До недавнего времени в Москве не было ни одной выставки этого знаменитого французского живописца. Были другие, нашумевшие - вплоть до «Золота скифов» или «Моны Лизы», и люди занимали очередь с ночи. С Модильяни же – полный пролет.
Народное государство по поводу этого художника особо не напрягалось, не глядя в сторону его «всепланетной галереи лиц»; сколько ни требовали его поклонники, любители и знатоки живописи организовать хотя бы одну выставку, хотя бы разок, - всё не складывалось и не складывалось.
Наверное, не до него было.
Недавно вроде как выяснилось, что причина вполне себе банальна – это, мол, страсть Модильяни изображать голых женщин во всем их природном величии, со всеми деталями и подробностями, каковые они являют заинтересованному зрителю, когда при нем раздеваются.
Наверное, это не так, не думаю. Ну, товарищи, наверняка не так. А вы думаете, что советская лицемерная идеология способна была наложить запрет? Ну да, ну да, всё возможно… Так она обычно и делала. Накладывая на всё, что так или иначе не вписывалось в ее идиотские установки.
… 9 тысяч 622 дуговых ламп и более полумиллиона ламп накаливания освещали Париж 1906-го года, когда в нем появился Амедео Модильяни. Будущему знаменитому художнику - 22 года. До начало Первой мировой войны - 8 лет. До скандального закрытия его первой и единственной при жизни персональной выставки – 11.
И вот, в начале 21-го века, три года назад, все прогрессивное человечество, не забыв, отметило столетие единственного прижизненного вернисажа Модильяни. Ибо в декабре 1917 года в галерее Берты Вейль он выставил рисунки, портреты и «обнаженку». Аргумент полицейского чина, выдавшего ордер на немедленное закрытие вернисажа, был безжалостно краток: «Волосы срамные!»
"Стоящая обнаженная". 1918 год. Коллекция Бернского Кунстмузея.
Так впервые, пожалуй, в истории искусства передовое столкнулось с грубейшим произволом властей и …победило, ибо все обнаженные девушки и женщины, написанные рукой «волшебника линии», разошлись по частным коллекциям или заняли свое место в ведущих музеях мира. Там же оказались и другие произведения: пейзажи, портреты, рисунки, наброски, скульптуры…
И в каждом из них была тайна Модильяни, которую он облек в слова:
«То, что я ищу, не является ни реальностью, ни нереальностью: это нечто непостижимое, мистерия человеческого подсознания.»
Видимо, подсознание подсказало Амедео и самую главную в его жизни и самую же плодотворную идею. Реализовать ее удалось в громадном разнообразии, и при жизни он стал хотя и не богатым, но модным художником. Пабло Пикассо и Жан Кокто называли его «нашим аристократом». Он, правда, так и не построил в предвоенном Париже «Второй храм красоты», о котором мечтал и даже пытался собрать деньги на строительство.
Зато он продолжал его строить в своей душе.
Его друзья не сомневались, что в нем «ничего нет, кроме… жизнеутверждения». Он же горько шутил, что если бы в четырнадцать лет не заболел тифом, то никогда бы не стал художником. Между тем, за этой шуткой скрывалось подлинное событие: почти месяц он не мог подняться с кровати и в бреду признался матери, что хочет стать живописцем.
Это желание, в другие времена могущее показаться странным, вполне вписывалось в атмосферу тогдашнего Парижа, самого передового города планеты в области художественных открытий, Парижа, освещенного 9522 дуговыми лампами.
Но еще более яркий, несопоставимо яркий свет исходил от молодых талантов, сосредоточившихся на Монмартре и Монпарнасе: там каждый день в кафе собирались те, кто потом составит славу мировой живописи -- Пикассо, Матисс, Шагал, Сутин, Утрилло, Сюзанна Валадон, Фурнье, Марке, Леже, Вламинк, Ортис де Сарате, Дерен, Дюфи… И другие, всех не перечислить.
Модильяни по прозвищу Моди, а в детстве и юности - Дэдо, по счастью, оказался среди них. Это были его Париж, его Монмартр и его Монпарнас.
Поистине его Город. С возвышавшейся над ним Эйфелевой башней, город, создавший синематограф, импрессионизм и постимпрессионизм, собравший на нескольких улицах почти всю передовую Европу (и массу бездарных проходимцев – тоже), - город, воздвигнутый «в нужное время и в нужном месте» самим Провидением. Вкус этого города, рвущегося в будущее Искусства, отражен в живописи художника Модильяни: как мастер, он состоится именно здесь, на этих улицах, здесь же он потерпит и множество неудач – всё на тех же улицах, среди лихой, талантливой, тщеславной богемы.
