Автор: Геннадий Евграфов
Как-то, на одном из выступлений Зиновия Гердта спросили: «Что вас раздражает в людях и какие их свойства вы цените?». Гердт на мгновенье задумался и ответил, что привлекает его - в любом человеке - сознание своего несовершенства. А раздражает - эпидемия комплекса собственной полноценности в искусстве».
Старый Зямка — это крепость…
…С Зиновием Гердтом мне довелось встретиться у Давида Самойлова: это был такой дом, где блистали остроумием не только сам гостеприимный хозяин, но и такие знаменитости, как Юрий Левитанский, Игорь Губерман, Михаил Козаков, Вениамин Смехов. Да и другие, все как на подбор: интересные, выдающиеся, блестящие.
Однако «Зяму», как его называли близкие, Самойлов выделял особенно, любя его какой-то особой любовью. В общем, «Дэзик» (прозвище уже Самойлова) нежно любил именно Зяму, хотя, как уже было сказано, недостатка в гениях и блестящих людях не было. Самойлов действительно был привязан к Зяме, как он его называл, и даже посвятил ему несколько стихотворений. Это были с основном шуточные послания. Вот одно из них:
Не люблю я «Старый замок» –
Кисловатое винцо.
А люблю я старых Зямок,
Их походку и лицо.
«Старый замок» — где в нем крепость?
Градусов до десяти!..
Старый Зямка — это крепость,
Зямок! — мать его ети…
Гердт бывал частым гостем не только в Астраханском, во время коротких наездов Самойлова в Москву, но и сам часто приезжал в Пярну, чтобы повидаться с другом.
Сыгравший в кино обаятельного жулика мосье Паниковского, в жизни Гердт был настоящим интеллигентом, с прекрасными, я бы даже сказал, изысканными манерами, аристократически изящными. И, конечно, голос: проникновенно-выразительный, не говоря уже о глазах - печальных, будто проникшихся суетностью и преходящестью этого мира…
Чистый Гоголь
Однажды я столкнулся с ним и его женой Татьяной Александровной у входа в лифт на Астраханском. Пожилой (для меня, молодого, тогда вообще старик), сильно прихрамывающий Зиновий Ефимович сделал приглашающий жест рукой - входите первым, а мы уж потом. Я, конечно, стал горячо возражать и мы принялись обходительно препираться - чистый Гоголь. Хотя ни на Бобчинского, ни на Добчинского никто из нас не был похож. Гердт упрямо и вдохновенно разыгрывал эту сценку в узком пространстве самойловского подъезда для единственного зрителя, собственной жены. Татьяна Александровна, вроде бы давно привыкшая к мужниным эскападам, тем не менее с удовольствием наблюдала за этой интермедией. Ну и я на всю жизнь запомнил эту мизансцену.
Кстати, это была не только игра, происходившая здесь и сейчас. Сколько лет уже прошло, а я до сих пор нисколько не сомневаюсь, что аристократ и интеллигент Гердт действительно уступал мне право войти в лифт первым.
Атос, Чесней и Паниковский
… Когда «Зяма» приходил в Астраханский, у них с Дэзиком начинались задушевные беседы. И хотя они редко говорили о высоком, не припомню, чтобы Гердт травил актерские байки. Истории – да, интересные, забавные, приправленные оригинальным гердтовским юмором, смешившие случившихся в доме Самойлова гостей. И я не помню, чтобы он в присутствии хозяина читал стихи, которые знал превеликое множество. Кстати, может, он что-то и читал, но только не Самойлова.
Вдвоем они выступали в местном культурном клубе в Пярну. Соседи Д.С. удивлялись, когда впервые на улице Тооминга (в разные времена) они видели направлявшихся к дому N4 сошедших с экрана (почти с небес) эксцентричного полковника Френсиса Чеснея (Козакова) из бурлеска «Здравствуйте, я ваша тетя!» и благородного Атоса (Смехова) из мюзикла «Три мушкетера». Но когда однажды, прихрамывая, на их тихой зеленой улочке появился сам Паниковский, сердца холодных и бесстрастных эстонцев дрогнули, в головах что-то зашевелилось, и они впервые по достоинству оценили своего странного скромного соседа, на которого особого внимания ранее не обращали, к которому приезжают такие артисты из самой Москвы.
