И-народная артистка

…Когда сквозь «бледные красы», сквозь нервность и грусть пробивается внутреннее электричество, начинается самое интересное. Таких актрис в эпоху позднего советского средневековья оказалась целая обойма: Наталья Вилькина, Татьяна Лаврова, Алла Демидова, Ия Саввина, Наталья Тенякова, Алла Покровская (они все, по-моему, дружили). Театр заманил их к себе сразу. А кинорежиссёры не слишком понимали, куда этих непростых, «нестандартных» женщин приткнуть, хотя как раз в 70-е − начале 80-х у нас понемногу набирало силу кино интеллектуальное. Там главный герой − человек рефлексирующий, ставящий трудные вопросы. И почти всегда им в наших картинах был мужчина, по исторической инерции. Но если на его месте появлялась женщина, тогда всё делалось острее, больнее и мучительнее. Кому это было нужно? Поэтому кое-кто из названных актрис остался малоизвестен широкому зрителю. Вилькина – одна из них.

Леонид Хейфец, режиссёр, друг:

«В Театре Советской армии, где я, начинающий режиссёр, работал, смотрели тех, кто вот-вот должен был получить диплом актёра. Перед нами проходили десятки молодых людей, шли отрывки, отрывки, отрывки… «Стоп. Спасибо. Следующий». Вот очередной показ. Щукинцы. Объявили: «Жаворонок» Жана Ануя, Жанна д’Арк – Наталья Вилькина».

У стены – сжавшаяся в комок актриса. И сразу же почувствовалась боль, боль не играемая, боль своя, личная; видно, что всё − через собственное сердце. Мы будто бы споткнулись. Досмотрели до конца, никаких «стоп, дальше». Оставили на разговор. Девушка оказалась рослой. Белокурой. Угловатой: что-то было в ней от подростка. Никакого рабства: оставалась самой собой. Вилькиной предложили вступить в труппу театра».

Позднее она притягивала к себе всякого, кто вступал в её орбиту. Такие женщины словно бы изменяют течение времени вокруг себя, но сами с собой они не слишком ладят, недаром Хейфец заметил: «Жить, как другие, как вообще люди живут, Наташа не могла».

«Запомни своё ощущение»

Алёна Охлупина, дочь:

«В детстве я пыталась сделать из мамы такую, которая водит ребёнка в песочницу, в цирк, в кино. Обыкновенную, как у большинства детей. Даже устроила ей скандал. Она выслушала и ответила спокойно: «Прости, наверное, я плохая мать. Но, думаю, в твоей жизни я ещё проявлюсь».

Сейчас я понимаю, что у меня не было близких подруг: ни с кем мне не оказалось так интересно, как с мамой. Вспоминаю, мне было, наверное, десять лет, ей двадцать девять, когда мы на отдыхе в Прибалтике играли, словно две девчонки: бегали по дюнам, закапывались в песок, прятались в лесу. Но общалась мама со мной – а мы много разговаривали − по-взрослому и доверяла мне тайны, которые собственной матери не  могла раскрыть. Я о своих проблемах рассказывала маме реже. Почему мама была со мной так откровенна? Может, ждала поддержки именно от меня? Не знаю. Но физически помню ощущение того, что мне хотелось её спрятать, уберечь. Обнять, согреть, накормить, уложить спать. С юных лет я стала нести ответственность за маму: следила, чтобы она вовремя поела, чтобы отдохнула перед спектаклем. Иногда её спрашивали, указывая на меня: «Это ваша сестра?» «Да, − отвечала она. − Старшая». Не только потому, что мама молодо выглядела. Таковы были наши отношения − старшего и младшего. Чувствуя её внутреннюю силу, я всё равно воспринимала маму как ребёнка, как человека беззащитного.

Обустройством быта она почти не занималась: дом держала в руках бабушка, причём и нашу семью, и дядину, жизни без бабушки не было. Пожалуй, последнее слово оставалось за ней. На дочь она имела большое влияние, никак этого не показывала, но это было так. Жила Тамарочка, как мы называли бабушку, мощно. Много работала, была известным хирургом-гинекологом, постоянно оперировала, за пятьдесят лет − ни одного случая расхождения швов. Болеть себе не позволяла, не брала больничный, говоря, что, если полежит дня два, уже не встанет. Выносливая была. Красивая, стройная, даже худая. Белый колпак – и длин-ные серьги. Курила, не вынимая сигареты изо рта.