И, наверное, неслучайно его увлечение Египтом совпало с тем временем, когда, по словам Анны Ахматовой,
…вокруг бушевал недавно победивший кубизм, оставшийся чуждым Модильяни. Марк Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливало в качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило - Чарли Чаплин. "Великий немой" (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал. "А далеко на севере"... в России умерли Лев Толстой, Врубель, Вера Комиссаржевская, символисты объявили себя в состоянии кризиса, и Александр Блок пророчествовал: “О, если б знали, дети, вы // Холод и мрак грядущих дней...” Три кита, на которых ныне покоится XX век,- Пруст, Джойс и Кафка - еще не существовали как мифы, хотя и были живы как люди.
Не существовало еще мифа и о самом Модильяни. Миф был еще далеко впереди, и слова художника «я обманут моей унылой, переменчивой, злой судьбой» и через сто с лишним лет подсказывают, что Модильяни никогда не считал себя успешным, называя себя «прОклятым художником». Нищета, неустроенность, частые переезды с одного места на другое, недоедание, слабое здоровье и воздействие губительных и одновременно вдохновляющих веществ, гашиша и алкоголя, почти постоянно сопутствовали ему в его парижской жизни. Верно, однако, и то, что пишет его современник:
В первое десятилетие ХХ столетия люди еще имели вкус к богемной жизни, которую привил им ХIХ век, и здесь в Париже и Монпарнасе, последние лепестки того мира были представлены некоторыми утонченными и избалованными сынками старой буржуазии. Наш Модильяни, или Моди, как все его называли, был характерным и в то же время высокоодаренным представителем парижской богемы, вероятно, даже последним истинным представителем богемы.
Итальянское происхождение Моди и страстное стремление к красоте чувствуется в его искусстве, рисунках и живописных полотнах, скульптурах и … в его горящих темных глазах. Шаткое его здоровье – от легендарной, но жестокой жизни Монмартра и Монпарнаса, беспутной, нищей, голодной – одним словом, богемной. Молодые гении жили наотмашь, не щадя, что называется, живота своего - курили гашиш, крепко пили, любовниц меняли со скоростью света. Работали же с еще большей страстью, и страсть эта была естественной потребностью, а не чем-то заданным, филистерским, плоским, как холст. Не ради выгоды, славы, «профессии» натянутый на подрамник ради нового, выдающегося искусства.
Поистине золотой век живописи – в эти годы было создано несметное количество шедевров.
…Что же касается выражения «истинный представитель богемы» – эти три слова, «истина», «представитель» и «богема» лишь поэтизируют ужасающее положение вещей, не отражая трагедии нищенства и бесприютности богемного образа жизни и страданий живого Моди. Который жил ужасающе бедно, ютясь в каких-то плохо отапливаемых, крошечных «гарсоньерках» и там же и работал, вдобавок ко всему дыша испарениями масляной краски.
Здесь же ему и позировали разнообразные, часто самобытные личности: Беатрис Гастингс, эксцентричная английская поэтесса и журналистка, ставшая его любовницей; кокотка Кики, превратившаяся в «Эльвиру» на одноименном полотне; его друг доктор Александр, что остался на портрете под своим именем, ну и много кто еще был увековечен Модильяни. Теперь, когда их приятель, нищий художник из холодной конуры, оказался бессмертным, каждый из этих портретов на аукционах оценивается в десятки миллионов долларов. Ему позировали почти все его друзья, врачи, поэты, художники. Его моделями были девочки, мальчики, кухарки, курильщики трубок, проститутки, жены друзей, какие-то уже совсем никому не известные случайные личности, французы, евреи, поляки, русские, англичане. Позировал ему и великий Жан Кокто. И писал о нем, проникнув, благодаря тонкому чутью, за пределы «зримой манеры художника»:
Модильяни не вытягивал лиц, не подчеркивал их ассимметрию, не выкалывал один глаз, не удлинял шеи. Так он видел, чувствовал, рисовал.
Сказал Кокто и о том, что Моди «был плоть от плоти Монпарнаса»:
Он там царил. Он витал над этим перекрестком всех путей духа. Был его хмельной душой. Сходство в таких случаях — только предлог для художника, который воссоздает свой собственный облик. Не физический, но таинственный облик своего гения.
