Автор: Диляра Тасбулатова
Великой картине «Летят журавли» - единственной в СССР, кто удостоился «Золотой Пальмовой ветви» Каннского фестиваля, исполняется 65 лет.
…Вообще – и это в титрах обозначено, копия была отреставрирована довольно тщательно, - наград у этой картины несть числа. Есть среди них и второстепенные: главные, учитывая имидж самого стилеобразующего, задающего тон всему миру смотра, конечно, - каннские: призы получил не только режиссер Калатозов, но и гениальный оператор Урусевский, и Татьяна Самойлова, чей триумф в роли Вероники прогремел по всему миру.
«Журавли» (забавная история) способствовали и карьере …Трюффо, который уговорил своего родственника-продюсера купить права, уверяя, что сделка будет выгодной, фильм выдающийся: когда фильм победил, Трюффо получил деньги на свой дебют «400 ударов» (тоже фильм выдающийся, до сих пор не устаревший). Продюсер, рискнувший деньгами (впрочем, небольшими, наш Совэкспортфильм не понял, каким богатством он владеет), еще не знал, что фильм прогремит и возьмет главное золото Канн.
Таким образом, «Летят журавли», как мало какой шедевр, будто пустил круги по воде, отражаясь в разных судьбах: о нем до сих пор пишут, а так называемые «иностранцы», представители более передовых стран, и в техническом отношении тоже, были потрясены умениями и экспериментальным духом работы Урусевского, по первой профессии художника. И художника, между прочим, большого, живописца, возможно, первого ряда, представителя русского авангарда.
Многие считают, что успех картины предопределил именно он - в отличие от спектакля по пьесе Розова «Вечно живые», который и лег в основу фильма, в театре нельзя показать движение, скажем, толп: а ведь именно эти две сцены, да и не только они, создают образ (замах именно такой, глобальный) народа, его коллективное тело. Проводы в армию и встреча на вокзале после победы – это не просто изощренно мастеровитая, технически безупречная съемка с участием многотысячной массовки, а большое искусство, где, как говорится, дышит почва и судьба: протискивающая сквозь плачущую толпу, 22 июня 41 года, Вероника - и она же, 9 мая 45-го - и есть две ключевые сцены фильма, не только закольцовывающие действие, но и придающие ему исторический масштаб. Между ними – война, цепь потерь, гибель от бомбардировок Вероникиной семьи, известие о смерти Бориса, ее нечаянное замужество, жизнь в эвакуации, работа медсестрой в госпитале у отца Бориса, прибившийся к Веронике малыш, родители которого потерялись в военной неразберихе, и так далее.
Зрителей, однако, поразили не только сцены народного горя или ликования, мастерски снятые Урусевским, но и эпизоды более интимные: ранним утром 22 июня, еще до трагического объявления Левитана, разделившего жизнь на до и после, Борис и Вероника, прощаясь в подъезде, как бы «взлетают» по крутой лестнице старинного дома. Для чего Урусевский придумал невиданное по тем временам приспособление, некую крутящуюся «тотальную камеру», отслеживая движение персонажей в режиме нон-стоп. Пишут и о крупных планах Самойловой: одна выдающаяся критикесса, теоретик кино, знаменитость и пр. - почему-то о ее «неноминальной» красоте, не вписывающейся, мол, в канон. Гм… В укор ставят, в частности (правда, осторожно), раскосость, то бишь косо поставленные глаза, слегка восточные, не замечая, что здесь Самойлова напоминает общепризнанный эстетический идеал, всемирно известный, в лице Одри Хэпберн: в сочетании с точеным носом это дает невообразимый эффект. Об обаянии и игре «навылет», темпераменте, женственности, юности и непосредственности я уж и не говорю. И это не болтовня о гламуре и моде: лицо Самойловой в этом фильме действительно стало эталонным, как выражение духа, индивидуальности, личности - в противовес бессмысленной миловидности пин-ап гёрл, как сказали бы сейчас, девушки с обложки. Отход от строго европейской антропологии (я сейчас не об обязательной к исполнению «толерантности») почему-то удивил эту критикессу: возможно, она отчасти права - в том смысле, что тогда это было в новинку, и Калатозов рисковал. Портретное мастерство Урусевского до сих пор изучают в киношколах, а сочетание черного и белого, пронзительно светлых глаз юного Баталова и столь же пронзительно черных Самойловой в их двойных портретах считается классикой операторского искусства.