Её муж, мой дедушка, тоже был врачом. А бабушкин отец – актёром. Может, и это повлияло на маму и её старшего брата Александра, выбравших театральную стезю: Алик стал режиссёром».

В первый год Вилькина в театральный не поступила: комиссия решила, что её внешние данные не подходят для актрисы. Может, так оно и было, недаром, как вспоминал брат, подростком Наташа была такой «девочкой-мальчиком». И в восемнадцать лет в ней мало пока выявилось из того, что потом подсвечивало каждое движение на сцене. Зато в не оформившемся ещё существе разглядел некий манок молодой актёр, на следующий год попросивший приёмную комиссию Щукинского театрального училища пропустить девушку сразу на третий тур. На тот момент сам он уже женился на ней, вчерашней школьнице.

Алёна Охлупина:

«Мама, не пройдя в театральный, работала чертёжницей. Отец к тому времени (он старше мамы на семь лет, хотя всё равно, конечно, был ещё молодой) стал уже достаточно известным актёром. У него были толпы поклонниц».

Леонид Хейфец:

«Охлупина я впервые увидел в спектакле Маяковки «Иркутская история». Он излучал свет, силу, доброту. Полюбили его сразу».

Алёна Охлупина:

«В Тамарочкин дом папа пришёл с другом моего дяди первого января. Дверь открыл Алик, мама стояла позади него… Папа потом говорил: «Я её увидел – и сразу влюбился». В сентябре они поженились − мама уже была студенткой «Щуки», а спустя год родилась я.

Отец стал жить у мамы. Как он влился в семью? Благодаря своему характеру. Сегодня сваришь папе кастрюлю супа, он потом несколько раз позвонит, чтобы сказать «спасибо». За ним из театра присылают машину – всё-таки человек уже в возрасте, а играет много – он сто раз поблагодарит. Папа – деликатный, стеснительный. Несмотря на то что выбрал актёрскую профессию, он остался человеком закрытым, интровертом. На нашей большой, как во многих старых домах, кухне устраивались типично интеллигентские посиделки советского времени, там отмечали все праздники. Для папы же существовал только мамин день рождения, это было святое, а так шумных актёрских компаний, приходивших к нам в дом, он не любил, старался в такие часы уйти из дому, гуляя по улицам и возвращаясь к концу вечеринки.

А мама обожала общаться с друзьями. Она могла отправиться к кому-то из них и забыть позвонить, тем более что тогда мобильных телефонов не было. Раз, когда мне было лет десять, не приехала ночевать, на следующий день не вернулась. Бабушка у нас была «начальником паники»: если я, уже подростком, задерживалась с улицы минут на пять, она выглядывала в окно и кричала: «Алёна! Алёна!» − как будто я всё время стояла под окном. А тогда она тем более стала набирать номера всех подряд отделений милиции. Вдруг нам перезвонили и сказали, что найден труп, по описаниям одежды вроде бы всё совпадает. Поехала туда, естественно, бабушка, выяснилось, что это другая женщина. Когда дочь через два дня объявилась, Тамарочка так на неё кричала! Мама в тот момент была тихонькой, несчастной, мне стало её жалко.

И папа, безумно любивший маму, тогда не сдержался. Родители время от времени ссорились, потому что темпераменты не совпадали. Иногда мне, возвращавшейся из школы, соседка говорила: «Ой, твои ругаются!» Я пугалась. Копить внутри раздражение папа может долго, но если не выдержит… И мама была такой же: она многое держала в себе и там проживала свои драмы, тем самым себя расходуя.

Но вот что интересно. Когда она поняла, что я буду актрисой, сказала мне: «Даже если тебя сильно обидят (её обижали, а она ранимая была), не отвечай. Как только ты ответишь на обиду, ты выплеснешься и всё забудешь. А ты промолчи, отойди и запомни своё ощущение: оно тебе потом пригодится на сцене».

«Угу!»

Леонид Хейфец:

«Когда мы работали с Наташей, я не успевал что-то сказать ей, как слышал звук, который трудно передать словами: что-то среднее между «ага», «угу» и «м-м-м». От неё будто бы шёл короткий сигнал: поняла, думаю и чувствую так же. Таких встреч у меня за всю жизнь было пересчитать по пальцам одной руки. Несмотря на то что я мог бы поставить больше спектаклей с Наташиным участием – большинство моих идей заворачивали, – её в театре ценили. И тем удивительнее выглядит поступок, который она совершила.