«Это все про меня!»
Мне приходилось видеть Зиновия Ефимовича в разных настроениях, и как ни странно, чаще он был печален, но за этой печалью просвечивала мудрость человека, честно прожившего большую жизнь, с юношеских лет посвятившего себя искусству и знающего о нем и о жизни нечто такое, что неведомо другим людям.
Он любил поэзию - особенно близких по мироощущению Пастернака и Самойлова (с ним он дружил еще с довоенных времен). Когда, бывало, я провожал его, рассказывал, что помнит, как начинал его друг, и что уже тогда он очень резко отличался от всей прекрасной довоенной плеяды молодых московских поэтов, и что сегодня он может подписаться под каждой его строкой: «Это все про меня!».
Может быть, потому, что оба принадлежали к одному поколению, может быть, потому, что самым главным в жизни у обоих была война.
Говорил, что без стихов Пастернака и Самойлова не может прожить и дня.
Преодоление инерции
Вот несколько историй о том, как складывалась его актерская судьба, которые я записал в свой дневник после встреч с Гердтом.
Однажды Зиновий Ефимович признался, что он вовсе не веселый, не развлекающий публику артист, хотя и занимается смешным всю жизнь и природу смешного знает хорошо. С легкой иронией укорял судьбу - не будь войны, не попал бы в Кукольный театр… Но получилось, как получилось. И со временем у режиссеров сложилась инерция - на какую роль надо звать Гердта. Да и у зрителей тоже - все помнят Паниковского, но мало кто – трагикомическую роль фокусника в фильме Петра Тодоровского. Вот оно – противоречие между лицом и маской. В театре ему всегда приходилось находиться за ширмой – все хорошо знали не лицо, а голос. Который и был одним из атрибутов комедийной маски. Временами мне кажется, продолжал Гердт, что маска мне не по лицу, она мне трет или тесна. Тодоровский дал возможность снять маску - он был первый человек, предложивший мне сыграть не смешное, а печальное, хотя сначала хотел дать мне маленькую сатирическую роль. Он знал обо мне тоже по инерции, понаслышке. Но когда мы разговорились, смотря друг другу в глаза, он спросил: зачем вам играть этого сатирика, вам надо играть фокусника. И он рискнул, и дал мне роль вот такого странного человека, великолепно написанного Александром Володиным.
Истинный художник не занимается возней
Режиссер, рассказывал Гердт, разрушил стереотип, убедил руководство, которое в отношении меня тоже пребывало в плену сложившихся стереотипов, и его утвердили на эту роль. И, может быть, впервые за много лет он испытал какой-то необыкновенный подъем только оттого, что Тодоровский ему это предложил. И потому играть было необыкновенно легко, как будто он стремился к этому всю жизнь. А на роль Паниковского, продолжал Гердт, я попал случайно, так бывает в классической драматургии: примадонна заболела и срочно нужна замена. Между прочим, этой самой примадонной был никто иной, как Ролан Быков. И в «Фокуснике» он тоже должен был быть ею, однако не случилось. Но как человек широкой души, человек талантливый и щедрый, зла он на меня не таил и в своей картине «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» даже дал сыграть мне три роли, правда, и себя не обидел – сыграл четыре. Но понимаете, истинный художник не может заниматься возней, не может копошиться, это не его занятие, это не в природе таланта.
«Счастливы ли вы?»