…О «Журавлях» часто пишут, как о феномене неразделимости формы и содержания, где трагедия войны и личная трагедия Вероники резонируют друг с другом: не все, однако согласны с этим утверждением. Майя Туровская, выдающийся ум, пионер в освоении мировоззренческих вопросов советского кино, классик теории и критики (это она была несколько фраппирована раскосыми глазам Самойловой) написала в свое время статью «Да и нет» по поводу этого фильма. «Да» - античный накал трагизма и высокий строй чувств Вероники, которая хотя и изменила Борису, что тоже было тогда в новинку для «положительной» героини, все равно вернулась к исходному чувству, не прощая предательства себе самой; «нет» - мелодраматизация: то она под поезд бросается, то случайно встречает потерявшегося ребенка, как принято в мексиканском мыле, то отдается Марку под громыхание бомб и классическую музыку (этот эпизод и правда чудовищно фальшив). Ей отвечает Нея Марковна Зоркая, другая мощная представительница прошлого советской кинокритики, где были свои «монстры» и акулы пера: дескать, искать в этом шедевре блох негоже, шедевр - и точка. Зоркой вторит и критик Анненский, в своей витиевато литературной манере сравнивая приподнятость эпизода «грехопадения» Вероники чуть ли не с эпизодом греческой трагедии.
Туровская, однако, права: для этой вдохновенной картины мелодраматические подпорки, костыли примитивных сюжетных ходов не нужны, как и «падение» героини во грех под канонаду и, кажется, Бетховена – незачем наращивать крещендо, и так достаточно, куда уж дальше. Как и делать из Марка, брата Бориса (двоюродного, правда, кто не помнит) коварного соблазнителя и опереточного негодяя, это же не «Титаник» в конце концов, не жанровое кино.
Тем не менее – вот в чем парадокс – эту клюкву проглотила не только простодушная отечественная публика (28 млн зрителей только в СССР для арт-кино не шутка), но и международный киноистеблишмент. О «Журавлях» говорили в превосходной степени многие знаменитости, а Клод Лелуш вообще решил стать режиссером благодаря оглушительному впечатлению от советского фильма.
Ибо там, несмотря на некоторые недостатки и уступки, некоторое манихейство и пр. есть что-то неуловимое: какой-то экстаз, приподнятость, почти оперная возвышенность, эпичность – и не в последнюю очередь благодаря Урусевскому. «Тоталитарный» стиль – ну, скажем, башни Кремля в кадре или виды пустынной Москвы, навевающие мистический ужас в фильмах Александрова, - здесь одухотворены чувством не только влюбленных, но и сопричастностью камеры. Как это происходит, непонятно: высокий профессионализм в выборе ракурса может быть признаком холодного мастерства, а может, как в случае с Урусевским, стать высоким переживанием.
Собственно, могут быть правы и те, и другие (начальство, кстати, по своей вечной привычке подтравливать своих, фильмом было недовольно, а Хрущев вообще назвал Веронику «шлюхой»): однако столкновение реалистической пьесы Розова, где одним из главных мотивов была безбытность, оторванность от привычной жизни в эвакуации, вечное ожидание писем, женское одиночество, нищета и неустроенность, - с приподнятой манерой Калатозова-Урусевского, воздвигших эту историю на котурны при помощи взвинченного эстетского стиля, дало столь неожиданные результаты.
Такие, что и покоробившая Туровскую сцена была легко проглочена самим Трюффо, классиком мирового кино, человеком безупречного вкуса и киноманом до кончиков ногтей.
Дело здесь, видимо, в том, что камера Урусевского на наших изумленных глазах переросла свою прикладную задачу, породив образ: ступающие по битому стеклу ботинки соблазнителя, набросившегося на свою жертву, монтируются встык с солдатскими сапогами Бориса, тонущими в болотной хляби под беспрерывным обстрелом, а падение его невесты в объятия другого – с падением навзничь убитого немецкой пулей. Сквозь его предсмертное видение кружащихся в небесной высоте берез – мы как бы смотрим глазами умирающего – проступает образ счастья, Вероника в фате, их свадьба. Которой, разумеется, уже никогда не будет.
Всё остальное, как говорится, от лукавого: да и победителей не судят.
Так что, несмотря ни на что - ДА.
НЕТ осталось за скобками, что бы там ни говорили чиновники из Госкино, сколь угодно интеллектуальные критики, мы с вами, тетки, возмущавшиеся, что Вероника невнимательно читала стихи Симонова о святой женской верности, на «формализм» Урусевского, агрессивную камеру, раскосые глаза героини, ее постоянную взвинченность et cetera. Даже на вышеупомянутую безвкусицу и некоторую бутафорию, - ДА.фото: Советский экран/FOTODOM