Однажды утром я, как обычно, пришёл репетировать свой спектакль, где были заняты в том числе Серёжа Шакуров и Наташа Вилькина. Неожиданно меня позвали к руководству, и там сказали, что я уволен. Я вышел из театра. Встретил Шакурова, он спросил меня, куда я. «Домой, меня уволили». Серёжа ничего не ответил и направился к театру, а я поехал к себе. Сели с женой за стол, в холодильнике оказалось полбутылки водки. Звонок в дверь: на пороге Шакуров, с бутылкой. Присоединился к нам. Опять звонок – Наташа. Сидим, выпиваем. Вдруг Наташа спрашивает Серёжу: «Тебе подписали заявление? А мне нет…» Я: «Какие заявления?» Она: «Серёжа вам не сказал, что он ушёл из театра?» Оказалось, что они оба, услышав о моём увольнении, подали заявления об уходе. Шакурову сразу дали «добро», а Вилькиной ответили, что отпустят её только после гастролей, когда отыграет свои роли в спектаклях. А теперь ответьте мне на вопрос: многие актёры способны на такое? Профессия-то зависимая. И кто из молодых мог в те годы уйти из театра фактически в никуда?..

Вилькина и Шакуров остались не у дел. Два молодых таланта в пустом пространстве. Хорошо, что меня пригласили работать на телевидение, я стал снимать телеспектакли и занимать в них Серёжу и Наташу. Например, в «Обрыве» по Ивану Гончарову. Тогда я уже работал в Малом театре, Вилькина – в Маяковке. В спектакль, который я ставил, «Перед заходом солнца», на одну из главных ролей, Инкен Петерс, была назначена любимица директора театра и крупнейшего артиста Союза Михаила Царёва. Я уже начал репетировать с ней, но героиня говорила для меня… голосом Наташи. Ничего не мог с собой поделать. В конце концов, сказал Михаилу Ивановичу, игравшему в спектакле главную мужскую роль, что Инкен должна играть другая актриса − Вилькина. Это вызвало в театре шок. Работа остановилась, полтора месяца я не репетировал. И всё-таки Царёв согласился позвать Наташу в Малый театр».

Алёна Охлупина:

«Малый − театр с традициями, где задавали тон легендарные «старики». И вдруг там появилась молодая актриса, ни на кого не похожая ни игрой на сцене, ни тем, как она держалась в жизни…»

«Рыжий на ковре»

С Анастасией Вертинской и братом Александром

Алёна Охлупина:

«Мамина гримёрка стала центром притяжения для актёров, где разговаривали обо всём на свете. Как многие в её среде, мама всё понимала про советскую власть. Это шло от родителей. Тамарочке в молодости пришлось содержать двоих детей, мать и мужа: деда забрали на фронт с третьего курса медицинского института, а когда он вернулся с войны, бабушка позволила ему доучиваться и в двадцать с небольшим стала кормилицей семьи. Её устроили главным врачом санэпидемстанции КГБ, и три года она проверяла качество блюд на банкетах, то есть отвечала за здоровье высокопоставленных лиц и их гостей. На этих приёмах возле Тамарочки всегда находились двое мужчин: один, по придуманной легенде, муж, второй – вроде друга. Как-то раз член зарубежной делегации упал из-за стола на пол, а сидевший рядом с бабушкой «друг» тут же незаметно надел ей наручники и тихо её  вывел. К счастью, гость просто напился, и всё обошлось.

Работая в «органах», Тамарочка умудрилась не вступить в партию. О её взглядах знали дома. А у неё были плохие отношения с сестрой мужа. Раз бабушку вызвал к себе начальник, хорошо, кстати, к ней относившийся. На работе её любили, обслуживавшие банкет после его окончания складывали ей в сумку нетронутую еду: знали, что на Тамарочке вся её семья. И неожиданно – вызов в кабинет к начальнику. Тот: «Тамар, на тебя донос. От твоей ближайшей родственницы». Что означал донос в то время?.. Бабушка говорила, что, если её заберут, она не выдержит ни одной пытки: знала, что это такое. У неё, красавицы, на которую когда-то ходил смотреть весь мединститут, натуральной блондинки, были роскошные, толстенные косы, которые она заплетала в «корзиночку». И в эту «корзиночку» она каждое утро прятала… бритву, чтобы, если арестуют, перерезать себе вены. «Я об одном не догадалась, − признавалась Тамарочка позднее, − что первым делом мне расплетут косы». Пронесло. Но на отношение бабушки к советским реалиям это повлияло.