Как-то он выступал в Одессе перед очень хорошей публикой, серьезной, вдумчивой, предрасположенной к нему. Как обычно отвечал на записки. В одной спросили: «Счастливы ли вы?». И любимый миллионами советских зрителей артист на вопрос ответил не сразу - вопрос был совсем не праздный и отнюдь не банальный, возникший, видимо, от общей ноты в его рассказе, которая в тот вечер была не очень веселой. С того выступления прошло довольно много времени, пока он не ответил, уже самому себе, что, по всей видимости, несчастлив. Несчастлив потому, что очень редко соглашался с общепринятым суждением о себе. Но, с другой стороны, говорил Гердт, может быть, все же и счастлив, так как не попал в большую армию коллег, наивно верящих во все комплименты, которыми их осыпают. А в Пярну, сидя под нежарким северным солнцем и цветущими яблонями в самойловском саду, однажды признался, что несчастен и тем, что всю жизнь прослужил не в драматическом театре. Но там, где служил, всегда стремился найти в роли, которую играешь годами, что-то новое.
Замечу, что в театре Образцова, в котором Зиновий Гердт проработал 37 лет, спектакль «Необыкновенный концерт» был сыгран пять с половиной тысяч раз на 24 языках мира (!) - попробуйте найти что-то новое.
Шкала оценок
У Зиновия Гердта была собственная шкала оценок, составленная с умом и тактом, на протяжении всей своей долгой артистической жизни он любил искусство в себе, а не себя в искусстве. Комплексом собственной полноценности в деле, которым занимался всю жизнь, не страдал, всегда трезво оценивал себя.
Вот его прямая речь: «Достигнуть высоты, которая называется Искусством, - удел редкий, дар Божий. Достигал ли я сам этой высоты - не знаю. Искусство не имеет качества, оно не бывает получше или похуже, оно или есть, или его нет. Бывает очень незаурядное ремесло, иногда встрепенешься, - ах, как сыграно! – и тут же понимаешь, что до высоты далеко. В деле, которому служу, я чаще всего замечаю подлинные взлеты у Инны Чуриковой, Алисы Фрейндлих, Марины Нееловой, Валентина Гафта. Талант плюс отточенное долгим трудом мастерство».
«Ай да Гердт, ай да сукин сын!»
Широкий зритель знал его по кино, но фильмы, в которых он снимался, Гердт старался не смотреть из-за чувства самосохранения. Чтобы не отчаиваться, что здесь не так и вот здесь не получилось… Это был его счет к себе, в котором не было ни позы, ни хоть на йоту кокетства.
В конце семидесятых на телевидении Валерий Фокин дал ему возможность сыграть трагическую роль кузена Понса в телеспектакле по Бальзаку, трагическую роль прекрасного человека с трагедийным финалом. А в начале восьмидесятых Никита Тягунов позвал в спектакль «Бабель. По страницам произведений». Прозу автора «Одесских рассказов» Гердт любил с юношества, как и всю южную ветвь советской литературы (Багрицкий, Олеша, Паустовский), и с радостью согласился. Спектакль шел на учебной программе (была такая на советском ТВ), его мало кто видел (сегодня сохранившийся фрагмент можно посмотреть в Инете), но свою роль Гердт сыграл так, что с чистой совестью мог сказать себе – вот так надо играть.
И опять предоставлю слово самому артисту: «В этих двух телеспектаклях я не испытал горечи, в некоторых местах мог бы даже воскликнуть, прекрасно понимая, конечно, полную несопоставимость с гением: «Ай да Гердт, ай да сукин сын!».
Замечу, что кроме всех своих достоинств, этот «сукин сын» был порядочным человеком, а для времен, в которых ему выпало жить, одного этого было немало.
Об артистах и актерах
В 1987 году Давид Самойлов обратился к своему другу с такими стихами:
Артист совсем не то же, что актер.
Артист живет без всякого актерства.
Он тот, кто, принимая приговор,
Винится лишь перед судом потомства.
Толмач времен, расплющен об экран,
Он переводит верно, но в итоге
Совсем не то, что возвестил тиран,
А что ему набормотали боги.
Вот так и прожил свою жизнь Зиновий Гердт.
Прислушиваясь к «бормотанью богов».
И поэтому всегда был артистом.
фото: Архив фотобанка/FOTODOM