Русская поэтесса Анна Ахматова – наш гений и наша легенда, и, по ее воспоминаниям, романтический друг Модильяни, тоже писала о нем – ностальгически. Никто не знает, по каким ночным улицам Парижа они вместе бродили и какие цветы в 1911 году она бросила в его открытое окно, которые «легли так красиво». Но, если верить не столько фактам, сколько чувственному воображению Анны Андреевны, она была женщиной, с которой Моди связывали чувства значительно более поэтические, интимные и драматические, чем просто дружба. Через пятьдесят с лишним лет после их последней встречи Ахматова написала:
И все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак. Он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания… Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как было принято. Он вообще не жаловался ни на совершенно явную нужду, ни на столь же явное непризнание. Только один раз в 1911 году он сказал, что прошлой зимой ему было так плохо, что он даже не мог думать о самом ему дорогом.
Когда на Европу обрушилась Первая мировая война, Амедео был в расцвете своего таланта. Писал много и под немецкими бомбами, падавшими на Париж.
И вот в начале декабря 1917-го его друг и почитатель, польский поэт Леопольд Боровский, помог организовать тот самый скандальный вернисаж в галерее Берты Вейль. Выставку закрыли почти сразу ворвавшиеся с улицы полицейские. Через полчаса после открытия: настолько сильно шокировали его обнаженные, выставленные в уличной витрине. Что и говорить, ни принятый тогда канон, ни академические приемы не были ему свойственны ни в коей мере. Не потому, что он так не смог бы, а потому, что преодолел их.
Последний месяц его жизни – январь 1920-го. Ему не было еще и тридцати шести. Биографы называют три причины: туберкулез, алкоголь, гашиш. Есть и четвертая: сама жизнь. Жанна Эбютерн, гражданская его жена, выбросилась из окна на другой день после его смерти. Маленькую дочь, тоже Жанну, удочерила старшая сестра Модильяни. Жанна оказалась впоследствии страстным и непредвзятым автором книги об отце - «Модильяни без прикрас». В отличие от многочисленных «прикрас», написанном о нем восторженными биографами.
Да это и понятно. Стать добычей, героем многочисленных монографий, биографий, воспоминаний, очерков, статей и прочего - на такое, порой грубое вмешательство, а часто и вранье, досужие сплетни и выдумки, обречен любой великий человек после его физической смерти.
…Несмотря на свою короткую жизнь, Модильяни успел создать множество произведений, - десятки скульптур, сотни полотен и тысячи рисунков. Он приехал в Париж в 1906 году, в шикарном костюме «ливорнского аристократа», сменив его на рабочий комбинезон художника, и в знаменитой богемной «Ротонде» (куда, кстати, и Ленин с Троцким заходили) цитировал наизусть Данте, а за порцию макарон и стакан вина отдавал свои рисунки. А когда в видениях мерещились ему бескрайний океан, корабль и парящий над волнами альбатрос, он произносил стихи Бодлера: «крылатый путник жалок на земле…»
… В 1920-м, в день его похорон, Париж, город его мечты, его славы и его погибели преобразился: в руках сотен людей - сотни букетов, перекрытые улицы и январская непогода, процессия провожала Моди на Пер-Лашез. За гробом его шли, наверное, все, кто его видел или слышал о нем: художники, скульпторы, писатели, поэты, натурщицы, официанты, торговцы произведениями искусства, извозчики, таксисты, военные, домовладельцы, полицейские, парикмахеры, журналисты, актеры, проститутки…
Через много лет о нем напишет, в книге «Люди, годы, жизнь», Илья Эренбург:
Холсты Модильяни о многом расскажут последующим поколениям. А я гляжу, и передо мной друг моей далекой молодости. Сколько в нем было любви к людям, тревоги за них! Пишут, пишут - «пил, буянил, умер»… Не в этом дело. Дело даже не в его судьбе, назидательной, как древняя притча. Его судьба была тесно связана с судьбами других; и если кто-нибудь захочет понять драму Модильяни, пусть он вспомнит не гашиш, а удушающие газы, пусть подумает о растерянной, оцепеневшей Европе, об извилистых путях века, о судьбе любой модели Модильяни, вокруг которой уже сжималось железное кольцо…
«Поэтика видений» – наследие Модильяни для нас, живущих в конце второго десятилетия ХХI века. Живущих в иной обстановке, но в той же «мистерии подсознания.
фото: Topfoto/FOTODOM