Семья у нас была настроена соответственно, и мама тоже. Ну, и компания у неё была соответствующей. В Малом она дружила с Романом Филипповым, которого зрители знают, например, по эпизоду в «Бриллиантовой руке». Помните его «Будете у нас на Колыме…»? Однажды отмечали у мамы – она уже жила не с нами − премьеру спектакля, и Роман Сергеевич всю ночь читал свои крамольные стихи. «Возмущается народ: мало партия даёт. Наша партия не б…дь, чтобы всякому давать», – и дальше в таком роде. Как только гости вышли из подъезда, охранявший дом милиционер подошёл к Филиппову и, улыбаясь, спросил: «Когда вы ещё придёте, стихи почитаете?» На собраниях в театре Роман Сергеевич всегда высказывал свою точку зрения. И моя мама была такая же: говорила то, что думает... В Малом мама подружилась с Еленой Гоголевой, несмотря на разницу в возрасте в сорок пять лет, и в шутку называла её «ma tant» – «тётушка». Если в театре предстояло собрание на какие-нибудь общественно-политические темы или худсовет, то Гоголева звонила маме, спрашивала, что сказать, и записывала под диктовку.

Конечно, с маминым чувством внутренней свободы ничего невозможно было поделать. В перерывах между репетициями она могла сидеть на подоконнике в рваных джинсах и курить. Если кто-то, увидев её с сигаретой, делал замечание, она спокойно выдувала дым и отвечала, что курила и будет курить. Не собиралась никого эпатировать, просто была самой собой. Но курево ерунда, один из мелких примеров. Главное, что мама вообще не вписывалась в стереотипы, одним своим присутствием ломала их: и играла не так, как привыкли (смотрите «Обрыв»), и держалась по-своему. Недаром назвала себя «рыжий на ковре». Рыжий клоун. Или, когда её спросили, народная ли она артистка, в смысле получила ли звание, мама ответила: «Я – и-народная».

Гамлет в джинсах

Алёна Охлупина:

«Знаете, кого она мечтала сыграть? Гамлета. И сыграла бы, потому что ей были под силу сложные вещи, она умела видеть всякий предмет с другой, необычной стороны. Недаром у мамы проявились режиссёрские способности: когда Хейфец ставил «Зыковых», она не только подготовила свою роль, но и с каждым актёром работала как режиссёр-репетитор. Умной была, с хорошими мозгами. И стопроцентной женщиной. Многие удивлялись, почему мужчины сходили с ума от мамы, не красавицы в привычном понимании. Но только в привычном, потому что внешность у неё была тщательно «вылепленная». Мама была достаточно высокой – метр семьдесят. Худая, широковатые плечи – пловчиха, и как красиво плавала! – узкие бедра. Длинная фигура с потрясающей линией. В маме нельзя было выделить что-то одно, может, только руки, они были сумасшедшей красоты, с длинными пальцами, но главными в ней оставались линия, жест. Как она, к примеру, брала сигарету, как закуривала, как затягивалась… Одевалась модно. Папу, наоборот, невозможно хорошо одеть. Он соглашается купить один костюм в пять лет, потому что ему всё равно. Я с утра, только проснувшись, потихоньку лезла в мамин шкаф, поэтому кто из нас раньше вставал, тот и был лучше одет. Ещё в советские времена маме что-то привозили из заграницы: роскошную дублёнку – в ней она снималась в «Школьном вальсе», − джинсы, высокие сапоги, юбки-твигги. Помню мамин длинный, в пол, замшевый жилет на молнии, с капюшоном. Она в основном носила брюки с белыми рубашками, и под жилет тоже – это смотрелось стильно. На ней всё хорошо сидело: могла надеть майку и джинсы и выглядеть как западная женщина.

Двигалась как дышала – естественно. Ничего не делала для того, чтобы понравиться. Представить маму кокетничающей, строящей глазки невозможно: в ней абсолютно не было мещанства. Но все, и мужчины, и женщины, очаровывались ею, как только она начинала говорить: её юмор, ирония, даже сарказм, её нестандартные суждения… Иногда я слышу от актёров Малого театра, что они, тогда ещё мальчики, мечтали о романе с Наташей Вилькиной. Знаю и других мужчин, которые мечтали о том же».

