Что такое смерть, я понял, вернее ощутил, ещё не понимая, что такое жизнь. Когда началась война, мне было полтора года. В мае 1941-го мама, которая училась в мединституте в Одессе и должна была сдавать сессию, отвезла меня к бабушкам и дедушкам в Балту. Это городок в Одесской области. В конце июня отец ушёл на фронт, а она рванулась за мной, но немцы и румыны оккупировали Балту почти мгновенно. Выбраться не представлялось возможным, мы оказались в мешке. Семья была очень большой, я – самый маленький. Всех евреев, естественно, согнали в гетто. Один из моих дедов работал маляром и был физически очень крепким человеком. Он под домом выкопал лаз, подполье, куда вся семья и пряталась. Осенью и весной подполье заливало, и все сидели в этой воде. Однажды наверху осталась бабушка: из-за болезни сердца и голода у неё началась водянка и она не могла пролезть в подполье. Да и кому-то надо было закрыть лаз и задвинуть его шкафом. Не очень понятно, что с ней случилось, но, когда через несколько дней мои родные выбрались из подпола, бабушка была уже мертва. Её смерть я ощутил: понял, что она больше не подойдёт ко мне, не укроет своей кофтой, не даст мне кусочек хлеба, который для меня схоронила…
До конца войны я не разговаривал. Всё понимал, просто молчал. Потому что все эти три с половиной года в гетто только и слышал с разных сторон: «Ша! Не говори! Тихо!» Помню день, когда пришёл с фронта отец, про которого мы не знали, жив он или нет. Это было как в кино – я увидел, что по улице идёт очень красивый молодой человек, офицер. Подходит к нашему дому, я стою за калиткой. Мы смотрим друг на друга, он говорит: «Боря?» А я молчу.
В общем, тогда-то я и осознал, что пока человек хранит молчание, оно хранит его. А понимание того, что к молчанию человека надо прислушиваться иногда внимательнее, чем к его речам, пришло уже потом. Да и само молчание только тогда золото, когда есть что сказать.
фото: личный архив Б. Крутиера
