батюшка в церкви осудил бы…»

− Точку в вашем рассуждении надо ставить после слова «некрасиво». При чём здесь батюшка в церкви? Вы же сами чувствуете, что это некрасиво, объективно некрасиво. Каждому пишущему, думаю, это ощущение знакомо. Вот я восемь лет прожил в монастыре, видел там много хорошего и немало нехорошего. Испытывал желание описать плохое, и, если бы описал, некоторые наши современные писатели и режиссёры отдыхали бы. Но зачем? В этом и состоит наша внутренняя свобода – не делать того, что некрасиво. А тот, кто видит противоречие между свободой творчества и совестью, кто хочет обойти свои внутренние сомнения по поводу того, надо ли писать то-то и то-то, просто-напросто оправдывает собственную нравственную несостоятельность.

Но если человек зацикливается на этом «греховно или нет», то начинает вычёркивать одно, другое, третье – и ничего не остаётся.

− Значит, он как творец импотентен. А что до способности напугать читателя, то здесь могу напомнить русскую сказку. Там волк говорит лисе: «Ты меня накорми. Теперь рассмеши. А теперь напугай». Это «напугай» входит в потребности человека, но потребности глупые.

Страх – одно из состояний, на которых произрастает такой бурьян, что может поглотить человека. Бояться не надо.

фото: Анна Ольшанская