За что её ещё любили? Наверное, за то, что, не умея и не желая вписываться ни во что, кроме театральной мизансцены, она была непредсказуемой. Но что означали эти крутые горки? А это – то самое «быть или не быть?». Неспроста же наша героиня хотела сыграть Гамлета. Высоцкий ведь сыграл, а Вилькина по своему складу пара ему. Была бы мужчиной – была бы им. Но она была женщиной, и мы ещё увидим, что это значит. Пока же заметим: Гамлета, точнее ролей, равных ему, ей было не видать.

Алёна Охлупина:

«Мама, как я уже сказала, почти всё переживала внутри. И то, что работы у неё оказалось гораздо меньше, чем ей было по силам. Все чеховские героини были её, а маме их не предлагали. Вот не дали ей Раневскую в «Вишнёвом саде», хотя это абсолютно её персонаж. А когда мамы не стало, начали говорить, что Раневскую могла сыграть только Вилькина. И что Аркадину в «Чайке» могла сыграть только Вилькина. Но почему она их не играла?..

Кстати, возможность была. Когда из «Современника» ушла Татьяна Лаврова, Галина Волчек пригласила на её роль, Раневской, маму. В Малом она ничего уже не репетировала, поэтому пришла к Царёву, объяснила ситуацию и сказала: «Я, наверное, уйду из театра». Царёв попросил её не делать этого и пообещал роль в «Ивушке неплакучей». Отказать ему мама не смогла и осталась в театре, репетировать вместо Раневской председателя колхоза. Хейфец ушёл в Театр Советской армии, там были свои актрисы, и мама просто доигрывала прежнее. Ей было около сорока лет, прекрасный актёрский возраст, когда ей перестали предлагать новые роли.

А она не могла жить без своей профессии, и, когда дома готовилась к репетиции, до неё невозможно было достучаться. Играя в спектакле «Господа Головлёвы», теряла каждый раз по два килограмма веса. Как-то надо было это восполнять. Тогда она могла выпить. Курила по две пачки сигарет в день. Сдавала «Зыковых», когда у неё обнаружили подключичный тромб, рука опухла. Бабушка делала маме обёртывания с магнезией, отёк сошёл, тромб рассосался. И мама, несмотря на то что здоровье у неё вообще было некрепким, по-прежнему себя не берегла.

…Я редко видела её плачущей. Не могу об этом говорить: чувствую, что сама сейчас заплачу. Потому что, когда человек обычно скрывает свои переживания, застать его в слезах страшно. В такие моменты мне становилось ужасно жалко маму, которую я воспринимала беззащитной, слабой, нежной. Её хотелось закрыть от всего мира, утешить, спасти».

«Incipit vita nova»

С братом Александром

Алёна Охлупина:

«В какой-то момент она сказала мне: «Я привыкла находиться одна». Папа по натуре одиночка. С некоторого времени они жили параллельными жизнями, в разных комнатах. Мама выходила «в свет» с поклонниками – ради того, чтобы не появляться на людях одной. Дома из-за этого вспыхивали конфликты.

У мамы наступил уже тот возраст – ближе к сорока годам, – когда женщине хочется внутреннего покоя. Когда надо, видимо, почувствовать, что всё у неё в порядке, во всех смыслах. Однако покоя и порядка не было – ни в работе, ни, что называется, в личной жизни…»

Так её, лёгкую, быстроногую, умную, находившую к тому же способы отвлечься от действительности, пусть способы и рискованные, догнало всё-таки время. То, которое вовне и стягивает пространство вокруг человека в кольцо, и время внутреннее, своё собственное. До поры до времени не слышное, но неотменимое и в некий момент дающее о себе знать не слабее внешнего. Дочь Вилькиной вспоминает, что мать, не зная способов гадания, рассказывала по руке будущее человека, и рассказывала точно. Вероятно, чувствовала тайные, подспудные токи жизни. И тем непереносимее, наверное, было для неё отсутствие гармонии в её существовании.

Алёна Охлупина:

«Мама однажды, вернувшись домой после спектакля, приоткрыла дублёнку – там сидел маленький щенок. Шёпотом она спросила меня: «Что Охлупину скажем?» Щенок остался, вырос в дворняжку – у нас жили только дворняжки, − зарегистрировали его как Вову Вилькина. Дома Вова казался собакой приличного размера, но на улице становился крохотным. Гулял один, его знали все пьяницы нашей улицы, соседи выпускали его из подъезда и впускали обратно. Мама рассказывала, как однажды открыла дверь – стоял наш Вова, рядом с ним пудель, девочка, выше его на два туловища. И Вова маме словно показал взглядом: оцени. Мама: «Ну, проходите». Покормила их, и они ушли».

Хейфец говорит, что она умела жалеть. То есть была всё и всех понимавшей, пригревавшей, когда могла. Только её саму кто-нибудь спрятал бы за пазухой. Дочь хотела, но молодости такое не по силам. Другой человек был нужен.

Алёна Охлупина:

«Мама дружила с семьёй химиков, у которых была подруга, Бьянка, крупный учёный, лет шестидесяти. Француженка из семьи русских эмигрантов, она отлично знала русский, обожала Москву. Однажды позвонила маме, с которой подружилась, и сказала, что сюда приезжает её племянник из Парижа, Кирилл. «Он учёный, − сообщила Бьянка. – Скучный и нудный. Может, ты пригласишь его в театр? Кирилл сто лет в театре не был, интересуется только наукой. Он прилетает в воскресенье». «У меня в воскресенье два спектакля, – ответила мама, − утром и вечером». «Пригласи его на оба!» – обрадовалась Бьянка. Утром мама играла в «Ивушке неплакучей», того самого председателя колхоза, зато вечером – в «Заговоре Фиеско в Генуе», костюмной драме, где выходила в шикарном длинном платье.

Кирилл пришёл на утренний спектакль и, когда появилась на сцене мама в тулупе, влюбился в неё с первого взгляда.

Его предки оказались во Франции после революции. Происходит он из аристократического рода, лицом похож на Романовых. По-русски говорит великолепно. Умнейший человек.

…Помню, когда я была подростком, мы с мамой отдыхали в Коктебеле, куда ездили каждое лето, и, гуляя по набережной, играли: разговаривали на «французском» языке, то есть на полной абракадабре. Не зная, кстати, что Коктебель в ту пору был закрытым городом и иностранцев туда не пускали. Мы веселились, представляя себя француженками. И вот, спустя годы, Франция возникла в маминой жизни как реальность.Такого поворота событий мама не ожидала. Наверное, в глубине души она надеялась, что их отношения с Кириллом так и останутся необязательными, дружескими: будут общаться, потом он уедет во Францию, всё вернётся на круги своя. А Кирилл сделал ей предложение. До той поры у мамы, несмотря на сложные отношения с моим папой, в мыслях не было с  ним расстаться. Она и потом говорила, что у неё «один муж – Охлупин». Так что, решая, что ей делать, она мучилась, понимая, что папа остаётся одиноким. У него ведь с тех пор, как родители поженились, не было ни одного романа с другой. Мама ценила его великодушие, порядочность, скромность, то, что не умеет, как и она, просить, что никогда не старался изменить её характер. Но лет в сорок у женщины начинается либо медленная, но старость, либо – новая жизнь. Прекрасная жизнь женщины. Когда она полна опыта, а её красота вступает в свою высшую стадию, становясь объёмной».

Вот здесь и начинается отличие Гамлета в женском обличье от него же в мужском: женщина, несмотря ни на что, выбирает «быть». Она понимает, что бурная жизнь актёра вне театра или кино – саморастрата и, следовательно, драма. Инстинктивно спасаясь, женщина старается ухватиться за всё, что поможет ей нащупать твёрдую почву под ногами. Пусть нет страстной любви, зато есть соломинка, и крепкая.

Алёна Охлупина:

«Кирилл развёлся с женой – двое детей были уже взрослыми – и решил переехать в Москву: во Франции у мамы – он это понимал – могла не сложиться актёрская судьба, а без театра она не прожила бы. Сам он оставил свою карьеру: его кандидатуру выдвигали на пост ректора Орлеанского университета, а здесь Кирилл в итоге стал преподавать физику в школе при французском посольстве. То есть он сделал всё, чтобы быть рядом с мамой, и она уже не могла по-человечески отказать ему. Нет, влюбилась в Кирилла не сразу, но сила притяжения к нему была, видно, большой.

Впрочем, как ей нужен был, наверное, тогда человек, взявший бы на себя часть ответственности за её жизнь, так, думаю, Кириллу, который на двенадцать лет старше неё – ему на момент их встречи было около пятидесяти, – необходимым оказался всплеск эмоций, вливание адреналина в кровь. Он, человек науки, до встречи с мамой не общался с творческими людьми, а актёрская среда затягивает. Кирилл попал в стихийную атмосферу домашних вечеров с компанией друзей, звонков после двенадцати ночи, посиделок в ресторанах, обсуждения ролей. Своего образа жизни мама не поменяла, это Кирилл его принял, и был рад. Но, главное, он влюбился в неё! В то, как она говорила, как курила свои длинные сигареты, держа их красивыми пальцами!.. Хрипловатый голос, бокал вина, юмор… Кирилл полюбил в ней всё, и любовь его проявлялась даже в мелочах. Например, перед спектаклем он заходил к маме в гримёрную и точил гримировальные карандаши, раскладывал всё необходимое на её столике… Так что он дал маме второе дыхание».

«Мы ещё поживём»

Алёна Охлупина:

«Я была уже достаточно взрослой, когда Кирилл возник в жизни мамы. Помню, она принимала ванну, я сидела рядом, и мама сказала мне, что они, наверное, поженятся. Я возмутилась: «Выбирай – я или Кирилл!» И услышала: «Конечно, Кирилл!» Нет, она любила меня больше всех, но я допустила бестактность. Более того, прибегла к шантажу. И мама просто вылила на меня ушат холодной воды. Такие были методы воспитания, мудрые. От страха, что могу её потерять, я упала на колени: «Мамочка, прости меня!»

В один из дней родители вернулись откуда-то вдвоём, что к тому времени бывало уже редко. Папа что-то сказал мне, я чуть резче, чем обычно – никогда подобного себе не позволяла, – ответила ему. И увидела в его глазах вот такие слёзы! Потом мама сказала мне, что они развелись. Но после развода их отношения стали лучше. Потому что все предыдущие годы в воздухе нашего дома витало напряжение, и большое. Я понимала, что маме с папой непросто, что их отношения зашли в тупик. А когда были расставлены все точки над «i», то ушла недосказанность и все мы почувствовали облегчение. Родители стали вновь общаться как близкие родственники, всё-таки прожили вместе больше двадцати лет.

Мы остались втроём – я, папа и бабушка, а мама ушла к Кириллу. Они поселились недалеко от нас, на Кутузовском проспекте, в доме Управления делами дипкорпуса, охранявшемся милицией (именно там Роман Филиппов читал свои стихи, которые снизу, со своего поста, слушали милиционеры). У нас мама бывала через день. Они с Кириллом ехали в «Берёзку», покупали продукты – одну сумку себе, другую, точно такую же, нам. Кирилл в квартиру не поднимался, папа его не видел. Я бегала к маме и отчиму каждый день. Из школы при посольстве Кирилл ушёл, им с мамой пришлось съехать из ведомственной квартиры. Снимали жильё, решили купить собственное, но так и не купили, им дали комнату в общежитии при Малом театре. Комната была в таком состоянии, что там однажды обвалилась часть потолка, хорошо, что мама успела отскочить. Всё было непросто. Кирилл к тому же вынужден был на год уехать во Францию, мама к нему приезжала. Они вообще много путешествовали: отчим любил делать маме приятное, занимать её чем-то. Ещё и потому, что видел – она мается, работы было мало. В Малом выпустили спектакль «Долгий день уходит в ночь», где мама сыграла главную роль, и больше она ничего в своём театре не репетировала. Сыграла в антрепризе, в «Льве зимой», и всё. Иногда снималась в кино. Валерий Тодоровский снял её в своей картине «Любовь» и потом говорил, что захотел после этого ещё поработать с Вилькиной, но не успел…

В те годы мама стала хозяйственной, еду начала готовить. Обычно не готовила, а если начинала – интуитивно, без всяких поваренных книг, − то получалось что-то вкусное необыкновенно. Но раньше такое случалось редко. Теперь же мама стояла у плиты, ждала Кирилла с работы, они вместе ужинали. Вроде бы идиллия… Но в жареную курицу или в запечённую утку мама сублимировала свой талант. Поэтому воспринимать её в качестве примерной жены мне было больно: она была прежде всего актрисой».

Леонид Хейфец:

«Время от времени мы с ней виделись. Была одна встреча. Наташа позвонила неожиданно: «Время есть?» − «Да». – «Я приеду». – «Хорошо». Приехала в Театр Советской армии, куда я вернулся уже главным режиссёром. Пили кофе, Наташа – чашку за чашкой. Много курила, поставив возле себя маленькую пепельницу в виде шины. Гасила сигарету и сразу же закуривала следующую. И всё пила кофе. Я: «Наташ, не чересчур ли?» Она отшутилась. Так я и не понял, зачем она приезжала, но тревога осталась глубокая. А спустя полтора месяца случилось то, что случилось…»

Длинная дорога

Алёна Охлупина:

«Помню, мы с мамой читали гороскоп в каком-то журнале, и там для людей её знака было написано: «Вам предстоит длинная дорога». Мама удивилась: «Я же только что вернулась из Франции…» Почему-то я ту фразу запомнила, хотя, конечно, это совпадение.   

У неё в то время болело в груди, что называется, в области души. Я просила её провериться, меньше курить, но мама привыкла не обращать внимания на своё здоровье. А тогда она ещё и была захвачена одной внезапно открывшейся возможностью. Мама ведь страдала от отсутствия возможности по-новому про-явить себя на сцене, ей было мало счастливой семейной жизни. Когда она ездила с антрепризой на гастроли во Францию, к ней после спектакля подошёл один тамошний драматург и сказал, что у него есть пьеса о последнем дне Марии Стюарт и он хочет, чтобы мама сыграла эту роль. Вскоре он написал инсценировку на три действующих лица, прислал её в Москву. Кирилл пьесу перевёл, мама – она великолепно писала – сделала литературную адаптацию. Всё быстро организовалось. Приехал из Франции режиссёр, который готов был ставить спектакль совместно с Малым театром. На следующее утро мы все встретились у мамы, прочли пьесу, решено было, что вечером мама приедет в театр поговорить с его директором Виктором Коршуновым. Я как раз должна была играть в спектакле «Вишнёвый сад». (К тому времени я окончила театральный институт и тоже стала работать в Малом.)

Виктор Иванович играл Лопахина, и мама с Кириллом ждали, когда он освободится. В начале третьего акта у него была большая пауза, и как раз во время неё обо всём договорились. Мама сказала мне, что они с Кириллом досмотрят спектакль и после отвезут меня домой. Я была на сцене, когда увидела, что кто-то входит в зал, вроде бы мама. Когда спектакль закончился, я побежала переодеваться, и вдруг ко мне подошёл наш актер: «Алёна, там Наташе стало не очень хорошо, вызвали «скорую». Кирилл тоже поехал в больницу». Вскоре Кирилл вернулся за мной, мы заехали за бабушкой. В больницу прибежал папа, тогда он впервые увидел Кирилла. Все мы там собрались.

Оказывается, мама упала у входа в зрительный зал. Проход в коридор закрыли портьерой, чтобы я этого не увидела и доиграла спектакль. У мамы случился инсульт, и спустя несколько часов её не стало. Ей было сорок пять лет. Всё произошло в первый день Пасхи и в праздник Благовещения. Тамарочка, верующая, всю жизнь молитвы читала, в церковь ходила, дочь старалась воспитывать в вере. Отпевали маму в церкви Николая Угодника на улице Неждановой. Я потом приходила к тамошнему батюшке и плакала, а он сказал, что это хорошо – уйти в пасхальную неделю.

…Когда маме предложили ту пьесу, про Марию Стюарт, она подумала, что можно что-то такое начать во Франции. Они с Кириллом ещё раньше решили строить там дом, на юге, сделали проект. Кирилл построил его, но уже без мамы, я была там. А наш дом был таким же, как и прежде, не зря же бабушка с папой продолжали жить в одной квартире. Я постоянно навещала их, потому что, когда мамы не стало, взяла на себя роль старшей. Бабушка, пока была здорова, каждый день после работы приезжала ко мне, чтобы погулять с моей дочкой Наташей, которую обожала. Когда Тамарочка попала в больницу, папа ухаживал за ней. Получается, это мама придумала сюжет нашей семьи».

Эпилог

Алёна Охлупина:

«Мама меня многому научила, например, вот какой вещи. Когда я заканчивала институт и готовила отрывок для показа в театре, мы с однокурсником репетировали у нас дома, а мама помогала. И вот мы должны были наутро показываться, а вечером к нам пришли гости. Я сидела вместе со всеми за столом, общалась, но думала только о том, что завтра у меня ответственный день. Потом мама мне сказала: «Я заметила, как ты в какой-то момент словно бы поставила между собой и другими стеклянную стенку. Ты была здесь, и одновременно ты ушла в себя, отстранилась от происходившего вокруг».

Дочь замечает, что сказано это было об актёрской профессии. И, наверное, надо согласиться, все «рыжие на ковре» тем и отличаются, что в жизни никаких стеклянных стеночек выстраивать не умеют.

фото: личный архив А.И. Охлупиной